Этот выпуск ЧЗ посвящён уникальному поэту:
КСЕНИЯ НЕКРАСОВА
1912-1958
Я долго жить должна —
я часть Руси.
Ксения Некрасова
_________________________________________
О ПОЭТЕ
=============
Ксения Некрасова родилась в 1912 году. Родители ее неизвестны, воспитывалась вначале в приюте, потом в семье сельского учителя. Первая подборка ее стихов была опубликована в 1937 году в журнале "Октябрь". Своеобразие ее дарования, четкость и ясность ее строк, при сохранении почти детской их простоты - все это было замечено сразу. Закончить Литинститут, куда она была направлена Свердловским обкомом комсомола, ей не пришлось - началась война. Первая книга Некрасовой "Ночь на баштане" вышла в издательстве "Советский писатель" в 1955 году. Второй сборник - "А земля наша прекрасна"- вышел в свет через месяц после ее смерти в 1958 году.
Рукописи свои она не берегла, они рассеяны по разным местам. Последний и наиболее полный сборник ( 156 страниц) был издан в 1973 году тиражом 17000 экземпляров. Сейчас это библиографическая редкость. На первой странице был помещен портрет Ксении Некрасовой работы художника Р. Фалька. Из известных изданий можно упомянуть следующие:
Ночь на баштане. М.1955
А земля прекрасна! М.1960 (2-е изд)
Стихи. М.1973
Мои стихи. М.1976
Судьба. Книга стихотворений. М.1981, 143с
Стихотворения. М.1995
В деревянной сказке. М.1999, 318с
http://www.tpuh.narod.ru/main_nekr.htm
---------------------------------------------------------
СТИХИ
************************************
http://rus.1september.ru/article.php?ID=200200902
"КАК МНЕ ПИСАТЬ МОИ СТИХИ?"
УЛИЦА
Волнует улица меня
неуловимою идеей,
которую назвать я не умею,
лишь стать частицей улицы могу.
Пойдем вдвоем,
читатель милый,
по вечереющей Москве
и с улицей смешаем цвет
одежд своих,
восторженность весны
с толпою разделив...…
Давай присядем здесь –
в тени листвы –
и будем лица проходящих
читать, как лучшие стихи.
И город встал,
касаясь облаков,
одетый в камень
и украшен медью.
И в окнах зори отражались.
И вальсы, как грядущие, звучали,
и синими огнями загорались
вечерние рекламы на фасадах.
И на безлиственных сучках
цвел чашечками розовый миндаль...…
И множество детей,
как первые цветы,
лежали на простынках белых
и в первый раз глядели в небеса.
Вон
детский врач идет
с улыбкой Джиоконды,
дано ей травами младенцев мыть,
и солнцем вытирать,
и воздухом лечить.
Еще вон женщина прошла,
шелками стянута она,
как гусеница майского жука,
и серьги с красными камнями
висят, как люстры, под ушами,
и от безделья кисти рук
черты разумные теряют.
Две ножки в пестрых босоножках
девчонку дерзкую несли
с глазами яркими, как всплески,
на платье – яблоня в цвету.
Навстречу ей
студенты шли,
веселья звучного полны,
с умом колючим за очками
и просто с синими глазами…...
Взволнованных мечтаний
город полн...…
Он вечно улицами молод
и переулками бессмертно стар.
ИЗБА
В доме бабушки моей
печка русская – медведицей,
с ярко-красной душой –
помогает людям жить:
хлебы печь,
да щи варить,
да за печкой
и на печке
сказки милые таить.
ИНКРУСТАЦИЯ
На японской лаковой коробке –
для восторга малых
и раздумий старших –
из перламутра мастер
создал радость,
изобразив цветок
и капли дождевые.
Была коробка черная под лаком,
как ночь под воздухом прозрачным,
только вместо луны – маргаритка
да зеленые донышки капель.
* * *
На сосновом табурете
блюдце чайное, как море,
с голубой водой стоит.
Ходит по морю синица
с черным глазом на боку.
За окошком снег идет –
птица в комнате живет.
* * *
Есть третий глаз –
всевидящее око, –
им скульптор награжден,
художник и поэт:
он ловит то,
что прячется за свет
и в тайниках живет
не названное словом...
УДИВЛЕНЬЕ
И заметила луна:
каждый вечер у окна
молча девочка сидит,
на нее – луну – глядит.
От внимания такого
зарумянилась луна.
«Что за милый человечек
из открытого окна
в небо смотрит на меня,
вы заметили, звезда?»
В удивлении звезда…...
СЛОВО
<...>
Как жемчуг, русские слова
лежат в сиянье оболочек,
они несут в строенье строчек
народов новые черты.
*******************************************************
О ПОЭТЕ
===========================
ВЕЛИКАЯ ЮРОДИВАЯ
Ее стихи мудры и прекрасны, а судьба — тяжелейшая, как и у большинства поэтов. Ксения НЕКРАСОВА — одно из самых тихих имен в поэзии ХХ века. Уникальное явление в русской лирике — диковинное, одинокое, не вмещающееся ни в какие рамки и не укладывающееся в литературные термины. Ее верлибры близки наивной живописи.
Она всем рассказывала о своем «великолепном детстве»: «Отец был горным инженером, жили между Ирбитом и Шадринском, вблизи егоршинских каменных полей…» На самом деле подлинная ее автобиография такова: «Родилась в 1912 году. Родителей своих не помню. Взята была из приюта семьей учителя на воспитание…»
Из раннего детства ей запомнилось, что иногда к ней приезжала очень красивая, хорошо одетая дама, привозила дорогие подарки. Кто эта дама — ей не говорили. Потом она помнила эпизод: ее, маленькую, привели в лесной скит, где собралось много народу. И священник, подняв ее на руки, перекрестил ею толпу.
Позже ей кто-то сказал, что она — дочь Григория Распутина или одной из дочерей царя Николая… У нее двойное имя — Ксения-Татьяна.
Юность ее прошла на Урале. Окончила семилетку, училась в педтехникуме, потом служила культработником на Уральском заводе тяжелого машиностроения. В 1935 году Свердловский обком комсомола направил Ксению учиться в Москву, в Литературный институт.
В 37-м вышла первая подборка стихов Ксении Некрасовой в журнале «Октябрь».
Печатали Ксению и в других изданиях. Но закончить институт ей не удалось — началась война. Вместе с войной пришло горе. С мужем, горным инженером, и грудным сыном Тарасиком они ехали в эвакуацию. Когда начали бомбить, всех ехавших высадили в поле, и осколком — прямо у Ксении на руках — убило ее сынишку. Муж вскоре сошел с ума. Ксения же после всего пережитого получила травматический энцефалит и уже больше не могла работать. Руки не слушались ее. Отсюда этот детский почерк, неровные строчки, грамматические ошибки. Отсюда незащищенность и простодушное доверие к миру. Впрочем, эти качества были присущи ей всегда.
Михаил Пришвин писал в дневнике, что у Ксении Некрасовой, «у Хлебникова и у многих таких души сидят не на месте, как у всех людей, а сорваны и парят в красоте».
Но жизнь — вещь жестокая. Ксению нередко принимали за сумасшедшую, сторонились ее, гнали от себя. Бедно одетая, почти всегда голодная, Ксения вызывала брезгливую жалость.
Однажды в редакции «Нового мира» Маргарите Алигер показали верстку стихотворений Ксении Некрасовой, и те очень ей понравились. Она сказала об этом вслух, но, когда заведующая отделом поэзии предложила сказать то же самое автору, Алигер отказалась: «Это совсем разное: стихи и их автор. Я с ней общаться не умею. Не получается как-то… Все-таки она… — идиотка!»
А Ксения была рядом. Все слышала. «Сказать, что я растерялась, это значит ничего не сказать, — с горечью вспоминает М. Алигер. — Сказать, что я пришла в ужас, это тоже очень мало и бледно. Я не помню в жизни своей какой-либо хоть отдаленно похожей минуты. У меня словно железом перехватило горло, и из глаз брызнули слезы…
— Ксения… Ксения… Ксения… Простите, простите меня! — лепетала я, задыхаясь от стыда, от муки, от страдания… Я схватила ее за руку, я готова была прижать к губам эту плотную, широкую, чистую ладонь, и она не отнимала ее, продолжая улыбаться. И вдруг сказала громко, просто и отчетливо:
— Спасибо вам. Спасибо, что вы так хорошо говорили о моих стихах.
И были в этих словах такая чистота и отрешенность, такое покойное и непобедимое человеческое достоинство, которые я никогда с тех пор не могу ни забыть, ни утратить…»
Да, ее считали юродивой, да, порой она выглядела нелепо, странно. Ей негде было ночевать, и иногда она не хотела уходить из понравившегося ей дома. Просила, чтобы ее накормили. Радовалась каждому доброму слову, каждому крохотному подарку.
Конечно, Ксении помогали, но мало кто думал о ее судьбе по-настоящему. Когда стало совсем невмоготу, она написала письмо Поскребышеву. Как страшно читать эти пляшущие строчки! Вся жестокость сильных в их превосходстве над слабыми, убогими, просто не такими, как все, встает перед нами:
«В 1948 году меня перестали печатать, объясняя свой отказ тем, что стихи, написанные белым стихом, будут непонятны массам, что они больше относятся к буржуазным, то есть к декадентской западной литературе, а не к нашей простой действительности… Несколько лет мне ставят нелепые барьеры, и я бьюсь головой о стенку…»
Из записки Симонову: «Константин Михайлович, я гибну, одной не выбраться, помогите мне, пожалуйста…»
В конце жизни короткое счастье Ксении Некрасовой все же улыбнулось. Она родила мальчика, мечтала о том, как им будет хорошо вместе. Но жить по-прежнему было негде, и Кирюшу пришлось временно отдать в детский дом. Желанную комнату дали совсем незадолго до ее смерти. Ксения не успела привезти туда сына. Однажды, возвращаясь домой, она вдруг почувствовала себя плохо и упала на лестнице — не выдержало сердце.
Было ей всего 46 лет.
«Мой современник нежный», — обращалась Ксения Некрасова к людям своей эпохи. А мы? Услышим ли мы чистый голос большого русского поэта?
Наталья САВЕЛЬЕВА
07.03.2002
http://2002.novayagazeta.ru/nomer/2002/16n/n16n-s30.shtml
+++++++++++++++++++++++++++++++++++++++++++++++++++++++++
СТИХИ
******************
ИСТОК
Когда неверие ко мне приходит,
стихи мои
мне кажутся плохими,
тускнеет зоркость глаза моего,-
тогда с колен
я сбрасываю доску,
что заменяет письменный мне стол,
и собирать поэзию иду
вдоль улиц громких.
Я не касаюсь проходящих,
что ходят в обтекаемых пальто
походкой чванной,-
лица у них надменны,
разрезы рта на лезвие похожи
и в глазах бесчувственность лежит.
Не интересней ли
с метельщицей заговорить?...
*******
Как мне писать мои стихи?
Бумаги лист так мал.
А судьбы разрослись
в надширие небес.
Как уместить на четвертушке небо?
*******
А я недавно молоко пила -
козье -
под сочно-рыжей липой
в осенний полдень.
Огромный синий воздух
гудел под ударами солнца,
а под ногами шуршала трава,
а между землею
и небом - я,
и кружка моя молока,
да еще березовый стол -
стоит для моих стихов.
ЧЕСНОК
Очень вкусен
горный чеснок
в мае.
И я пошла за ним
в горы.
На склонах лежали
знаменами маки.
Навстречу бежали
широколунные киргизята
с охапками красных тюльпанов.
Шли чинно,
рукой подперев на плечах горизонты,
за водой к роднику
молодые киргизки.
Из-под шелковых шалей
на длинные косы
сыпали блики пунцовые маки.
А на самой высокой вершине,
стоял длинноухий,
стоял черноокий осел,
упираясь копытцами в камни.
И мне стало забавно.
Обычно душа моя
в тяжелое время старалась забраться
поглубже в путь сердца и тихо сидеть там.
Но животное было так тонко
очерчено умной природой,
так мудро водило ушами
на фоне огромного синего неба,
а чеснок так едуч и так сладок,
что миг этот чудный осветил мои мысли
и мозг мой,
и все стало просто...
*****************************************************
ПОСЛУШАЕМ ДРУГИХ
=======================
ЯРОСЛАВ СМЕЛЯКОВ
Ксения Некрасова
Что мне, красавицы, ваши роскошные тряпки,
ваша изысканность, ваши духи и белье? -
Ксеня Некрасова в жалкой соломенной шляпке
В стихотворение медленно входит мое.
Как она бедно и как неискусно одета!
Пахнет от кройки подвалом или чердаком.
Вы не забыли стремление Ксюшино это -
платье украсить матерчатым мятым цветком?
Жизнь ее, в общем, сложилась не очень удачно:
пренебреженье, насмешечки, даже хула.
Знаю я только, что где-то на станции дачной,
вечно без денег, она всухомятку жила.
На электричке в столицу она приезжала
с пачечкой новых, наивных до прелести строк.
Редко когда в озабоченных наших журналах,
Вдруг появлялся какой-нибудь Ксенин стишок.
Ставила буквы большие она неумело
на четвертушках бумаги, в блаженной тоске.
Так третьеклассница, между уроками, мелом
в детском наитии пишет на школьной доске.
Малой толпою, приличной по сути и с виду,
сопровождался по улицам зимний твой прах.
Не позабуду гражданскую ту панихиду,
что в крематории мы провели второпях.
И разошлись, поразъехались сразу, до срока,
кто - на собранье, кто - к детям, кто - попросту пить,
лишь бы скорее избавиться нам от упрека,
лишь бы скорее свою виноватость забыть.
1964
-----------------
ИННА ЛИСНЯНСКАЯ
Памяти Ксении Некрасовой
Бродит по Переделкину
В пестром, не первой свежести,
Нечесаная, неухоженная,
И к рядовым знаменитостям
С глупостями пристает:
- Ну будьте чуток поопрятнее,
Хоть капельку поаккуратнее
С дачами и наградами,
На вас же глядит народ! -
Дачники смотрят сочувственно
На женщину неухоженную
Эдак за сорок лет.
Но в чьей-то застрянет памяти
Не эта неряха явная,
Скорее всего - завистница,
А свет из глаз ее косеньких,
А свет рассеянно-остренький,
Бесовско-ангельский свет...
1995
++++++++++++++++++++++++++++++++++++++++++++++++++++++++
Татьяна Бек
КСЮША,
или
“КАК УМЕСТИТЬ НА ЧЕТВЕРТУШКЕ НЕБО”
Больше всего Ксения Некрасова любила русские сказки и еще “Русалочку” Андерсена. Все, писавшие о “Ксюше”, не сговариваясь, подчеркивают детскость ее поэтического сознания, и голоса, и почерка.
Ставила буквы большие она неумело
на четвертушках бумаги в блаженной тоске.
Так третьеклассница, между уроками, мелом
в детском наитии пишет на школьной доске, —
Ярослав Смеляков уподоблял К.Некрасову девочке, интуитивно нагнетая слова и образы, связанные с креативностью русского юродства: в блаженной тоске... в детском наитии... Столь же точен и проницателен портрет Ксении Некрасовой работы Б.Слуцкого. Описав их случайную послевоенную встречу у Малого театра, “под струями Москвы”, — Слуцкий, как правило не склонный к ирреальным сдвигам, здесь спускает свою поэтику с рациональной цепи и дает волю своему дисциплинированному зрению:
Тучный Островский, поджав штиблеты,
Очистил место, где сидеть,
Ее волосам синего цвета,
Ее волосам, начинавшим седеть.
А далее следует финальная строфа, в которой дан, на наш взгляд, самый точный ключ к поэзии Ксении Некрасовой, с ее подпочвой и перспективой:
И вот, моложе дубовой рощицы,
И вот, стариннее
дубовой сохи,
Ксюша голосом
сельской пророчицы
Запричитала свои стихи.
Ксюшины строки, они и старинные (традиция), и молодые (новизна), — у них основательное фольклорное начало и легчайший, сюрреалистический, вибрирующий полет. В этом смысле она, как никто, близка к парадоксу великого “председателя Земшара”.
М.Пришвин отметил в своем дневнике, что “у Ксении Некрасовой, у Хлебникова и у многих таких души сидят не на месте, как у всех людей, а сорваны и парят в красоте”... Стихи Велимира и Ксении можно сопоставлять в разнообразных ракурсах — остановимся лишь на их общей склонности к вдохновенному словотворчеству. Если хлебниковские неологизмы сногсшибательно, воинственно, резко новы, то ксюшины — женственно податливы, нежны, пластичны: надширие небес, черноволосье лип, дарохраненье лет, яснолунная тишина. Неологизмы Хлебникова — с гениальной агрессией взрывают язык изнутри, его кособоча; ксюшины — к родной речи мягко льнут, самовыстраиваясь по ее надежным архаичным лекалам. Читая Хлебникова: “Так быть не может!”. Читая Ксюшу: “Странно, неужто такого слова не было до нее?” Здесь не только два типа лексического поведения — здесь два нрава, два характера...
Ксюш ины строки — они и стихийные: рощица, листва, — и утилитарно полезные: соха как инструмент крестьянского труда. Кстати, сама Ксения в стихах чрезвычайно жаловала и поэтизировала лопату (а также плуг, сверло, резец, топор, и малярью кисть, и даже железный, но очеловеченный экскаватор), не просто эту лопату рисуя, но отождествляясь с грубым и вечным инструментом работы:
Лопата я
и тем горда,
и мной хозяин горд,
я полпланеты на зубок
в труде перебрала...
И снова сошлемся на трактовку Слуцкого. В его лирической формуле схвачена важнейшая особенность ксюшиного творчества: оно всеми корнями уходит в поэтику пророчеств и прорицаний (пророки и пророчицы, по Вл.Далю, те, кому “дан свыше дар провидения, или прямой дар бессознательного, но верного прорицания: одаренные Богом провозвестники, кому дано откровение будущего”), а формально — вернее, музыкально — опирается на могучую традицию причитания, плача, заплачки, жалобы. В русском сознании жанр этот обязан именно женской импровизации (образцы которой были связаны в первую очередь с похоронами, со свадебными и рекрутскими обрядами, а также с неурожаем, голодом, пожаром, болезнью), отмеченной колоссальным напряжением духа, обилием вопросительных и просительных восклицаний, изначальным трагизмом. Но Ксения Некрасова, явно опершись о древнерусские плачи, вопли и причитания, дала им совершенно новый, алогично жизнеутверждающий заряд. Ведущий лад ее “плачей” мажорен.
Слова мои —
как корневища.
А мысль —
как почвы перегной.
Как сделать мне,чтоб корневище ствол дало
и кончиками веток зацвело? —
писала Ксения, сама не подозревая, насколько адекватен поставленный ею вопрос-ответ. В ксюшиных весело-лубочных причитаниях стародавние корневища смысла зацвели младенчески свежими цветками “бессмыслицы”: чудаческих метафор, перекличек, смещений.
Свежесть ее образов шла именно от непреходяще детского, безыскусного, первооткрывательски остраненного способа видеть мир. Интересно, что и сама Ксения вполне осознанно вела собственную лирико-живописную генеалогию от детского рисунка (так что если перед нами и примитивизм, то примитив, или “наив”, этот создан высоким и мудрым мастером-профессионалом)*.
______
* Иные фрагменты ксюшиной поэзии ассоциируются с празднично-ироничными полотнами Кустодиева (“Ярмарки”, “Масленицы”, “Балаганы”), когда гиперлубочный (не без ужаса) взгляд на Россию чуть отчужден, лукав, шаржирован. Лубок — на уровне игры разномасштабными планами — смыкается с модерном! Таков и кустодиевский постреволюционный “Большевик”, и ксюшины узорочья-массовки: “А кругом народ ядреный/ утверждает жизнь — щи с бараниной хлебает, смачно пивом запивает, теплым хлебом заедает”. Нет, это не простодушно-прямая кольцовско-есенинская линия, это скорее зигзаг пародичности, близкий к “Столбцам” Заболоцкого.
Холмы лежали под снегами,
как будто детская рука
углем по синим небесам
цепочки изб нарисовала, —
таким образом Ксения природу как творение отождествляет с плодами детского искусства (то есть детское и богоявленное в ее “юродивой” иерархии уравниваются) и делает это не однажды, настойчиво, серьезно. Вот родственное стихотворение-вариация:
...Казалось: детская рука
нарисовала избы углем
на гребне белого холма,
полоску узкую зари
от клюквы соком провела,
снега мерцаньем оживила
и тени синькой положила...
Заметим попутно, что многие пейзажи в стихах Ксении Некрасовой импрессионистичны и, если говорить о цветовой гамме, переливчаты.
С поэтикой детского рисунка (а также с законами и беззакониями русской народной сказки) связаны сложные и всегда неожиданные пропорции “высокого” и “низкого”, абстрактного и предметного в стихах Ксении Некрасовой. Свойство это — видеть великое в малом — пронизывает гениальные строки “Из детства”, в которых сжат, пожалуй, весь ее бескрайний и диковинный мир — с прирученными стихиями, с гимном ремеслам, с пиршественной фантастикой буден и с — повторяем — жанровой подпочвой, единящей инфантильное и сказочное начала.
Я полоскала небо в речке
и на новой лыковой веревке
развесила небо сушиться.
А потом мы овечьи шубы
с отцовской спины надели
и сели
в телегу
и с плугом
поехали в поле сеять.
Один ноги свесил с телеги
и взбалтывал воздух, как сливки,
а глаза другого глазели
в тележьи щели.
А колеса на оси,
как петушьи очи, вертелись.
Ну, а я посреди телеги,
как в деревянной сказке, сидела.
Небо уподоблено белью на веревке, воздух — взболтанным сливкам (“бытовых” уподоблений в поэзии К.Некрасовой множество: так мир ородняется и фамильяризуется). Обратное движение образности — когда поэтесса “низкое” возвышает и романтизирует (подобных метафор у К.Некрасовой не меньше): стоптанные башмаки, как морские корабли, “блюдце чайное, как море”, мальчик как золотая веточка... Мягко, но властно поэт назначает свой собственный масштаб ценностей, растя саму себя — “в деревянной сказке”. Весьма характерно, кстати, что сказка уравнена с телегой, то есть движется и движет героиней-творцом. В телеге (в сказке как в жанре, в народной традиции) есть щели, иначе говоря, проемы, сквозь которые художник-традиционалист может смотреть на живую нынешнюю округу, в готовой форме не заточаясь. Здесь и колеса, то есть гаранты движения, неожиданно уподобленные “очам”. Сложная и существенная для понимания этой поэзии метафора: движенье и зренье нерасчленимы, двигаться вперед нельзя, не глазея (любимый глагол К.Некрасовой). Вообще, отношение к художественному зрению, без коего невозможна поэтическая философия, было у Ксюши язычески страстное и упрямое. В стихотворении с сакраментальным названием “Русские” она пишет: “Идол наш — наш собственный глаз с вечной прорубью в мысль...”*. В этой поэзии абстрактная мысль (еще Ксюша очень жаловала словцо “дума”) как первично-самодостаточное начало — невозможна: певец прорубается к ней лишь сквозь видимые, конкретные образы. Этакий обылиненный акмеизм — или “адамизм” на сказочный лад!
______
* На самом деле зрение как прорубь в философию — категория отнюдь не только русская (это у Ксюши было: в восторге искреннего и бескорыстного патриотизма сужать всеобщее до здешнего). Так Марсель Пруст обозначал эту проблему экзистенциального познания: увидеть нечто первым светом, то есть рассечь взглядом как впервые и таким образом вещественное осмыслить.
Сведение детского рисунка и сказки воедино (в фокусе неповторимого ксюшиного мастерства) мы обнаружим и во многих других стихотворениях. И неслучайно однажды фокус этот воплотится в образе Пушкина, в “нашем всём”. У каждого художника (по Цветаевой) — “мой Пушкин”, который остро самобытен, персонален, по-своему провокативен. У Ксении Некрасовой “мой Пушкин” — деревенский, опять же детский, сказочно-богатырский.
Девчонки деревенские мне рисунок
послали на оберточной бумаге, —
и утверждался на листе,
как солнце палевое, Пушкин.
Из глин цветных
так вылепляет русский
своих славян-богатырей,
их красит огненною охрой
и золотит одежды их,
потом внутри жилищ своих
их на комод старинный ставит.
И Пушкин в пестряди цветной
жил, как герой старинной сказки...
Цветовая палитра здесь, в обращении к Пушкину, уже не переливчатая, а пассионарная, мощная, витальная: вещество жизни — солнечное, пестрое, цветное, огненное, охряное, золотое.
Если же перейти наконец к ритму этой поэзии, то условно обозначим ее доминанту как метрически полуорганизованный стих. Богатство ритмики и метрическая свобода внутри ксюшиного стиха — уникальны! Ее нельзя отнести целиком ни к верлибру, ни к белому стиху, ни к акцентному: элементы и того, и другого, и третьего вспыхивают, длятся, гаснут, перемежаются. Такая неурегулированность стиха воспринимается сегодня как очень современная. Однако подчеркнем, что перед нами разворачивается именно русская фольклорная, а не западноевропейская ветвь этого явления. Впрочем, и та, и другая генетически связаны со звукорядами природы.
Ближайший друг (а после смерти — хранитель рукописей-черновиков, текстолог, составитель книг) Ксении прозаик Лев Рубинштейн свидетельствовал: “Начался дождь, и мы отбежали к стене... Дождь кончился, и мы вернулись на скамейку. С дерева на рукопись Ксении падали дождевые капли. Она слушала их замирающий ритм, а может быть, не только ритм? Ведь у всего живого и даже неодушевленного, уверяла она, есть свой голос, свои слова, своя музыка”. Музыка стихов Ксении была подслушана ею не только в сказках, былинах и причитаниях, не только в “Слове о полку Игореве” (она его хорошо знала) или у Пушкина, но и — у живой природы. “И шелест буйных трав мой возвышал язык”, — пишет она в одном из стихотворений, а в другом сводит вместе природу, музыку, опять и опять детство: “А в улице лежала тишина, такая тишина, что звук слетающих снежинок был слышен гаммой, как будто неумелою рукою проигрывает малое дитя...”
Даже занимаясь сверхпрозаической колкой дров, Ксения сквозь материю топора, чурбака и пня слышала музыку “струн”, духовно-мелодическую основу бытия — и переносила ее в стихи:
...Колоть дрова
привыкла я:
топор блестящий занесешь
над гулким белым чурбаком,
на пень, поставленный ребром,
удар! —
и звук как от струны.
Стихи Ксении Некрасовой несистематически, но густо прорифмованы, порою свободный стих внезапно переходит в окончательно регулярный и зарифмованный.
Я долго жить должна —
я часть Руси.
Ручьи сосновых смол —
в моей крови.
Руси — ручьи — крови: сильные, свежие, незатертые созвучия! Тут не просто звуковые инкрустации и украшения — тут куда большее. Это весть о единстве всего сущего*. Весть о перекличке далеких граней мирозданья, об ассиметрично могучей связи бытийных явлений.
_______
* Важное примечание. Ксения Некрасова спонтанно и заразительно повлияла и на саму Ахматову, и на ее стих. Во время войны Ксюша была в эвакуации в Ташкенте, где подружилась с Анной Андреевной. Как вспоминал Валентин Берестов, эвакуированные барчуки-соцреалисты называли поэзию Ксении “кискиным бредом”, а вот Ахматова оценила ее чрезвычайно высоко. Берестов, цитируя ахматовские стихи “Я буду помнить звездный кров...”, убедительно прослеживает в них отзвуки поэзии К.Некрасовой и пишет: “Интонация, перетекание рифмованного стиха в нерифмованный, какое-то особенное простодушие, — тут и влияние Ксении Некрасовой, и память о ней, и привет ей. Не только Ахматова помогла Ксении, но и такая некрасивая, если смотреть со стороны, и такая несчастная Ксения своей способностью при всех обстоятельствах восхищаться подробностями бытия, может быть, в чем-то помогла Ахматовой. Впрочем, царственная Ахматова и “плебейка” Некрасова были похожи одна на другую”.
Мы долго на крыльце стояли.
Колебля хвойными крылами, лежал
Урал на лапах золотых.
Крыльцо, крыла, Урал — аллитерационно и рифменно аукаются: чудится, что в этих форсированных звуковых взаимоотражениях поэтесса преодолевает свое сиротство, отдельность, изоляцию. Попутно обратим внимание и на самобытность эпитетов, которой чудодейственно обладала Ксения Некрасова: это, как правило, обычные, нейтральные слова, резко обновленные неожиданным соседством с другим, тоже нейтральным, словом: хвойные крыла, огромный воздух, человечьи мальчишки, горностаевый вечер, обильные цветы, пушистый звук, вечерняя юность (это о старости). Из обыденной, ежедневной лексики лепится — тайнопись.
Слова в стихах Ксении Некрасовой были также доверчивы, простодушны и непредсказуемы, как их вечно полуголодная, бездомная хозяйка.
Мои стихи
иль я сама —
одно и то же, —
только форма разная, —
она, юродивая и премудрая, все знала о себе сама. О чем бы ни писала Ксения Некрасова, — получался автопортрет: солнце в ее стихах каждое утро, “привстав на цыпочки, кладет голову на горизонт”; всплескивает от удивления руками “босоногая роща”; “русской песне море по колено”...
Одиночество. Растворенность в мире. Удаль вопреки всему. Внематериальный звук, пронзающий волокнистую прозу жизни, “обличие предметов”, “напряженье сдвинутых вещей” — и так именно выходящий на думу, на одухотворенную мысль.
Что же касается любимого Ксюшей Андерсена, то его русалочки, как и она, жили на дне, — “а самая младшая сделала себе грядку, как солнце, и засадила ее ярко-красными цветами”. Так и ксюшина живопись, символика, музыка преобразили и пережили ее страдальческий быт. Больше того: вошли в вековую классику русского и традиционного, и свободного (в обоих смыслах) стиха.
++++++++++++++++++++++++++++++++++++++++++++++++++++++++++
СТИХИ
************
РУССКАЯ ОСЕНЬ
За картошкой к бабушке
ходили мы.
Вышли, а на улице теплынь...
День, роняя лист осенний,
обнажая линии растений,
чистый и высокий,
встал перед людьми.
Всякий раз
я вижу эти травы,
ели эти
и стволы берез.
Почему смотреть не устаешь
миг,
и час,
и жизнь
одно и то же?...
О! Какие тайны исцеленья
в себе скрывают русские поляны,
что, прикоснувшись к ним однажды,
ты примешь меч за них,
и примешь смерть,
и вновь восстанешь,
чтоб запечатлеть
тропинки эти, и леса,
и наше небо.
***
А я недавно молоко пила -
козье -
под сочно-рыжей липой
в осенний полдень.
Огромный синий воздух
гудел под ударами солнца,
а под ногами шуршала трава,
а между землею
и небом - я,
и кружка моя молока,
да еще березовый стол -
стоит для моих стихов.
***
И стоит под кленами скамейка,
на скамье небес не замечая,
юноша, как тонкий дождик,
пальцы милой женщины руками,
словно струны, тихо задевает.
А в ладонях у нее сирени,
у плеча кружевная пена,
и средь тишайших ресниц
обетованная земля, -
на прозрачных лугах
ни забот, ни тревог,-
одно сердце поет
в берестяной рожок
о свершенной любви.
УРАЛ
Лежало озеро с отбитыми краями...
Вокруг него березы трепетали,
и ели, как железные, стояли,
и хмель сучки переплетал.
Шел человек по берегу - из леса,
в больших болотных сапогах,
в дубленом буром кожухе,
и за плечами, на спине,
как лоскут осени - лиса
висит на кожаном ремне...
Я друга из окошка увидала,
простоволосая,
с крыльца к нему сбежала,
он целовал мне шею,
плечи,
руки,
и мне казалося, что клен могучий
касается меня листами.
Мы долго на крыльце стояли.
Колебля хвойными крылами,
лежал Урал на лапах золотых.
Электростанции,
как гнезда хрусталей,
сияли гранями в долинах.
И птицами избы
на склонах сидят
и желтыми окнами
в воду глядят.
УТРЕННИЙ ЭТЮД
Каждое утро
к земле приближается солнце
и, привстав на цыпочки,
кладет лобастую обветренную
голову на горизонт
и смотрит на нас -
или печально,
или восхищенно,
или торжественно.
И от его близости земля обретает слово.
И всякая тварь начинает слагать в звуки
восхищение души своей.
А неумеющие звучать
дымятся синими туманами.
А солнечные лучи
начинаются с солнца
и на лугах оканчиваются травой.
Но счастливейшие из лучей,
коснувшись озер,
принимают образ болотных лягушек,
животных нежных и хрупких
и до того безобразных видом своим,
что вызывают в мыслях живущих
ломкое благоговение.
А лягушки и не догадываются,
что они родня солнцу,
и только глубоко веруют зорям,
зорям утренним и вечерним.
А еще бродят между трав, и осок,
и болотных лягушек
человеческие мальчишки.
И, как всякая поросль людская,
отличны они от зверей и птиц
воображением сердца.
И оттого-то и возникает в пространстве
между живущим и говорящим
и безначальная боль,
и бесконечное восхищение жизнью.
***
Отходит равнодушие от сердца,
когда посмотришь на березовые
листья,
что почку открывают
в середине мая.
К младенчеству весны
с любовью припадая,
ты голову к ветвям склоняешь,
и в этот миг
походит на рассвет -
бурею битое,
грозою мытое,
жаждой опаленное
твое лицо,
мой современник нежный.
МОЙ ИНСТИТУТ
Тверской бульвар...
Оленьими рогами
растут заснеженные тополя,
сад Герцена, засыпанный снегами;
за легкими пуховыми ветвями
желтеет старый дом,
и греют тлеющим огнем
зажженные большие стекла.
И я сама -
торжественность и тишина -
перед засвеченным стою окном:
в окне прошел седеющий Асеев,
на нервном, как ковыль, лице
морские гавани
нестылых глаз
теплом нахлынули
на снежные покои.
Мы знаем вас,
друг молодости нашей,
чистосердечность вашего стиха
и бескорыстность светлую в поэзии.
Вот юноша поэт,
и, словно раненая птица,
косой пробор
распахнутым крчлом
на лоб задумчивый ложится,
трагедию войны сокрыв.
По лестнице идет другой,
рассеянный и молчаливый,
он знает финские заливы,
мечтательный и верный воин
и грустный, как заря, певец.
Пуховый ветер над Москвой...
Но лебеди покинут белый дом,
последний крик
с плывущих облаков
прощальной песней
ляжет на крыльцо.
(Январь 1941 г.)
+++++++++++++++++++++++++++++++++++++++++++++++
ИЗ МЕМУАРОВ
------------
ВАЛЕНТИН БЕРЕСТОВ
http://starlight2.narod.ru/articles/berestov2.htm
Еще записи в дневнике 1943 года. 31 апреля. "Поэтесса Некрасова. Муж сошел с ума, сын умер, сама полусумасшедшая. Открыла грудь перед Ахматовой: "У меня нет насекомых". Это рассказала мне Надежда Яковлевна. Сумасшедшего мужа она домыслила для полноты образа. Мне было понятно, почему Ксения Некрасова, приехав в Ташкент из своего горного кишлака, куда ее, москвичку, загнала военная судьба, поселилась прямо у Ахматовой в ее узенькой комнатушке. У Ксении не было семьи. Своею семьей она считала хороших поэтов: чем лучше поэт, тем он для нее роднее. Вот и пришла к Ахматовой, как к родственнице.
Опекавшие Ахматову дамы (они получили прозвище "жен-мироносиц") советовали Анне Андреевне прогнать Ксению. Один из таких разговоров был при мне. И я помню царственный ответ: "Поэт никого не выгоняет. Если надо, он уходит сам". И я понял: для того чтобы быть и оставаться поэтом, нужно жить по каким-то высоким правилам. Одно из таких тайных правил, тайных запретов, мне и довелось услышать. Я помнил его всю жизнь, и, может быть, оно спасло меня от каких-то ложных шагов, после которых, сколько ни бейся, хороших стихов не напишешь.
Ксения привезла Анне Андреевне свои стихи. Многое она написала уже в доме у Ахматовой. Стихи стали в списках распространяться среди эвакуированных интеллигентов. Нравились они не всем. Критик Корнелий Зелинский, как записано у меня в дневнике, назвал их "кискиным бредом". Ахматова нашла в них истинную поэзию. Помню такое начало: По Ташкенту идет слепой,
Орбиты насторожив. Дальше - картина азиатской весны, какую не видит калека, потерявший зрение на фронте. Но и для Ахматовой весна 1943 года еще не была той весной, какую она воспела через год и не забывала всю жизнь. Это почувствовала Ксения:
Жаловалась Анна:
"А я встала рано
И в окно увидела цветы...
А в моем стакане
Розы с прошлых весен -
Все не сохли розы.
Из друзей никто мне нынче
Не принес весны".
Эта весна ждала ее впереди. А в сорок третьем весну в Ташкенте словно бы не видели (кроме самой Ксении) ни ослепшие, ни зрячие. "Сквозь все погоды пышет зной событий", - сочинял я тогда. Весна 43-го была какой-то обугленной, как бы сгоревшей в пламени полыхавшей далеко на западе войны.
..........................
21 апреля я записал: "Ахматова читала прекрасные стихи Владимира Державина и Ксении Некрасовой". Я знал Державина как переводчика, но после чтения Ахматовой мы с Бабаевым разыскали в библиотеке его единственный сборник 1936 года. Не помню, какие стихи Ксении читала тогда Ахматова. Но ее стихи настолько полюбились Анне Андреевне, что через год как бы оставили след в поэзии Ахматовой:
Я буду помнить звездный кров
В сиянье вечных слав
И маленьких баранчуков
У чернокосых матерей
На молодых руках.
("Баранчук" - это слово, возникавшее при разговорах русских с узбеками. Узбеки думали, что оно русское, а русские - что узбекское.)
Интонация, перетекание рифмованного стиха в нерифмованный, какое-то особенное простодушие, - тут и влияние Ксении Некрасовой, и память о ней, и привет ей. Не только Ахматова помогала Ксении, но и такая некрасивая, если смотреть со стороны, и такая несчастная Ксения своей способностью при всех обстоятельствах восхищаться подробностями бытия, может быть, в чем-то помогла Ахматовой. Впрочем, царственная Ахматова и "плебейка" Некрасова были порой очень даже похожи одна на другую.
++++++++++++++++++++++++++++++++++++++++++++++++++++++++
СТИХИ
**************************
СТИХИ О ЛЮБВИ
Твоей руки
коснулась я,
и зацвела сирень...
Боярышник в сквере
Большого театра
цветами покрыл шипы.
Кратчайший миг,
а весна на весь мир.
И люди прекрасней ветвей
идут, идут,
излучая любовь,
что в сердце зажглась в моем...
***
Здоровенные парни
мостят мостовую.
Солнце их палит лучами,
шей медью покрывает,
ветер пылью овевает
четь насмешливые лица.
А девчонки у машин,
вея желтые пески,
словно камешки роняют
проголосные стихи:
"Мастер наш, Иван Петрович,
носит давнюю мечту:
голубыми тротуарами
асфальтировать Москву".
А старый мастер,
могуч да широк,
грудь как колокол,
в белой рубахе,
сидит на коленях среди мостовой,
камень к камню в ряды кладет,
как ткач шелка , мостовую ткет.
Долго я стою перед ними, -
вижу в них я корни всходов
будущих культур и музык.
СЛЕПОЙ
По тротуару идет слепой,
а кругом деревья в цвету.
Рукой ощущает он
форму резных ветвей.
Вот акации мелкий лист,
у каштана литая зыбь.
И цветы, как иголки звезд,
касаются рук его.
Тише, строчки мои,
не шумите в стихах:
человек постигает лицо вещей.
Если очи взяла война -
ладони глядят его,
десять зрачков на пальцах его,
и огромный мир впереди.
КОЛЫБЕЛЬНАЯ МОЕМУ СЫНУ
Мальчик очень маленький,
Мальчик очень слабенький -
Дорогая деточка,
Золотая веточка!
Трепетные рученьки
К голове закинуты,
В две широких стороны,
Словно крылья, вскинуты.
Дорогая деточка,
Золотая веточка!
++++++++++++++++++++++++++++++
ИЗ МЕМУАРОВ
Иосиф Боярский
Литературные коЛЛажи
Михаил Аркадьевич Светлов очень нежно относился к поэтессе Ксении Некрасовой. Жизнь у нее была неустроенной: ночевала она в гардеробе Дома писателей, незадолго до смерти получила комнату, а умерла в 1958 году в возрасте 46 лет. В 1955 году мне удалось приобрести книгу ее стихов " А земля наша прекрасна " . Михаил Аркадьевич говорил мне, что мечтал бы иметь хотя бы пятьдесят процентов ее виденья, и часто цитировал отдельные строки ее стихов.
Лежало озеро с отбитыми краями...
Вокруг него березы трепетали...
На сосновом табурете
блюдце чайное, как море,
с голубой водой стоит.
Ходит по морю синица
с черным глазом на боку.
За окошком снег идет -
птица в комнате живет.
О Рублеве:
Поэт ходил ногами по земле,
а головою прикасался к небу.
Была душа поэта словно полдень,
и все лицо заполнили глаза9.
Мне посчастливилось видеть К. Некрасову два раза. Это было за год до ее смерти. Мы обедали за одним столом в ресторане Дома писателей. Она уже не походила на свой портрет, великолепно написанный Р. Фальком в пятидесятых годах. Выглядела она старше своих лет - отечная, медлительная в своих движениях, временами с остановившимся взглядом.
--------------------------------------------------------
СТИХИ
************
МЫСЛИ
Шла по Пушкинскому скверу,-
вокруг каждая травинка цвела.
Увидала юношу и девушку -
в юности лица у людей бывают
как цветы,
и каждое поколение
ощущает юность свою
как новость...
АРХЕОЛОГ
Подошвы гор погружены
втенисто-пышные сады.
В спотивной клетчатой рубахе
на камне юноша сидит.
Лежат лопаты перед ним
и черепки
от выветренных царств.
А он на камне все сидит
и все забытые стихи
на древнеалом языке
задумчиво поет.
***
Слова мои -
как корневища.
А мысль -
как почвы перегной.
Как сделать мне,
чтоб корневище ствол дало
и кончиками веток зацвело?...
РАЗДУМЬЕ
На столе открытый лист бумаги,
чистый, как нетронутая совесть.
Что-то запишу я в памяти моей?...
Почему-то первыми на ум идут печали,
но проходят и уходят беды,
а в конечном счете остается
солнце, утверждающее жизнь.
***
Из года в год
хожу я по земле.
И за зимой зима
проходит под ногами.
И день за днем гляжу на снег
и наглядеться не могу снегами...
Вот и сейчас
на черностволье лиц
снег синий молнией возник.
О, сердце у людей, живущих здесь,
должно она любезным быть
от этих зим.
Прозрачным быть оно должно
и совесть белую, как снег,
нести в себе.
Шел белый снег
на белые поляны.
И молнии мерцали на ветвях...
МУЗЫКА
Было скрипачу семнадцать весен.
И, касаясь воздуха смычком,
юноша дорогой струн
выводил весну
навстречу людям.
И была весна изумлена,
что пред нею -
тоненькой и ломкой -
люди, умудренные делами,
затаив дыхание, сидят,
что глаза у них
от звуков потеплели,
губы стали ярче и добрей
и большие руки на коленях,
словно думы,
в тишине лежат.
***
Когда стоишь ты рядом,
я богатею сердцем,
я делаюсь добрей
для всех людей на свете,
я вижу днем -
на небе синем - звезды,
мне жаль ногой
коснуться листьев желтых,
я становлюсь, как воздух,
светлее и нарядней.
А ты стоишь и смотришь,
и я совсем не знаю:
ты любишь или нет.
КОЛЬЦО
Я очень хотела
иметь кольцо,
но мало на перстень металла,
тогда я бураны,
снега и метель
решила расплавить
в весенний ручей
и выковать обруч кольца из ручья,-
кусок бирюзовой
московской весны
я вставила камнем в кольцо.
В нем синее небо
и дно голубое,
от мраморных зданий
туманы скользят.
Огни светофора
цветными лучами
прорезали площадь
в глубинные грани,
и ветви деревьев
от множества галок,
как пальмы резные,
средь сквера стоят.
Спаяла кольцо я,
надела я перстень,
надела, а снять не хочу.
***
Утверждаются на земле
любовь и камень.
Люди делают из мрамора вещи
изображая в камне себя,
сохраняя в форме
движения сердца.
Камень - это стоящее время,
а любовь - мгновение сердца,
время в камне.
***
Да присохнет язык к гортани
у отрицающих восточное гостеприимство!
И жило много нас
в тылу,
в огромной Азии,
в горах.
Как и все,
мы пошли в кишлак -
обменятьостатки вещей
на пищу.
И лежала пыль
на одеждах наших...
Но ничего не сумели сменять мы.
Хозяин-старик пригласил нас
пройти и сесть.
Мы пыль отряхнули
и вымыли руки -
и сели за яства.
И глыбой мрамора лежало
в пиале солнечной
овечье молоко,
урюк и яблоки дышали,
орехи грецкие трещали
лепешки пресные
разламывал хозяин в угощение,
и пряно пахло
фруктами из сада
и медной утварью
осыпанной листвы.
Да присохнет язык к гортани
у отрицающих восточное гостеприимство!
***
Что ты ищешь, мой стих,
преклоняя колени
у холмов погребальных?
Для чего эти листья осины
у тебя в домотканом
подоле лежат?
О поэт!
Это ж слезы,
и плачи,
и вопли
я собрал на могиле
у наших солдат.
Ты возьми их -
и сделай весну.
Слышишь, аисты
крыльями бьют
на семи голубых холмах?
На синем, синем краю -
гарбузовым цветком земли
раскрываются солнца лучи,
как орандевый шар,
как тычина в лучах,
в желтых,тыквенных лепестках.
Вскинешь к солнцу ладонь,
а в ладони - душа.
Нет.
Не душа,
не весна,
а любовь!
АННЕ АХМАТОВОЙ
А я встала нынче
на рассвете...
Глянула -
а дом попался в сети
из зеленых черенков и почек
и из тонких,
словно тина, веток.
Обошла я все дома в квартале -
город весь в тенетах трепетал.
Спрашивала я прохожих -
где же пряхи,
что сплетали сети?
На меня глядели с удивленьем
и в ответ таращили глаза.
Вы скворцов
доверчивей все, люди!-
думаете, это листья?
Просто яблони
и просто груши?...
Вот проходит мимо
женщина
под рябью...
Голова седая,
а лицо как стебель,
а глаза как серый
тучегонный ветер...
- Здравствуйте, поэт, -
сказала я учтиво.
Жаловалась Анна:
- А я встала рано
и в окно увидела цветы...
А в моем стакане
розы с прошлых весен -
все не сохли розы.
Из друзей никто мне нынче
не принес весны.
Я сейчас с мальчишкой
здесь, на тротуаре,
из-за ветки вишни
чуть не подралась.
Все равно всю ветку
оборвет мальчишка...
И проходит дальше.
Голова седая,
а лицо как стебель,
а глаза как серый
тучегонный ветер.
И ложатся под ноги ей тени
облачками...
львами...
с гривами цветов...
***
Глядите, люди, -
девка пред солдатом
средь бела дня, насмешек не стыдясь,
стоит в тени розовых акаций
и стриженную голову его
все гладит, гладит
легкою рукою...
***
Это не небо,
а ткань,
привязанная к стволам,-
голубая парча
с золотыми пчелами
и россыпью звезд
на древесных сучках...
СИРЕНЬ
Встретила я
куст сирени в саду.
Он упруго
и густо
рос из земли,
и, как голых детей,
поднимал он цветы
в честь здоровья людей,
в честь дождей
и любви.
НОЧНОЕ
На земле,
как на старенькой крыше,
сложив темные крылья,
стояла лунная ночь.
Где-то скрипка тонко,
как биение крови,
без слов улетала с земли.
И падали в траву
со стуком яблоки.
И резко вскрикивали
птицы вполусне.
МОИ СТИХИ
Мои стихи...
Они добры и к травам.
Они хотят хорошего домам.
И кланяются первыми при встрече
с людьми рабочими.
Мои стихи...
Они стоят учениками
перед поэзией полей,
когда сограждане мои
идут в поля
ведут машины.
И слышит стих мой,
как корни в почве
собирают влагу
и как восходят над землею
от корневищ могучие стволы.
О себе
Я ДОЛГО ЖИТЬ ДОЛЖНА —
Я ЧАСТЬ РУСИ.
РУЧЬИ СОСНОВЫХ СМОЛ —
В МОЕЙ КРОВИ.
ПЧЕЛИНОЙ БРАГОЙ ИЗ РОЖКА
ПОИЛИ ПРАДЕДЫ МЕНЯ.
ПОДРУЖКИ МИЛЫХ ЛЕТ,
КАК ОЛЕНЯТА ИЗ ТАЙГИ,
ВОДИЛИ ПО ЛУГАМ МЕНЯ
НЕИЗЪЯСНИМОЙ КРАСОТЫ.
И ШЕЛЕСТ БУЙНЫХ ТРАВ
МОЙ ВОЗВЫШАЛ ЯЗЫК.
* * *
СТОЯЛА БЕЛАЯ ЗИМА,
ДЫХАНИЕМ СНЕГОВ
ВЕСНУ НАПОМИНАЯ.
ИГОЛЬЧАТЫЙ СНЕЖОК
РОНЯЛИ ОБЛАКА.
И, БЕЛЫЕ ПОЛЯНЫ РАЗДЕЛЯЯ,
РЕКА, КАК НЕФТЬ, НЕ ЗАМЕРЗАЯ,
ТЕКЛА В ПОЛОГИХ БЕРЕГАХ.
* * *
БЕРЕСТЯНЫЕ ПОЛЯ —
БЕЛЫЕ БЕРЕЗЫ.
МГЛИСТО В СЕРЫХ НЕБЕСАХ.
НА БЕРЕЗОВЫХ СУЧКАХ
ПТИЧКИ КРАСНЫЕ СИДЯТ.
Хлеб
НЕ БРОСАЙ НА ПОЛ
ХЛЕБНЫЕ КРОШКИ,
НЕ ТОПЧИ НОГАМИ,
ПИЩУ ЛЮДСКУЮ, —
УВАЖАЙ ЛОМОТЬ
ВСЯКОГО ХЛЕБА,—
ХЛЕБОМ ЖИВ
НА ЗЕМЛЕ ЧЕЛОВЕК.
И НЕ НАДО НАМ, ЛЮДЯМ, К ХЛЕБУ
ОТНОСИТЬСЯ ПРЕЗРИТЕЛЬНО, ЧВАННО:
НИ К ПРОСТОМУ, НИ К ПРОСЯНОМУ,
НИ К ПШЕНИЧНОМУ, НИ К РЖАНОМУ.
Изба
В ДОМЕ БАБУШКИ МОЕЙ
ПЕЧКА РУССКАЯ — МЕДВЕДИЦЕЙ,
С ЯРКО-КРАСНОЙ ДУШОЙ —
ПОМОГАЕТ ЛЮДЯМ ЖИТЬ:
ХЛЕБЫ ПЕЧЬ,
ДА ЩИ ВАРИТЬ,
ДА ЗА ПЕЧКОЙ
И НА ПЕЧКЕ
СКАЗКИ МИЛЫЕ ТАИТЬ.
* * *
И ЕЛИ НЕДВИЖНЫ,
И НЕБО НЕДВИЖНО,
И СНЕГ НА ДЕРЕВЬЯХ
ЛЕЖИТ НЕПОДВИЖНО.
И ТОЛЬКО ЗМЕИТСЯ
ЗАСНЕЖЕННЫЙ ВОЗДУХ
СТРУЕНЬЕМ СНЕЖИНОК
С ВЫСОТ НА ПОДНОЖЬЕ.
Русский день
И ГУСТО СНЕГ ЛЕТЕЛ ИЗ ТУЧ...
И ВДРУГ ЗАРИ БАГРОВЫЙ ЛУЧ
ПОВЕРХНОСТЬ МГЛИСТУЮ ЗАДЕЛ —
СУГРОБ В ТИШИ ЗАРОЗОВЕЛ,
СТАРИННЫМ СЕРЕБРОМ ОТЯЖЕЛЕЛИ
НА БУРЫХ БРЕВНАХ
ШАПКИ КРЫШ,
И НЕБЕСА, КАК ВАСИЛЬКИ,
ВДРУГ СИНИМ ЦВЕТОМ ЗАЦВЕЛИ,
И МОЩНЫЕ СТВОЛЫ
ВЗДЫМАЛИСЬ ИЗ СНЕГОВ,
ПРОНЗАЯ ПРУТЬЯМИ СУЧКОВ
ОПЛЫВ СИЯЮЩИХ СОСУЛЕК.
И ВОСХИЩЕННЫЙ ВЗОР МОЙ ЛИКОВАЛ,
И УДИВЛЕНИЙ ДИВНЫЙ ТРЕПЕТ
ЧУТЬ-ЧУТЬ ПОКАЛЫВАЛ ВИСКИ,—
И ПЛАКАТЬ МОЖНО,
И ПИСАТЬ СТИХИ.
ВОН КРЕСТИКИ СОРОЧЬИХ ЛАП,
КАК ВЫШИВКИ ДЕВИЧЬИ НА ХОЛСТАХ...
И ПРЕДО МНОЙ ПРЕДСТАЛ НАРОД,
РОЖДЕННЫЙ В ЯРОСТИ МЕТЕЛЕЙ
И ОТ МЛАДЕНЧЕСКИХ МГНОВЕНИЙ
И ДО БЕЛЕЮЩИХ СЕДИН
ЖИВУЩИЙ ЧУТКОЙ КРАСОТОЮ.
ХРАНИТЕ РОДИНУ МОЮ!
ЕЕ БЕРЕЗ НЕ ЗАБЫВАЙТЕ,
ЕЕ СНЕГОВ НЕ ПОКИДАЙТЕ.
* * *
А ЗЕМЛЯ НАША ПРЕКРАСНА.
И, МОЖЕТ БЫТЬ, ОДИНОКА
СРЕДИ ПЛАМЕННЫХ СОЛНЦ
И КАМЕННО-ГОЛЫХ ПЛАНЕТ.
И ВЕРОЯТНЕЙ ВСЕГО,
ЧТО САМИ МЫ —
ЕЩЕ НЕ ВЫРОСШИЕ БОГИ,
ЖИВУЩИЕ ПОД ВОЗДУХОМ ЦЕЛЕБНЫМ
НА НАШЕЙ ЗЕЛЕНОЙ
И СОЧНОЙ ЗЕМЛЕ.
* * *
НЕТ! ЗЕРКАЛО НЕ ЛЬСТЕЦ,
ПРАВДИВЕЕ ПОКЛОННИКОВ ОНО.
МОЙ МИЛЫЙ,
МОЙ ДОМАШНИЙ ДРУГ,
Я СКОРО ПОДОЙДУ К ТЕБЕ,
И ТЫ НЕ УЛЫБАЯСЬ ОТРАЗИШЬ
СЕДУЮ ГОЛОВУ МОЮ.
+++++++++++++++++++++++++++++++++++++++++++++++++++++
*****************************************************
Е.Евтушенко
ПАМЯТИ ПОЭТА КСЕНИИ НЕКРАСОВОЙ
Я никогда не забуду про Ксюшу,
Ксюшу,
похожую на простушку,
с глазами косившими, рябоватую,
в чем виноватую?
Виноватую
в том, что была рябовата, косила
и некрасивые платья носила...
Что ей от нас было, собственно, надо?
Доброй улыбки,
стакан лимонада,
да чтоб стихи хоть немножко печатали,
и чтобы приняли Ксюшу в писатели...
Мы лимонада ей, в общем, давали,
ну а вот доброй улыбки -
едва ли,
даже давали ей малые прибыли,
только в писатели Ксюшу не приняли,
ибо блюстители наши моральные
определили -
она ненормальная...
Люди,
нормальные до отвращения,
вы -
ненормальные от рождения.
Вам ли понять, что, исполнена мужества,
Ксюша была беременна музыкой?
Так и в гробу наша Ксюша лежала.
На животе она руки держала,
будто она охраняла негромко
в нем находящегося ребенка...
Ну а вот вы-то, чем вы беременны?
Музыкой,что ли,
или бореньями?
Что вы кичитесь вашей бесплотностью,
люди,
беременные бесплодностью?
Вам не простится
за бедную Ксюшу.
Вам отомстится
за Ксюшину душу.
1965
*********************
ЮЛИЯ ВОЛЬТ
ИЗБРАННЫЕ БЕЗ БРОНИ
Памяти Ксении Некрасовой
Избранные - без брони...
Осыпаемые бранью,
пробираются они
сквозь уверенность баранью.
Без кольчуги, без щита -
сквозь враньёисповеданья.
Беззащитная тщета
раненного дарованьем...
Защищенные от ран
собираются в собранья
сочинений, граждан, стран -
дрянь сегодня многогранней.
Их собор - как броневоз,
воз утрОенных стараний...
Только избранные - сквозь
сито их соборований.
+++++++++++++++++++++++++++++++++++++++++++++++++++++++++++
С БЛАГОДАРНОСТЬЮ ЗА ВНИМАНИЕ К ЧИТАЛЬНОМУ ЗАЛУ И С НАИЛУЧШИМИ ПОЖЕЛАНИЯМИ -
Имануил