Читальный зал. выпуск 18-й. русский рембо

Этот выпуск ЧЗ посвящён
ЛЕОНИДУ ГУБАНОВУ.
(1946-1983)
_____________________________________________

Подпольный внук Есенина
http://www.bogatej.ru/nd/2003/36/polka.php


 В серии "Поэтическая библиотека" вышла книга Леонида Губанова "Я сослан к Музе на галеры...". Это первое наиболее полное издание стихотворений поэта в России. До этого было лишь несколько журнальных публикаций.

Леонид Губанов известен как основатель литературного общества шестидесятых-семидесятых годов СМОГ (Самое молодое общество гениев; были и другие варианты расшифрования). Это общество устраивало свои выступления в студиях неофициальных художников, на квартирах тех, кто читал самиздат. Они писали на своих афишах: "Сегодня состоятся похороны Евтушенко, Казакова и Ахмадулиной", что даже негласно поощрялось (власти считали, что пора заканчивать с "либерализмом" шестидесятых), но продолжение этой фразы понравиться не могло: "поскольку все остальные давно похоронили себя сами".

В 1965 году появилась небольшая публикация нескольких стихотворений поэта, благодаря авторитету Евгения Евтушенко, несмотря на сопротивление редакторов журнала "Юность". После этого незамедлительно появилось несколько злобных и бездарных фельетонов, посвященных Леониду Губанову, -- травля шла по хорошо известному плану. Но при этом достигла абсолютно обратного результата -- именно благодаря подобной известности Губанова, стихийно появился СМОГ. В скандальном для того времени поэтическом объединении помимо Губанова были и другие талантливые авторы: Сергей Гандлевский, Юрий Кублановский, Владимир Алейников и, будущая мировая знаменитость, Саша Соколов.

Парадоксально, но именно творчество основателя СМОГа стало известно широкому читателю позже, нежели произведения его коллег. Многие современники, знавшие его лично или просто читавшие его стихи, были единогласны в одном: Губанов необыкновенно талантлив, и его смело можно называть поэтическим внуком Сергея Есенина -- множество общих мотивов в творчестве, похожий темперамент и, к сожалению, тот же богемный образ жизни. Это и привело к смерти поэта в 1983 году, когда ему было только тридцать семь лет. Он сам предсказал свою смерть, будучи совсем молодым: "Я умру в тридцать семь лет" -- любил шокировать новых знакомых Леонид Губанов. Кроме того, поэт написал о своей смерти в стихотворении:

"Мы умираем не от рака
И не от старости совсем"
Литературный критик Владимир Соловьев говорил, что развитие культуры нарушается, когда наиболее талантливая ее часть становится подпольной. Теперь, когда неофициальная литература публикуется, как всякая другая, развитие культуры может восстановиться.
                Анастасия ГУЛИНА

ЛЕОНИД ГУБАНОВ. СТИХИ
********************************
http://www.kulichki.com/moshkow/POEZIQ/GUBANOV/stihi.txt

МОЛИТВА
Моя звезда, не тай, не тай,
Моя звезда — мы веселимся.
Моя звезда, не дай, не дай
Напиться или застрелиться.

Как хорошо, что мы вдвоем,
Как хорошо, что мы горбаты
Пред Богом, а перед царем
Как хорошо, что мы крылаты.

Нас скосят, но не за царя —
За чьи-то старые молебны,
Когда, ресницы опаля,
За пазуху летит комета.

Моя звезда, не тай, не тай,
Не будь кометой той задета
Лишь потому, что сотню тайн
Хранят закаты и рассветы.

Мы под одною кофтой ждем
Нерукотворного причастья
И задыхаемся копьем,
Когда дожди идут нечасто.

Моя звезда — моя глава,
Любовница, когда на плахе,
Я знаю смертные рубахи,
Крахмаленные рукава.

И все равно, и все равно,
Ад пережив тугими нервами,
Да здравствует твое вино,
Что льется в половине первого.

Да здравствуют твои глаза,
Твои цветы полупечальные,
Да здравствует слепой азарт
Смеяться счастью за плечами.

Моя звезда, не тай, не тай,
Мы нашумели, как гостинцы,
И если не напишем — Рай,
Нам это Богом не простится.

 x x x

Сиреневый кафтан моих обид...
Мой финиш сломан, мой пароль убит.
И сам я на себя немного лгу,
скрипач, транжир у поседевших губ.

Но буду я у родины в гостях
до гробовой, как говорится, крышки,
и самые любимые простят
мой псевдоним, который стоит вышки.

Я женщину любимую любил,
но ничего и небосвод не понял,
и сердца заколдованный рубин
последнюю мою молитву отнял.

Гори, костер, гори, моя звезда.
И пусть, как падший ангел, я расстрелян,
Но будут юность в МВД листать,
когда стихи любовницы разделят.

А мне не страшно, мне совсем светло,
земного шара полюбил я шутки...
В гробу увижу красное стекло
и голубую подпись незабудки!


ПАМЯТИ АЛЕКСАНДРА ПОЛЕЖАЕВА

Погибну ли юнцом и фатом на фанты?
Юсуповым кольцом на Гришкины следы?
Не верю ни жене, ни мачехе, ни другу
В чахоточной стране, где казни пахнут югом.
Где были номера, и Англии, и ангела,
тень моего пера, что грабила и лапала.
Сходились на погост, и в день рожденья сыщика
мы поднимали тост за лучшего могильщика.
И шебуршала знать, когда нас запрещали
в такие годы брать. Мороз по завещанью,
стеклянная пора, где глух топор и сторож,
где в белый лоб дыра, где двух дорог не стоишь.
Где вам жандармы шлют гнилой позор допросов.
Где всем поэтам шьют дела косым откосом.
Где узнают карниз по луже с кровью медленной
полуслепых кулис... Там скрылся всадник медный.
Где девки, купола, где чокнутое облако...
Россия, как спала? С утра, наверно, робко вам?!
И щами не щемит во рту народовольца,
и брежжит динамит, и револьвер готовится.
Горбатая Москва Россия зубы скалит.
Копеечной свечой чадят ее секреты.
Печоркин горячо напишет с того света.
Ворую чью-то грусть, встречаю чью-то лесть.
Белеющая Русь, я твой порожний рейс!
Толпа, толпа, толпа, среди бровей поройся.
Не дура та губа на бронзовом морозе!
О, если б был пароль для тех ночей начальных,
то тот пароль - мозоль. Храни меня, отчаянный!
Как снятие с креста, судьба моя печальная,
Храни меня, звезда, счастливая, случайная!

x x x

Жизнь - это наслаждение погоста,
грубый дом дыма,
где ласточка поседевшей головою бьется
в преисподней твоего мундира.

Жизнь - это потный лоб Микеланджело.
Жизнь -- это перевод с немецкого.
Сколько хрусталя серебряные глаза нажили?
Сколько пощечин накопили щечки прелестные?

Я буду стреляться вторым за наместником
сего монастыря, то есть тела,
когда твоя душа слезою занавесится,
а руки побелеют белее мела.

Из всего прошлого века выбрали лишь меня.
Из других - Разина струги, чифирь Пугачева.
Небо желает дать ремня.
Небо - мой тулуп, дородный, парчовый.

Раскаленный кусок золота, молодая поэтесса - тоска,
Четыре мужика за ведром водки...
Жизнь - это красная прорубь у виска
каретою раздавленной кокотки.

Я не плачу, что наводнение в Венеции,
и на венских стульях моих ушей
лежит грандиозная библия моего величия
и теплые карандаши. Темные карандаши всегда Богу по душе.

Богу по душе с каким-нибудь малым
по голубым распятиям моих вен,
где, словно Пушкин, кровь ругается матом
сквозь белое мясо всех моих белых поэм!

x x x

Моя свеча, ну как тебе горится?
Вязанья пса на исповедь костей.
Пусть кровь покажет, где моя граница.
Пусть кровь подскажет, где моя постель.

Моя свеча, ну как тебе теряется?
Не слезы это - вишни карие.
И я словоохотлив, как терраса,
в цветные стекла жду цветные камни.

В саду прохладно, как в библиотеке.
В библиотеке сладко, как в саду...
И кодеин расплачется в аптеке,
как Троцкий в восемнадцатом году.

***
Ждите палых колен,
ждите копоть солдат
и крамольных карет,
и опять баррикад.

Ждите скорых цепей
по острогам шута,
ждите новых царей,
словно мясо со льда,

возвращение вспять,
ждите свой аллилуй,
ждите желтую знать
и задумчивых пуль.

Ждите струн или стыд
на подземном пиру,
потому, что просты
и охаять придут.

Потому, что налив
в ваши глотки вина,
я -- стеклянный нарыв
на ливрее лгуна.

И меня не возьмет
ни серебряный рубль,
ни нашествие нот,
ни развалины рук.

Я и сам музыкант.
Ждите просто меня
так, как ждет мужика
лоск и ржанье коня.

Не со мною - так раб.
Не с женою - так ладь.
Ждите троицу баб,
смех, березы лежать.

Никуда не сбежать,
если губы кричат.
Ты навеки свежа,
как колдунья-свеча.

О, откуда мне знать
чудо, чарочка рек?
Если волосы взять,
то светло на дворе!

НАПИСАНО В ПЕТЕРБУРГЕ

А если лошадь, то подковы,
что брюзжат сырью и сиренью,
что рубят тишину под корень
неисправимо и серебряно.

Как будто Царское Село,
как будто снег промотан мартом,
еще лицо не рассвело,
но пахнет музыкой и матом.

Целуюсь с проходным двором,
справляю именины вора,
сшибаю мысли, как ворон,
у губ багрового забора.

Мой день страданьем убелен
и под чужую грусть разделан.
Я умилен, как Гумилев,
за три минуты до расстрела.

О, как напрасно я прождал
пасхальный почерк телеграммы.
Мой мозг струится, как Кронштадт,
а крови мало... слышишь, мама?

Откуда начинает грусть?
орут стрелки с какого бока?
когда вовсю пылает Русь,
и Бог гостит в усадьбе Блока?

Когда с дороги перед вишнями
Ушедших лет, ослепших лет
совсем сгорают передвижники
и есть они, как будто нет!

Не попрошайка я, не нищенка,
прибитая злосчастной верой,
а Петербург, в котором сыщики
и под подушкой револьверы.

Мой первый выстрел не угадан,
и смерть напрасно ждет свиданья.
Я заколдован, я укатан
санями золотой Цветаевой.

Марина! Ты меня морила,
но я остался жив и цел.
Ф где твой белый офицер
с морошкой молодой молитвы?

Марина! Слышишь, звезды спят,
и не поцеловать досадно,
и марту храп до самых пят,
и ты, как храм, до слез до самых.

Марина! Ты опять не роздана.
Ах, у эпох. как растерях,
поэзия - всегда Морозова
до плахи и монастыря!

Ее преследуют собаки,
ее в тюрьме гноит тоска.
Гори, как протопоп Аввакум,
бурли - бурлючая Москва.

А рядом, тихим звоном шаркая,
как будто бы из-за кулис,
снимают колокольни шапки,
приветствуя социализм!

БАНДЕРОЛЬ СВЯЩЕННО ЛЮБИМОМУ
                Александру Галичу

Молись, гусар, пока крылечко алое,
сверкай и пой на кляче вороной,
пока тебя седые девки балуют
и пьяный нож обходит стороной.

Молись, гусар, отныне и присно,
на табакерке сердце выводи,
и пусть тебя похлопает отчизна
святым прикладом по святой груди.

Молись, гусар, за бочками, бачками
на веер карт намечены дуэли,
да облака давно на вас начхали,
пока вы там дымили и дурели.

Молись, гусар! Уже кареты поданы.
Молись, гусар! Уже устали чваниться.
Гарцуют кони, и на бабах проданных
любовь твоя загубленная кается.

Молись гусар! Во имя прошлых девок,
во имя Слова, что тобой оставлено,
и может быть твое шальное тело
в каких-нибудь губерниях состарится.

Молись, гусар, пока сады не поняли.
Молись, гусар, пока стрельцы не лаются,
ведь где-нибудь подкрасит губы молния,
чтобы тебе при случае понравиться.

И только тень, и только пепел, пепел,
паленый конь, и лишь грачи судачат.
И только вздрогнет грязно-медный гребень...
А снявши голову по волосам не плачут!

ВАЛЬС НА СОБСТВЕННЫХ КОСТЯХ

...И когда голова моя ляжет,
и когда моя слава закружит
в знаменитые царские кражи,
я займу знаменитые души.

Сигареты мои не теряй,
а лови в голубые отели
золотые грехи бытия
и бумажные деньги метели.

Пусть забудется шрам на губе,
пусть зеленые девки смеются,
пусть на нашей свободной судьбе
и свободные песни ведутся.

И когда черновик у воды
не захочет признаньем напиться,
никакие на свете сады
не закажут нам свежие лица.

Я пажом опояшу печаль
и в жаргоны с народом полезу,
и за мною заходит свеча,
и за мною шныряют повесы

В табакерке последней возьми
вензель черного дыма и дамы.
И краснеют князья, лишь коснись
их колец, улыбавшихся даром.

Этот замок за мной недалек.
Прихлебатели пики поднимут.
Словно гном пробежит уголек,
рассмеется усадьба под ливнем.

Не попросят глоточка беды
горбуны, головастики знати,
и синяк у могильной плиты
афоризм тишины не захватит.

А когда голова моя ляжет,
и когда моя слава закружит,
лебединые мысли запляшут,
лебединые руки закружат!

ПЕРИСТЫЙ ПЕРСТЕНЬ

Этой осенью голою,
где хотите, в лесу ли, в подвале,
разменяйте мне голову,
чтобы дорого не давали.

И пробейте в спине мне,
как в копилке, глухое отверстие,
чтоб туда зазвенели
ваши взгляды и взгляды ответственные.

За глаза покупаю
книжки самые длинные.
Баба будет любая,
пару черных подкину ей.

За таки очень ласковое
шефу с рожею каменной
я с презреньем выбрасываю
голубые да карие.

Ах, копилушка-спинушка,
самобранная скатерть,
мне с серебряной выдержкой
лет пяти еще хватит.

За глаза ли зеленые
бью зеленые рюмки,
а на сердце влюбленные
все в слезах от разлуки.

Чтоб не сдохнуть мне с голоду,
еще раз повторяю,
разменяйте мне голову,
или зря потеряю!

МОНОЛОГ СЕРГЕЯ ЕСЕНИНА

И мир мной покинут,
и пики козыри,
и когда надо мной проституток, бродяг и уродов полки -
не пикнут кости

И Цветаева материлась, дура,
и губной помадой шваль меня питала...
Ах, какая же мура - цитаты МУРа,
и моя петля на шее у гитары.

И мурашки ползут,
ад чечетки...
Я не барс, а барсук,
очи черные.

Глубже, глаже стая лис.
Шлепал галстук...
Галя...Галя...Галя, брысь!
Очи гаснут.

Снег на зло и на золу
мыслей ваших.
Что-то выпить не зовут,
****и крашеные.

Дай мне тонких сигарет,
Бениславская,
на тот свет, да на совет,
хоть без ласки он.

Маринованной шпаной
в мясе листьев
принимаю ваш большой
шальной выстрел.

Речей и свечей нечто...
Неплохо бы помириться,
О, разве нужна вечность,
чтобы опохмелиться?!

 ***
Разорвали меня пополам
Проходимцы и купола,
И, растраченный догола,
Я уже ничего не сыграю
На гитаре своей - Бордо,
Где натянуты волосы Музы,
И ныряют с моих бортов,
Словно с башни с тяжелым грузом,
Обнаженные, без порток,
Мысли - светлые карапузы...
Я иду поперек волны,
И от груза трещит спина,
Нет ни берега, ни жены,
Только тень того пацана,
Что нырнул с меня глубоко
И не выплыл, совсем пропал...
А писал стихи так легко,
Словно в речке коня купал!..

         1982

x x x

Как поминали меня -
Я уж не помню и рад ли?
Пили три ночи и дня
Эти беспутные капли.
Как хоронили меня -
Помню, что солнце - как льдинка...
Осень, шуршанье кляня,
Шла в не подбитых ботинках,
За подбородок взяла
Тихо и благословенно,
Лоб мой лучом обвила

Алым, как вскрытая вена,
Слезы сбежали с осин

На синяки под глазами -
Я никого не спросил,
Ангелы все рассказали...
Луч уходящего дня
Скрыла морошка сырая,
Как вспоминают меня -
Этого я не узнаю!
                1977
****************************************
СМОГ

Литературное объединение «Самое Молодое Общество Гениев» (СМОГ) родилось в Москве в январе 1965 года, уже на излете небывалого поэтического бума конца 50-х-начала 60-х годов. У истоков движения стоят поэты Леонид Губанов (1946-1983), Владимир Алейников (р. 1946), Владимир Батшев (р. 1947) и Юрий Кублановский (р. 1947). Всем им тогда было действительно по 17-18 лет. Вскоре присоединились Саша Соколов (р. 1943), Аркадий Пахомов (р. 1944), Сергей Морозов (1946-1985), Вадим Делоне (1947-1983), Владимир Сергиенко и многие другие. Из художников к смогистам был близок И. Недбайло. Почетным членом СМОГа был философ Арсений Чанышев (р. 1926). Есть сведения, что на площади Маяковского оглашался «Манифест» СМОГа, но найти его текст не удалось (небольшие цитаты есть в фельетоне Л. Лиходеева в «Комсомольской правде» от 20 июня 1965 года).

Поэт Юрий Галансков (1939-1972) формально не входил в СМОГ, но постоянно читал стихи вместе с его участниками на площади Маяковского. Его поэма «Человеческий манифест», пожалуй, была наиболее популярным поэтическим текстом на «Маяковке». В январе 1967 г. он был арестован и приговорен к 7 годам лагерей. Умер в лагерной больнице.

Подробнее о Леониде Губанове и поэтических чтениях на площади Маяковского см. в предисловии к настоящему сборнику.
http://aptechka.agava.ru/statyi/teoriya/manifest/smog1.html
 

МЫ СМОГ!

МЫ!

Наконец нам удалось заговорить о себе в полный голос, не боясь за свои голосовые связки. 

МЫ!

Вот уже восемь месяцев вся Россия смотрит на нас, ждет от нас... 

Чего она ждет?

Что можем сказать ей мы, несколько десятков молодых людей, объединенных в Самое Молодое Общество Гениев - СМОГ? 

Что?

Много. И мало. Всё и ничего.

Мы можем выплеснуть душу в жирные физиономии «советских писателей». Но зачем? Что они поймут?

Наша душа нужна народу, нашему великому и необычайному русскому народу. А душа болит. Трудно больной ей биться в стенах камеры тела. Выпустить ее пора.

Пора, мой друг, пора! 

МЫ!

Нас мало и очень много. Но мы - это новый росток грядущего, взошедший на благодатной почве.

Мы, поэты и художники, писатели и скульпторы, возрождаем и продолжаем традиции нашего бессмертного искусства. Рублев и Баян, Радищев и Достоевский, Цветаева и Пастернак, Бердяев и Тарсис влились в наши жилы, как свежая кровь, как живая вода.

И мы не посрамим наших учителей, докажем, что мы достойны их. Сейчас мы отчаянно боремся против всех: от комсомола до обывателей, от чекистов до мещан, от бездарности до невежества - все против нас.

Но наш народ за нас, с нами!

Мы обращаемся к свободному миру, не раз показавшему свое подлинное лицо по отношению к русскому искусству: помогите нам, не дайте задавить грубым сапогом молодые побеги.

Помните, что в России есть мы.

Россия, XX век

 
Л. ГУБАНОВ
ХУДОЖНИК

Холст 37 на 37. 
Такого же размера рамка. 
Мы умираем не от рака 
И не от старости совсем. 
Когда изжогой мучит дело, 
Нас тянут краски теплой плотью. 
Уходим в ночь от жен и денег. 
На полнолуние полотен.

Да, мазать мир! Да, кровью вен! 
Забыв болезни, сны, обеты! 
И умирать из века в век 
На голубых руках мольберта.
 

ПОЛИНА

Полина, полынья моя! 
Когда снег любит, значит, лепит. 
А я - как плавающий лебедь 
В тебе, не любящей меня, 
Полина, полынья моя. 
Ты с глупым лебедем свыкаешься, 
И невдомек тебе, печаль моя, 
Что ты сморкаешься, смыкаешься, 
Когда я бьюсь об лед молчания. 
Снег сыплет в обморочной муке, 
Снег видит, как чернеет лес, 
Как лебеди, раскинув руки, 
С насиженных слетают мест. 
Вот только охнут бабы в шали, 
Дохнут морозиком нечаянно. 
Качать второму полушарию 
Комочки белого отчаянья. 
И вот над матерьми и женами, 
Как над материками желтыми, 
Летят, курлычут, верой корчатся 
За теплые моря, в край творчества. 
Мы все вас покидаем, бабы, 
Как Русь, сулящую морозы, 
И пусть горят в глазах березы, 
Мы все вас покидаем, бабы. 
Мы лебеди, и нам пора 
К перу, к перронам, к переменам. 
Не надо завтрашних пельменей, 
Я улетаю в 22.
Ведь перед красным лесом вены 
Плевать на совесть топора. 
Когда дороги остывают, 
Пророчат вороны семь бед. 
Планета дышит островами 
Необитаемых сердец. 
Забыв о кошельках и бабах, 
Ждут руки на висках Уфы, 
Как рухнут мысли в десять баллов 
На робкий, ветхий плод строфы. 
Душа моя, ты таль и опаль, 
Двор проходной для боли каждой. 
И если проститутки кашляют, 
Ты содрогаешься, как окрик. 
И все же ты тепла и зелена 
И рифмой здорово подкована. 
Я сплю рассеянным Есениным, 
Всю Русь сложив себе под голову 
Давно друзей не навещаю я. 
Все некогда, снега, дела. 
Горят картины Верещагина 
И пеплом ухают в диван. 
И где-то с воплем непогашенным 
Под хохот и аплодисменты 
В пролет судьбы уходит Гаршин, 
Разбившись мордой о бессмертье. 
Так валят лес. Не веря лету 
Так, проклиная баб и быт, 
Опушками без ягод слепнут 
Запуганные верой лбы. 
Так начинают верить небу 
Продажных глаз, сгоревших цифр.
Так опускаются до нэпа 
Талантливые подлецы. 
А их уводят потаскухи 
И потасовка бед и войн. 
Их губы сухо тянут суки. 
Планета, вон их! Ветер, вон! 
При них мы сами есть товар. 
При них мы никогда не сыты. 
Мы убиваем свой талант, 
Как Грозный собственного сына. 
Но и теперь, чтоб были шелковыми, 
Чтоб не могли уйти на шаг, 
За нами смотрят Балашовы 
С душой сапожного ножа. 
Да, нас, опухших и подраненных, 
Дымящих, терпких, как супы, 
Вновь распинают на подрамниках 
Незамалеванной судьбы 
Холст 37 х 37.
Такого же размера рамка. 
Мы умираем не от рака 
И не от праздности совсем. 
Мы - сеятели. Дождь повеет, 
В сад занесет, где лебеда, 
Где плачет летний Левитан. 
Русь понимают лишь евреи. 
Ты лебедь. Лунь, Свята, елейна. 
Но нас с тобой, как первый яд, 
Ждут острова Святой Елены 
И ссылки в собственное Я. 
О, нам еще не раз потеть 
И, телом мысли упиваясь,
Просить планету дать патент 
На чью-то злую гениальность. 
Я Бонапарт. Я март. Я плачу 
За морем, как за мужиком, 
И на глазах у черных прачек 
Давлюсь холодным мышьяком. 
Господь, спаси меня, помилуй! 
Ну что я вам такого сделал? 
Уходит из души полмира, 
Душа уходит в чье-то тело. 
И вот уже велик, как снег, 
Тот обладатель. 
Не беспокоясь о весне, 
Он опадает.
Но он богат, но он - базар, 
Где продают чужие судьбы. 
Его зовут мосье Бальзак, 
И с ним не шутят.
С его пером давно уж сладу нет, 
Сто лет его не унимали. 
Ах, слава, слава, баба слабая, 
Какие вас умы не мяли? 
Долой ваш суд, моя посредственность! 
Не прячьтесь в воротник, бездарность! 
Как? вы не можете без дамы? 
На кой мне черт твоя наследственность? 
Когда мы сердце ушибаем, 
Где мысли лезут, словно поросль, 
Нас душат бабы, душат бабы -
Тоска, измена, ложь и подлость. 
Века они нам карты путают, 
Их руки крепче, чем решетки.
И мы уходим, словно путники, 
В отчаянье и отрешенность. 
Мы затухаем и не сетуем, 
Что в души лезут с кочергою. 
Как ветлы над промокшей Сетунью, 
Шумят подолы Гончаровых. 
Ах, бабы, бабы, век отпущен вам. 
Сперва - на бал, сперва вы ягодка. 
За вашу грудь убили Пушкина. 
Сидела б, баба, ты на якоре. 
Ау! Есенину влестившая, 
Устами в масть, глазами клевыми. 
Ты обнимаешь перестывшего 
За непознавших, но влюбленных. 
Тебе, не любящей одних, 
Его, как мальчика, швырять. 
Да, до последней западни! 
Да, до последнего шнура! 
О, если б знали вы, мадонны, 
Что к Рафаэлю шли на Пасху, 
Что гении сидят, как вдовы, 
Оплакивая страсть напрасную, 
Что гении себя не балуют, 
Что почерк их ночами точится, 
Что издеваются над бабами, 
Когда не в силах бросить творчество. 
Когда изжогой мучит тело 
И манят краски теплой плотью, 
Уходят в ночь от жен и денег 
На полнолуние полотен. 
Да, мазать мир, да, кровью вен,
Забыв болезни, сны, обеты,
И умирать из века в век
На голубых руках мольберта.
...Полина, полоня меня
Палитрой разума и радости,
Ты прячешь плечики, как радуги,
И на стихи, как дождь, пеняешь.
Но лишь наклонишься ты маком,
Губами мне в лицо опав,
Я сам, как сад, иду насмарку,
И мне до боли жалко баб.

1963
 

В. АЛЕЙНИКОВ
# # #

Когда в провинции болеют тополя, 
И свет погас, и форточку открыли, 
Я буду жить, где провода в полях 
И ласточек надломленные крылья;
Я буду жить в провинции, где март, 
Где в колее надломленные льдинки 
Слегка звенят, но, если и звенят, 
Им вторит только облачко над рынком;
Где воробьи и сторожихи спят, 
И старые стихи мои мольбою 
В том самом старом домике звучат, 
Где голуби приклеены к обоям;
Я буду жить, пока растает снег, 
Пока стихи не дочитают тихо, 
Пока живут и плачутся во сне 
Усталые большие сторожихи;
Пока обледенели провода, 
Пока друзья живут - и нет любимой, 
Пока не тает в мартовских садах 
Тот неизменный, потаенный иней;
Покуда жилки тлеют на висках, 
Покуда небо не сравнить с землею, 
Покуда грусть в протянутых руках 
Не подарить - я ничего не стою;
Я буду жить, пока живет земля, 
Где свет погас и форточку открыли, 
Когда в провинции болеют тополя 
И ласточек надломленные крылья.

1964
 

В. ДЕЛОНЕ
# # #

Леониду Губанову

Пусть каналий рвут камелии, 
И в канаве мы переспим. 
Наши песенки не допели мы -
Из Лефортова прохрипим.

Хочешь хохмочку - пью до одури, 
Пару стопочек мне налей -
Русь в семнадцатом черту продали 
За уродливый мавзолей.

Только дудочки, бесы властные, 
Нас, юродивых, не возьмешь.
Мы не белые, но не красные -
Нас салютами не собьешь.

С толку, стало быть... Сталин - отче ваш. 
Эх, по матери ваших бать. 
Старой песенкой бросьте потчевать -
Нас приходится принимать.

Три дороженьки. Дар от Господа 
В ноги идолам положи. 
Тридцать грошиков вместо Посоха 
Пропиваючи, не тужи.

А вторая-то прямо с выбором -
Тут и лагерь есть, и тюрьма, 
И психушечка - тоже выгода 
На казенные на хлеба.

Ну, а третья... Долей горек тот, 
Если в этот путь занесло -
Мы б повесились, только толку что, 
И невесело и грешно.

Хочешь хохмочку - пью до одури, 
Пару стопочек мне налей -
Русь в семнадцатом черту продали 
За уродливый мавзолей.

1965
 

В. СЕРГИЕНКО
ПАМЯТИ СМОГА

А. П.

Проснешься трудно, мой товарищ, 
Монеты истово сочтешь, 
Посуду полую затаришь, 
В недальний магазин пойдешь.

Там будешь маяться при входе, 
При виде двери запертой, 
И каждый миг - столетья вроде, 
Пока - «В саду ли, в огороде», -

Волчонок выйдет молодой.* 
Каким усилием завидным, 
Пронзая очередь, как нож, 
Насущный яд в подвале винном,

Как царство Божие, берешь! 
С каким раскрепощеньем духа, 
Пророку, гению под стать, 
Подруга наша - «Бормотуха» -
Начнет вещать и бормотать!

И горькой жизни смысл туманный 
Вдруг станет ясен и высок,
И речью путаной, пространной, 
Самозабвенной, несказанной 
Уходит слово между строк... 
Куда идем? В какие дали? 
По воле хлебного винца 
Мы облик Божий утеряли, 
Не вняли замыслу Творца.

Мы пили, пили, пили, пили! 
Огнем бенгальским просверкав, 
Мы время наше упустили, 
Пока ловили легкий кайф.

Какие строки замышлялись! 
Какие планы не сбылись! 
Как страшно мы не состоялись! 
Как славно снова напились!

Гуляй, старинный мой товарищ! 
На белый свет, на медный грош! 
Какую свару вновь заваришь? 
В какой участок попадешь?

Жонглируй кеглями посудин, 
Таланту в пику и судьбе... 
И никому ты не подсуден, 
Лишь Богу только да себе...
 

Ю. ГАЛАНСКОВ
ЧЕЛОВЕЧЕСКИЙ МАНИФЕСТ

1

Все чаще и чаще в ночной тиши 
вдруг начинаю рыдать. 
Ведь даже крупицу богатств души 
уже невозможно отдать. 
Никому не нужно:
В поисках Идиота
так измотаешься за день!
А люди идут, отработав,
туда, где деньги и ****и.
И пусть
Сквозь людскую лавину
я пройду непохожий, один,
как будто кусок рубина,
сверкающий между льдин.
Небо!
Хочу сиять я;
ночью мне разреши
на бархате черного платья
рассыпать алмазы души.

2

Министрам, вождям и газетам - не верьте!
Вставайте, лежащие ниц!
Видите, шарики атомной смерти
у Мира в могилах глазниц.
Вставайте!
Вставайте!
Вставайте!
О, алая кровь бунтарства! 
Идите и доломайте 
гнилую тюрьму государства! 
Идите по трупам пугливых 
тащить для голодных людей 
черные бомбы, как сливы, 
на блюдища площадей.

3

Где они -
те, кто нужны,
чтобы горло пушек зажать,
чтобы вырезать язвы войны
священным ножом мятежа?
Где они?
Где они?
Где они?
Или их вовсе нет? -
Вон у станков их тени,
прикованы горстью монет.

4

Человек исчез, 
ничтожный, как муха, 
он еле шевелится в строчках книг. 
Выйду на площадь 
и городу в ухо 
втисну отчаянья крик! 
А потом, пистолет достав, 
прижму его крепко к виску...
Не дам никому растоптать 
души белоснежный лоскут. 
Люди,
уйдите, не надо... 
Бросьте меня утешать. 
Все равно среди вашего ада 
мне уже нечем дышать! 
Приветствуйте подлость и голод! 
А я, поваленный наземь, 
плюю в ваш железный город, 
набитый деньгами и грязью.

5

Небо! 
Не знаю, что делаю... 
Мне бы карающий нож! 
Видишь, как кто-то на белое 
выплеснул черную ложь. 
Видишь, как вечера тьма 
жует окровавленный стяг... 
И жизнь страшна, как тюрьма, 
воздвигнутая на костях! 
Падаю! Падаю! Падаю! 
Вам оставляю лысеть. 
Не стану питаться падалью -
как все. 
Не стану кишкам на потребу 
плоды на могилах срезать. 
Не нужно мне вашего хлеба, 
замешанного на слезах.
И падаю, и взлетаю
в полубреду,
в полусне.
И чувствую, как расцветает
человеческое
во мне.

6

Привыкли видеть,
расхаживая
вдоль улиц в свободный час,
лица, жизнью изгаженные,
такие же, как и у вас.
И вдруг -
словно грома раскаты
и словно явление Миру Христа,
восстала
растоптанная и распятая
Человеческая Красота!
Это-я,
призывающий к правде и бунту,
не желающий больше служить,
рву ваши черные путы,
сотканные из лжи!
Это-я!
законом закованный,
кричу Человеческий Манифест, -
и пусть мне ворон выклевывает
на мраморе тела
крест.

1960
+++++++++++++++++++++++++++++++++++++++++++++++++++++++++
«И твори, лепи себя, как в студии...»
О жизни и творчестве поэта Леонида Губанова
1946-1983
(к 20-летию со дня его смерти)
Мне хочется сразу привести стихотворение, из которого я выбрала, и не случайно, строчку для названия статьи, не вижу причин в этом себе отказывать...

Я - дар Божий, я, дай Боже, нацарапаю
Улыбнутся ветлы: на царя, поди?
И заплещут - берег наш любимый,
И за плечи белые обнимут.
Скоро теплый ливень красных губ -
Подставляй лицо, гори под струями
И твори, лепи себя, как в студии -
Скоро-скоро тёплый ливень губ.
Скоро, одиночеством запятнанный,
Я уйду от мерок и морок
Слушать зарифмованными пятками
Тихие трагедии дорог,
Замирать и бить в ладоши гусем,
Ждать, когда же, наконец, от горя
Пастухи, беременные Русью,
Стадо слов к моим устам погонят.
1963 г.

Только в 2003 году, наконец-то, впервые увидело свет наиболее полное собрание стихов уникального и для многих неизвестного, в силу хитросплетения объективных и субъективных причин, поэта. Издание, тиражом 30000 экз., составлено и подготовлено к печати вдовой поэта Ириной Губановой.

Книга под названием "Я сослан к Музе на галеры…", вмещающая более 700 стр., вышла в издательстве "Жизнь" в серии "Поэтическая библиотека". Предисловие написал Ю.Мамлеев, назвав его "Поэзия священного безумия". В конце книги - бесценные воспоминания тех, кто знал Л.Губанова лично, и тех, кто непосредственно интересовался его творчеством и глубоко ценил его.

Губанов был не только членом, но и инициатором создания теперь уже легендарной группы СМОГ ("Самое молодое общество гениев", "Смелость, мысль, образ, глубина"), возникшей в 1965 году.

Презентация книги Л.Губанова состоялась в библиотеке им. Д.Фурманова, что на Беговой ул., где смогисты впервые заявили о себе. Этот удивительный вечер произошел по инициативе Московской организации литераторов, её председателя Д.Цесельчука и координатора Союза литераторов России Н.Давыдовой.

Звучали яркие выступления поэтов-смогистов Аркадия Пахомова и Владимира Бережкова, которые не только читали свои стихи и стихи, посвященные Л.Губанову, но и делились воспоминаниями о поэте, о их былом творческом общении. Блистательно владеющий словом Александр Мирзоян, умело обобщил сказанное. Аудитория, в основном состоящая из людей творческих, очень быстро уловила ту самую творческую смогистскую атмосферу. Многие читали свои стихи.

Сегодня поэта Леонида Губанова почти не знают или знают весьма немногие. Вот несколько строк из его биографии.

Поэт родился в 1946 году в Москве. Крещён в церкви Святой Троицы, что на Воробьевых горах. Мать - сотрудница ОВИР, отец - инженер. По окончании вечерней школы Леонид работал пожарным, в театрах им. Станиславского и на Малой Бронной, фотолаборантом в Торговой палате, был почтальоном и рабочим в булочной. В 1964г. журнал "Юность" опубликовал его стихотворение "Художник". Больше при жизни поэта на его родине не было напечатано ни строки... В 1965 году Леонид Губанов организовал "Самое молодое общество гениев". Сейчас уже трудно сказать, что больше повлияло на то, что дорогу к печатным изданиям Губанову закрыли прочно и, казалась, что навсегда: публикация в "Юности", за которой последовало 12 злобных фельетонов, или СМОГ с его скандальной известностью? В 1983 году поэт скончался в своей московской квартире на улице Красных зорь. Похоронен Леонид Губанов на новом Хованском кладбище в Москве.

Ю.Мамлеев во вступительной статье к вышеупомянутой книге говорит о том, что ещё при жизни поэта многие считали, что его поэзия совмещает в себе черты творчества Есенина и Маяковского. Думаю, что, скорее всего, это не так. Он, Губанов, открыл совершенно новый пласт русской поэзии. Он совершил беспрецедентный провыв сквозь сложившуюся культурную реальность. Однако у Мамлеева можно прочитать и следующее: "Было в его стихах нечто иное - презрение к логике и выход, благодаря этому, на уровень "поэзии безумия", точнее "священного безумия", как это определяли древние. Да, это был и авангард, и есенинская надрывность, и "священное безумие", и потайной смысл…" Тут он, скорее всего, прав.

А вот что пишет, вспоминая Л.Губанова, Петр Вегин. "…Передо мной стоял смущенный, очаровательный отрок, именно отрок, а не юноша, ибо его синеглазость была рублевско-сказачной, которая если и сохранилась ещё, так это в далёких северных деревнях.

"Это я, Лёня Губанов", - произнёс он, шаркая ногами по половику, хотя на улице было сухо. На вид ему было лет 16, но оказалось, что уже 18 - большая разница…

"Полина, полынья моя…" - начал читать Лёня, и с первых же строк, возможно, не во всём точных, но безумно искренних и красочных, он очаровал меня… Ему нравилось читать - и это было приятно. Нельзя было не очароваться этим мальчиком, более всего похожим тогда на незатейливую внешне, но неповторимую и волшебную деревянную церквушку в какой-нибудь, забытой людьми и Богом, русской глуши…"

ПОЛИНА ( из поэмы)

"Полина! Полынья моя!
Когда снег любит, значит лепит,
а я, как плавающий лебедь,
в тебе, не любящей меня.

Полина! Полынья моя!
Ты с глупым лебедем свыкаешься
И невдомёк тебе, печаль моя -
Что ты смеркаешься, смыкаешься,
Когда я бьюсь о лёд молчания.

Снег лепит то мукой, то мукой,
снег видит - как чернеет лес,
как лебеди, раскинув руки,
с насиженных слетают мест…"

Читаю Губанова. Читаю ещё и ещё… Я не ведаю, с чем сравнивать то, что слышит душа моя, затравленная "заморочками" века? И надо ли сравнивать? Не могу да и не хочу отрываться от читаемого, чтобы снова окунуться в обыденность, полную проблем и людского равнодушия. Но вот парадокс - Губанов пишет о той же самой жизни. Вопрос в том - как он эту жизнь видит и, в то же время, как я воспринимаю энергетику и необычность его стиха. Магия губановского слова держит меня в состоянии восторженного напряжения. Тот вольный или невольный алогизм, который то и дело, чудным промельком, пронизывает строки, воспринимается превыше любой логики. Ни одно из его стихотворений нельзя назвать выброшенной в отвал пустой породой. Поэзия Леонида Губанова - это ещё мало изведанный и вовсе не исследованный мощный духовный, культурный пласт, подлежащий внимательному рассмотрению и тщательному анализу. Нам ещё предстоит прикоснуться к его творчеству, почувствовать всю силу его воздействия на русскую поэзию.

"В каморке сердца грустно и светло.
И теплятся два новых увлеченья,
и девочка воздушная в метро
спешит к альбому или на вечерню.
Я почерк её бисерный кляну
и мраморные виллы обещаю,
и нищую привязанность к вину
на тротуарах узеньких встречаю.
Целую в лоб весёлею шпану,
в сырых подвалах жду седьмого неба.
Я почерк её бисерный кляну
и паутину радужного крепа.

По коридорам злобы и тоски
давно не слышно шага фаталиста.
В коморке сердца стынут образки,
дымятся сплетни, харкают горнисты.
А мне и губы больно приложить
к святой доске, что с ликом Божьей Матери,
всё время лгать и на алтарь спешить,
пока тебя цыганки не взлохматили.

Посторонитесь липкие уста,
посторонитесь бабки повивальные,
связать два слова за спиной Христа
и угадать - какое погребальное?
Потом святых пророков помянуть,
Крестить поэму не в реке, а в речи,
потом столетью плечи повернуть
туда, где жгут малиновые свечи…"

"Крестить поэму не в реке, а в речи…" - только вдумайтесь в смысловую сущность сказанного - это же открытие. Русские слова и не только такие как: "река, речь, нарекать, перечить, обречь, отречься…" бесконечно и вечно творят чудеса земные. Сколько перед поэтом смысловых и образных блоков, сопоставлений, противоречий, открытий…

Или, возьмём другую строку: "…туда, где жгут малиновые свечи…" Казалось бы, почему малиновые? Но тут же вспоминается благостный "малиновый" колокольный звон. Именно потому и надо "повернуть столетью плечи" в ту сторону, где жгут "малиновые свечи", в сторону вечно ожидаемой людьми Божьей благодати.

Читателю остаётся только извлечь из поэзии Л.Губанова близкое именно его душе, удивиться и восхититься столь неожиданным обращением с русским словом, благодаря которому поэт дарит нам еще неизведанное чудо своего восприятия мира.

Поздравляю многих из вас с открытием для себя замечательного русского поэта Леонида Губанова. С его поэзией вы можете познакомиться, купив, по счастливому случаю, его книгу, а также в ближайшее время на сайте "Пространство озарения" в разделе "Поэты и поэзия" (www.kaisart.sitecity.ru).

Татьяна Кайсарова,
сотрудник Центра СМИ МГУ,
член Союза литераторов РФ
==============================================

"ЗНАЮ Я, ЧТО МЕНЯ БЕРЕГУТ НА ПОТОМ..."
О Леониде Губанове (1946-1983)
***************************************

1
Н. Шмелькова, "Во чреве мачехи, или Жизнь - диктатура красного",
Лимбус Пресс, Санкт-Петербург 1999

ИЗ ВОСПОМИНАНИЙ

Подмосковная осень свела наугад 
В затемненности комнат знакомых 
Всех, узнавших, что каждый - кругом виноват, 
Что утрата - расплата за промах...
В. Алейников

Леонид Губанов... Ленечка... - так ласково называли его в кругу московской богемы 60-х. Поэт трагической судьбы, не подчинившийся удушливому времени, он был лидером неофициального объединения творческой молодежи начала 60-х СМОГ, что расшифровывалось как "Самое молодое общество гениев", или "Смелость, Мысль, Образ, Глубина".
При жизни поэта на родине, в журнале "Юность", было опубликовано лишь двенадцать строк из написанной им в пятнадцать лет легендарной поэмы "Полина", что вызвало в официальной прессе скандал. Затем -"поднадзорное" существование, неприкаянная жизнь, психиатрические больницы, работа пожарным, грузчиком, сторожем... В 1983 году, 8 сентября, - внезапная, напророченная им самим смерть в возрасте 37 лет...

Лишь в 1994 году вышла первая книга его стихов "Ангел в снегу", составленная Игорем Дудинским.

# # #

Будучи знакома с Губановым почти десять лет, я виделась с ним редко. Общались мы с ним в основном по телефону. Внеся меня в список поклонниц его таланта и считая "благодарной слушательницей", он часто звонил мне поздно вечером, а то и ночью, и подолгу читал свои стихи. Так что заметки мои, быть может, добавят несколько штрихов к портрету поэта, о котором уже много написано. 

# # #

Москва 75-го... В коммунальной квартире художника Сергея Бордачева на Малой Мещанской - скопище народу. Дым коромыслом. Непрерывно хлопает входная дверь. Надрывается телефон. Звонкий лай собаки заглушает возбужденные голоса собравшихся...

Не известного мне поэта все просят почитать свои стихи. Он выходит на середину комнаты. Невысокий, коренастый, но ладно скроенный, в стареньком свитере. Лицо бледное, скуластое. Высокий лоб прикрывает мальчишеская челка. Глаза серые, сияют...

Я. Я. Я.
Я ли? Я ли? Я ли? 
Яр. Яр. Яр. 
Ябед. Ябед. Ябед.
- протяжно зазвучал высокий голос.
Ю. Ю. Ю.
Ю ли? Ю ли? Ю ли? 
Юн. Юн. Юн. 
Пули. Пули. Пули...
- не читал, а шаманил он.
Ни с кем не сравнимая манера чтения, пронзительность интонации завораживали.

- Кто это?! - спросила я шепотом знакомого художника.

- Да это же Губанов! - услышала в ответ.

# # #

В отличие от многих других поэтов Губанову совершенно не свойственно было отрицать знаменитых предшественников. Этого ущербного способа самоутверждения Леня был начисто лишен. Как всякий мастер, он верил в себя как поэта, знал, что пишет для вечности, предугадывал свою посмертную славу:

...Я только знаю, поздно, рано ли 
Познав другую благодать, 
Я буду бронзовый и мраморный 
Под тихим солнышком стоять. 
Другое знамя будет виться, 
Другие люди говорить, 
И поумневшая столица 
Мои пророчества хвалить.
Он восхищался поэзией Есенина, Цветаевой, Пастернака, Лермонтова и особенно - Пушкина. С ним, как сам рассказывал, не расставался никогда. Однажды мне довелось в его исполнении услышать несколько пушкинских стихотворений. Неожиданно это было! Ведь, как многим казалось, на людях Леня читал только свои стихи. Одно время в его комнате висел замечательный портрет Пушкина. Автора не помню. Помню только, что манера исполнения походила на Анатолия Зверева. Внизу картины бросалась в глаза размашистая надпись: "Гениальному Губанову". Потом портрет куда-то исчез...
# # #

Леня в совершенстве владел искусством импровизации. Тому, кто знал его, невозможно было представить, чтобы он томился над какой-либо строкой, рифмой. Стихи вырывались из него потоком. Как-то забрел он со своим другом в мою коммуналку на Кировской. Говорили о разном, спорили, стреляли из духового пистолета. Леня послал приятеля за пивом. Тот ушел и долго не возвращался. Устав от ожидания и раздраженно отбросив пистолет в сторону, Леня на клочке бумаги вмиг написал:

(Тайное)
Пока по Кировской ты шлялся, 
Пока в такси ты ковылял, 
Ждал пистолет тебя ужасный, 
Ах, если б деньги он стрелял!
Некоторые поклонники губановской поэзии все-таки считали, что у него много поспешного, проходного, что как поэт он до конца не реализовался. Никаких советов и замечаний Леня не принимал. Он и сам знал, что хорошо сделано, а что нет. Помню, позвонил он мне поздно вечером, сказал, что хочет прочесть что-то новое. Читал, почти не прерываясь, около часа. Я услышала цикл блестяще отработанных стихотворений. А когда выразила восторг, он спокойно сказал: "Я и сам знаю, что это удачно". И добавил: "Над стихами, конечно, надо работать, как учил этому Пастернак".
# # #

Страдал ли Губанов от того, что не печатался при жизни? Некоторые считали, что да, страдал, и даже комплексовал по этому поводу. Быть может. Не знаю. Знаю только, что внешне он был выше этого. Он никогда не шел на компромиссы, никуда не "проталкивал" свои стихи, никого не просил их публиковать. Помню, когда близкая его знакомая К. С. решила обратиться за поддержкой к А. Вознесенскому, как говорили, высоко ценившему Ленину поэзию, то Губанов, прослышав о ее добрых намерениях, впал чуть ли не в ярость.

И все же тайная обида в нем жила. В конце 70-х как-то покупала я у Лени самиздатский сборник его стихов. Встретились у метро "Университет". Стоим, весело беседуем. И вдруг, как бы случайно, он с горечью обронил: "Если меня вдруг не будет, передай мои стихи на Запад".

# # #

Среди друзей и знакомых Губанов всегда был в центре внимания. Он мгновенно плотно заполнял собой пространство, и с первой встречи с ним все попадали во власть его особого обаяния. Но как бы ни проявлял себя Леня - предельно раскрепощенно, вдохновенно, дурашливо, влюбленно, - он всегда казался мне бесконечно одиноким. Однажды в гостях у одного московского коллекционера, находясь в прекрасном расположении духа, он мне даже сказал: "Ты почему-то, когда смотришь на меня, то как будто плачешь..."

Непредсказуемый - он жил на контрастах. Никаких полумер. То по-детски обидчивый и ранимый, то грубый и неуправляемый, то слишком доверчивый, то болезненно подозрительный. Своей необузданной энергией он людей заряжал, но мог и страшно утомить, чем походил на Анатолия Зверева. Общение с Губановым было праздником, но не всегда оно было легким.

Те, кто хорошо знал поэта, считали, что порою проявляемая им грубость, отсутствие всяких пределов - лишь напускная маска, самозащита. Но зачастую гнев свой он выплескивал именно на тех, кто его понимал, любил, прощал. Помню, как в одной из московских квартир был устроен совместный вечер Губанова с Вадимом Делоне - одним из ближайших, любимых его друзей. Тем самым Делоне, который вышел в числе семерых своих отважных единомышленников в августе 68-го на Красную площадь протестовать против ввода советских танков в Чехословакию.

Первым читал стихи Вадим. Все с интересом, внимательно его слушали. Неожиданно, впав в какое-то перевозбужденное состояние, Губанов грубо его прервал: "Довольно, сейчас я буду читать", - заявил он, резко отведя Вадима в сторону. Тот спокойно отступил. Не забуду, как потом, по-детски нежно заглядывая ему в лицо, Леня просил его простите...

# # #

...Спрячу голову в два крыла. 
Лебединую песнь докашляю, 
Ты, поэзия, довела, 
Донесла на руках до Кащенко.
- писал Губанов в 64-м.
В психиатрические больницы он попадал периодически, и через многие стихи разных лет эта тема проходит:

Я провел свою юность по сумасшедшим домам...
или
Благодарю, что я сидел в тюрьме, 
Благодарю, что шлялся в желтом доме...
Это был 83-й год, когда я заехала в больницу имени Кащенко навестить своего знакомого Д. Д., излечиваемого в ней от инакомыслия. Иду по мрачному коридору и вдруг вижу: навстречу, в потертом сером больничном халате, - Губанов! Порасспросив об общих знакомых, он с таинственной улыбкой, заговорщицки протянул мне незапечатанный конверт: "Это письмо в районный комитет КПСС. Опусти в почтовый ящик. По дороге можешь почитать. Посмеешься..."
Ознакомившись с текстом, написанным размашисто-торопливым почерком на шестнадцати страницах школьной тетради, я решила во избежание неприятных последствий письмо не отправлять. Приведу из этого письма отдельные выдержки, заменив инициалами упомянутые имена и сохранив орфографию.

В Районный комитет КПСС Ворошиловского района от Губанова Леонида Георгиевича. Москва, ул. Красных зорь, У. 37, кв. 116. 1946 года рождения г. Москвы.
Умоляю! Прочесть до конца, ну хотя бы как фельетон.
ПРОШУ РАЗОБРАТЬСЯ. 

Я - Губанов Леонид Георгиевич, прошу проверить состояние здоровья вашей коммунистки К. В. С. Чтобы долго не писать, постараюсь покороче. Ровно 9 месяцев я и ее дочь Н. любим друг друга. Она приезжала ко мне в гости, я читал стихи, пили чай. Провожал ее до дома. Пьяной от меня она ни разу не приехала. Ее мать, вдруг, через отца узнает, что я чуть ли ни убийца и начинает нажимать на педали. Сначала тихо и спокойно. Звонит мне домой и говорит - оставь мою дочь в покое, или я подниму на ноги все МВД, ГБ, ЦК - ну и так далее. Я говорю ей, вполне вежливо, что я дочь вашу люблю, она меня тоже любит, дескать -Разойдемся по-хорошему. Н. - 23 года!!! Так, пошли дальше. Она звонит в театр, где мы с Н. познакомились, матеря всех благим матом, убирает ее с работы. Она начинает и меня обливать грязью на этой Работе, после чего мне пришлось уйти из театра. После этого, чувствуя, что не проняло, она своими бесчеловечными звонками с декабря месяца, когда Н. находится у меня, звонит и говорит, - Что умирает, что вот последний час пришел и чтобы Н. в течении 30 мин. была дома. (КУНЦЕВО-ЩУКИНСКАЯ). Слава Богу, до подорожания такси. Н. и я, обалдев от такой жизни, решили - Раз у нас в Совет. Союзе не дают друг друга любить, да мы лучше повесимся на пару у ворот ЗАГСа, или выстоим право на Любовь. Короче, Н. позвонила матери и сказала, что жить больше с нею она "ни за какие деньги" больше не будет, и что останется жить у меня. Ее мать - спокойно обозвала ее проституткой и повесила трубку. Но, "не прошло и полгода", Бац, Меня и Н. вызывают в 90 о/м с допросом - имеете ли вы право - любить друг друга. Хоть стой, хоть падай!

Капитан Красовский Н. Н. все понимал и покачивал головой. Но Волков из УВД был не приклонен и решил, "что совместную жизнь с гражданином Губановым стоит прекратить". На этом мы и расстались. Стали жить-поживать, да "добрую тещу наживать" <...> (Ее мать, которая держала Н. у себя до 22 лет, в свое время отрезала ее от "солнечной советской жизни" нашего детства. Не отпускала ее в пионерские лагеря).

<...> Произошел в гостях один несчастный случай, и Н. попала в больницу. Сколько уже об этом исписано бумаги, уму не понять. Я не виноват в этой истории. Я навещал Н. в больнице спокойно и трезво. Мать с 5 часов до 6, я - с 6 до 7. Н., не выдержав разлуки со мной, сбежала из больницы <...> Ушла из дома. Я тоже ушел из дома к черту от этой вашей "коммунистки". Видите, как я нажимаю на перо. Пока я жив, я этого просто так не оставлю. Это письмо, переписанное в 6-ти экземплярах, я отправлю: - (у меня не заржавеет)

1. В психдиспансер (мадам)
2. В ж. "Крокодил"
3. В "Комсомольскую правду"
4. В Международный красный крест

Почему, прочитайте до конца. Короче, уставши мыкаться по друзьям и мешать им жить, мы решили вернуться ко мне. На второй день нас нашли. Моя "теща" с пьяным в доску супругом приехали к нам и стали выламывать двери. Вошел милиционер, его оттолкнули, дали в морду, а Н. (23-летнюю крепкую бабу) увезли, как ребенка, к себе на кроватку. Мать меня не пускала в эту мясорубку, хоть Н. и кричала, как поросенок, а милиционер вытирал скулу. Когда ее привезли домой, она, чтобы не быть с такими любящими родителями, вызвала скорую псих-помощь и в данный момент находится в больнице № 14 (10 женское отделение). Умоляю вас, позвоните ей и прочтите мое письмо от начала до конца. Она не знает правды. Я - гениальный поэт, хороший художник. А этой теще зачитайте письмо с глазу на глаз. Если хоть одно слово она найдет лживым, да разразит меня Бог!!!

Не смотря на это, все остальные письма я отправлю по адресам. Я, не она дойду до ЦК. (И Лида Кущ мне поможет). Если бы вы знали, откуда я пишу!!!

Р. S. За пазухой у меня еще NNN козырей. С приветом.

Ночь. 25 июня. Леонид Губанов.

# # #

Губанов говорил: "Почему-то многие считают меня антисемитом. Это неправда. У меня много хороших друзей и знакомых - евреи".

Лично со мною связан такой эпизод. Получив как-то очередную зарплату, я позвонила ему с предложением:

- Пока есть деньги, давай куплю машинописный экземпляр твоего полного собрания сочинений.

- Жидам не продаю! - раздался в трубке задиристо-полутрезвый ответ.

- Ленечка, - говорю, - но я же полукровка! Продай половину твоего собрания. 

Губанов весело расхохотался.

- За находчивость, - сказал он, - я лучше подарю тебе сборник стихов с моим рисунком на обложке.

В сборнике тринадцать стихотворений авторской подборки, датированные 1963-75 годами. На каждый год по стихотворению. Есть среди них и знаменитый "Серый конь", переложенный на музыку и исполняемый под гитару близким другом Лени - Владимиром Бережковым. Замечательное и всеми любимое стихотворение! Только не понятно, почему в опубликовавшем его альманахе "Зеркала" (М., 1989) отдельные строки так безжалостно искажены?

Знаю я, что меня берегут на потом, 
И в прихожих, где чахло целуются свечи, 
Оставляют меня в гениальном пальто, 
Выгребая всю мелочь на творческий вечер.
"Никакого слуха у публикатора. Не мог Губанов так написать - «в гениальном пальто». У него -
Оставляют меня гениальным пальто, 
Выгребая всю мелочь, которую не в чем..."
- справедливо пишет Юрий Крохин в книге о Губанове "Профили на серебре" (М., 1992).
Не вступая в дискуссии, были ли у Губанова варианты на отдельные строки, хочу все же заметить, что в подаренном и зачитанном мне самим Леней сборнике последняя строка стихотворения звучит так: "Выгребая всю мелочь, которая вечности". Вариант этот мне кажется более удачным.

# # #

Вспоминая губановского "Серого коня", не могу не рассказать о посмертном посвящении Лене Майи Луговской - вдовы поэта Владимира Луговского. Будучи ученым, писателем и художником, она, как разносторонне одаренная, яркая личность, притягивала к себе людей и особенно творческую молодежь. Каждый, кто приходил в ее дом в Лаврушенском переулке, всегда находил внимание и поддержку. Когда я в первый раз, уже после смерти Губанова, прочитала ей его стихи, она была просто ошарашена. Потом, расспросив о его жизни и судьбе, с горечью воскликнула: "Почему же ты не привела в мой дом этого мальчика? Я бы его пригрела".

...Жил поэт. Куролесил, спивался, страдал, 
Что велик и не признан страной. 
Почему, почему же твой конь проскакал 
Мимо жизни моей стороной?
- вот отдельные строки ее посвящения.
Стихотворение было зарыто Луговской в могилу Губанова на Хованском кладбище, в годовщину его смерти, в 85-м. Хорошо помню тот день. Уже темнеет. Моросит дождь. На кладбище - ни души. Вдруг на могилу опускается голубь. Доверчиво ходит у наших ног. Намокшие, взъерошенные перышки невольно ассоциируются с часто неровно подстриженной, неприглаженной Лёниной челкой...

Зашла я как-то к Луговской в 87-м. У нее в гостях известный собиратель карандашей Рудольф Варданян. В библиотеке им. Н. А. Некрасова готовится выставка его коллекции. Уже издан прекрасный каталог. "Срочно подключайся, - говорит она. - Для выставочного плаката нужен какой-то текст".

Всплывают в памяти строки Лёниного стихотворения:

...И если я - филон бессмертья 
и обаянья светлый паж 
продам хоть строчку ради меди, 
меня накажет карандаш...
Варданян в восторге, и через несколько дней стихи опального поэта открывают официальную выставку его коллекции...
# # #

В журнале "Дар" (М., 1992, № 1) текст о Губанове "Как незаконная комета" начинается словами: "До сих пор не известно, умер Леонид Губанов своей смертью или покончил с собой". Сегодня, спустя столько лет после ухода поэта из жизни, вряд ли кто сможет ответить на этот вопрос. Мне же кажется важным как можно подробнее по сохранившимся у меня записям рассказать, каким я его видела за неделю до смерти.

Леня позвонил мне 30 августа, пригласив в гости послушать его новые стихи. Попросил прихватить какого-нибудь вина. Я привезла "Каберне". Он был страшно недоволен, сказал, что терпеть его не может. Потом, посмеявшись, смирился, узнав от меня, как геохимика, о повышенном содержании в этом напитке рубидия, благотворно влияющего на нервную систему.

Настроение его было приподнятым. Как и обещал, он читал мне стихи, раскрыл большую папку со своими рисунками. Некоторые показались мне замечательными, и я спросила, нельзя ли их купить.

- 25 рублей за три рисунка, - сказал он. -Ты ведь знаешь, что я не жадный. - И благодарно вспомнил при этом своего друга Л. Р., так щедро ему за них платившего: "Высыпал просто пачками".

- А вообще, - сказал Леня, - в последнее время я общаюсь только с женщинами. Близких друзей нет.

Узнав, что 11 сентября я собираюсь в Адлер, он выразил желание присоединиться. "Вот только отнесу в букинистический некоторые книги, а то денег нет. Мешать не буду, пить не буду", - пообещал он и написал расписку: "Я - Л. Г. Губанов даю расписку в том что, я больше не попрошу об ентом! 6.40 - Л. Губанов". Она до сих пор у меня хранится.

Леня заводил музыку Баха, сказал, что на сегодняшний день - это его любимый композитор. Поделился, что для дальнейшей работы ему необходимо серьезно заняться самообразованием, особенно философией, историей, литературой. Так что планы на будущее у него были... 

Родители его в это время жили за городом, а в квартире с ним обитала рыженькая собачка Рада - подарок Евгения Борисовича Пастернака. Губанов рассказал, как на даче Пастернака в начале лета он встретился с Евтушенко, зашедшим с знакомыми англичанами. Леню попросили для всех почитать свои стихи. Евтушенко стал ему что-то советовать, поправлять, и он вспылил: "Ты дерьмо! Тебя скоро забудут, а я гениальный поэт!" Леня прочитал мне свое юношеское, посвященное Евтушенко стихотворение "Моцарт и Сальери", начинающееся строчками:

Я не хочу с тобой водиться 
Так, чтобы не было души. 
Давай, ты синяя водица, 
А я кувшинка, я - кувшин...
Мы разговаривали, и Губанов чуть ли не с гордостью сообщил, что почти семь лет он прожил семейной жизнью. Заметив за стеклом книжного шкафа журнал с портретом одной известной актрисы и услышав о его сильном одно время увлечении ею, я спросила: "Почему же, если ты так склонен к семейной жизни, не женился на ней?" - "Ты что, -ответил Леня. - Тогда бы каждый день был мордобой".
Я не уточнила, что он имел в виду. Или то, что двум талантам трудно ужиться под одной крышей, или что жена должна посвятить свою жизнь всецело ему. Второе, кажется, вернее. Думаю, что мятежного и уставшего Губанова тянуло к семье, и может быть, кто знает, он и мечтал о ней. Во всяком случае знаю, что он очень любил детей, и как-то довелось мне наблюдать, как увлеченно играл он с пятилетним сыном своих знакомых, сам при этом выглядя большим ребенком. А как он, казалось бы, совершенно не приспособленный к быту, великолепно готовил! Гуляя с Радой, мы зашли в магазин. Леня предложил купить курицу. Я замялась, сказав, что не знаю, как ее приготовить. Продавщица улыбнулась, а Губанов смутился: "Ты что меня ставишь в глупое положение?" Не забуду, как, вернувшись домой, он вмиг, виртуозно ее разделал.

Весь вечер упорно звонил телефон... Губанов не подходил. Наконец, с его разрешения, трубку подняла я. Леня предупредил, что звонит его юношеская любовь - Татьяна Д, с которой не так давно он вновь повстречался. Вспыхнуло прежнее, и, как я поняла, предчувствия были недобрыми... Сейчас почти уверена, что именно ей посвящены эти строки:

Подарите меня тому камню,
Чтобы не он подо мною, а я под ним.
А у камня глаза карие,
И не в масть моим голубым.
Я попросила ее приехать, т. к. торопилась домой, а Леня впадал в депрессию. Оставлять его одного не хотелось. "Неужели вам приятно, чтобы кто-то приезжал, когда вы у Лени?" - несколько агрессивно сказала она. Пришлось ее убеждать, что нас связывают лишь дружеские отношения, что я только рада буду ее увидеть и познакомиться. Мы разговорились, и она много рассказала мне о своей жизни. Приехать отказалась, т. к. к первому сентября должна была собирать дочку в первый класс. Подошел к телефону Леня. Что-то долго ей говорил, успокаивал. Из коридора долетела фраза: "Ты же знаешь, как меня много обижали в этой жизни? Зачем ты меня ругаешь?" Потом он вдруг стал лихорадочно переодеваться. Натянул свитер, сдвинул чуть набок кепи, внимательно посмотрелся в зеркало, как-то странно улыбнулся... 
Стало за него тревожно. Упрашивала не уезжать. Даже пригрозила: "Уедешь - выпрыгну из окна". - "Не забудь только, что это третий этаж", - засмеялся Леня. - "Не уезжай. Останься здесь. Уже поздно".

Выходя, обронил: "Я люблю эту бабу!" 

Уже с улицы в открытую форточку влетело: "До свиданья, Наташа!"

1 сентября Леня позвонил мне домой от Тани. Сообщил, что в ту ночь просидел во дворе ее дома. Дверь ему не открыли. Вечером я сама им позвонила. Упрашивала Таню вместе с Леней поехать к нему. Ведь там голодная собака. В ответ услышала: "У меня самой есть собака, и я знаю, как обращаться с животными".

3-4 (?) сентября Леня звонил мне уже из своей квартиры. Судя по вопросам, заданным мне, Таня была рядом, и он ее явно поддразнивал: "Ты меня хоть капельку любишь? Мы с ней расстаемся..." Это был последний мой с ним разговор, 10-го сентября, перед отлетом в Адлер, я позвонила Лене, чтобы попрощаться. Долго слушала в трубке длинные гудки... По возвращении в Москву узнала, что умер он 8 сентября, сидя за своим столом...

...И локонов дым безысходный, 
и я за столом бездыханный...
- напророчил он в одном стихотворении.
# # #

Поминали Леонида на сороковой день в Москве 17 октября, в мастерской художника Геннадия Доброва... Народу собралось много и самого разнообразного. Пришли и те, кто Губанова не знал, а только слышал о нем. На фотографии Леня совсем юный, улыбающийся...

"...Солнце русской поэзии закатилось! И о как избранны те, кому посчастливилось приобщиться к последнему потоку его огня!" -зачитывает некролог Игорь Дудинский. Прослушивается запись Лёниного голоса. Читаются его стихи...

Но не проходит и часа, как разгоряченные от выпитого забывают, по какому поводу они собрались. Начинаются споры, разговоры на самые отвлеченные темы. Кто-то взахлеб, во весь голос читает свои стихи. Кто-то выясняет отношения. Водка льется рекой. Поминки перерождаются в кутеж. Но кто-то о Губанове еще помнит - на заваленный объедками и пустыми бутылками стол вскарабкивается одна из его поклонниц и, простирая ввысь руки, завывает: "Куда же ты от нас уше-е-е-е-е-е-е-л?"

"Поминки были ужасающи", - вспоминает в статье "О погибшем литературном поколении (памяти Лени Губанова)" Ольга Седакова ("Волга", 1990, № 6). "Одно из немногих живых лиц среди сотни собравшихся, "цвета московской богемы", - как объявили, - было лицо умершего - старая фотография Лени. Большинство же других - при всех усилиях перепиться, скандалить, драться, кричать и выть стихи, "как в шестидесятые", и "эпатировать", возвышать Леню за счет того же злополучного Пушкина, - были в самом прямом смысле слова - краше в гроб кладут. Безобразие мертвой жизни, написанное на этих лицах, преследовало меня несколько дней".

Да, так все и было... Только жаль, что в статье Седаковой так мало сказано о самом поэте.

# # #

17 декабря 1987 года во Дворце культуры "Меридиан" был вечер памяти Губанова. По свидетельству одного журналиста, афишу, перечислявшую тридцать одно имя (включая Иосифа Бродского), можно было обменять в Париже, в среде русской эмиграции, на две пары фирменных джинсов.

На долгожданный вечер народу собралось неожиданно мало. Один из поэтов, выступление которого было намечено, откровенно объяснил мне свое отсутствие боязнью КГБ, что помешало бы "наконец-то начавшимся поправляться его литературным делам".

Зато не могло не обратить на себя внимания присутствие в зале Евгения Евтушенко, скромно сидевшего в последнем ряду, как бы не желавшего обращать на себя внимания. Со сцены он не выступал. Да и о чем, собственно, он мог рассказать? О единственной публикации в журнале "Юность" двенадцати губановских строк в шестидесятые? Запомнилось, и как прибывшие на вечер "подозрительные" телевизионщики упорно приглашали всех переместиться на несколько рядов ниже, чтобы захватить в кадр находящегося в зале Венедикта Ерофеева, и как тот лишь рукой от них отмахнулся. Спустя пять лет после смерти Ерофеева присутствовавший в зале Лён отметил эту дату публикацией якобы найденной им давно утерянной рукописи писателя "Дмитрий Шостакович" ("ЛГ", 25.10.95, № 43). Пропажу рукописи Лён свалит на Губанова. "Если едешь в электричке навеселе, да еще не один, а с пьяным Леней Губановым, - возможно всякое. Рукопись не пропала. Она была просто-напросто украдена Губановым и потом продана за бутылку..." ("Новая литературная газета", 1994, № 9).

Но я отвлеклась... 

"Сидя на вечере его памяти, - вспоминает друг Губанова художник-шестидесятник Борис Козлов, - я кис от комфортности деловой посредственности, от заунывных «гусляров», толком-то о Леньке не слыхавших. Его настоящие друзья закисали вместе со мной. Разве что Луда разорвал висячую нудьгу яркой губановской интонацией. Не лучше было бы, как придумал Батшев, напустить в «Меридиан» клуб дыму, да «скакнуть» на живом «сером коне» с кистенем да с посвистом во свет памяти Губанова"...

Я беру кривоногое лето коня, 
как горбушку беру, только кончится вздох. 
Белый пруд твоих рук очень хочет меня, 
ну а вечер и Бог, ну а вечер и Бог?
Знаю я, что меня берегут на потом, 
и в прихожих, где чахло целуются свечи, 
оставляют меня гениальным пальто, 
выгребая всю мелочь, которая - вечность.

Я стою посреди анекдотов и ласк, 
только окрик слетит, только ревность притухнет, 
серый конь моих глаз, серый конь моих глаз! 
кто-то влюбится в вас и овес напридумает.

Только ты им не верь и не трогай с крыльца 
в тихий траурный дворик "люблю", 
ведь на медные деньги чужого лица 
даже грусть я себе не куплю.

Осыпаются руки, идут по домам, 
низкорослые песни поют. 
Люди сходят с ума, люди сходят с ума, 
но коней за собой не ведут.

Снова лес обо мне, называет купцом, 
Говорит, что смешон и скуласт. 
Но стоит, как свеча, над убитым лицом 
серый конь, серый конь моих глаз.

Я беру кривоногое лето коня, 
как он плох! как он плох! как он плох! 
Белый пруд твоих рук не желает понять, 
ну а Бог?
             Ну а Бог?
                Ну а Бог?
+++++++++++++++++++++++++++++++++++++++++++++++++++++++++

Колокол озябшего пространства
Вышел в свет однотомник поэта Леонида Губанова
http://www.mk.ru/numbers/313/article10393.htm
 
    Вышел в свет однотомник Леонида Губанова, “кирпич” в фиолетовом переплете в “Поэтической библиотеке” издательства “Время”, изданный по Федеральной программе российского книгоиздания. В нем 700 страниц, нервных, ознобных, изумительных стихов. “Мы дети игральной кости с ресницами вещего персика...” — так охарактеризовал поэт свое поколение, что было дико и экзотично в стране, где официальная поэзия была “родом из Октября”. Стихи Леонида Губанова перечитал через много лет после их написания Сергей МНАЦАКАНЯН.
    
     Леонид Губанов был трагической фигурой советской поэзии 60—70-х годов ХХ века. Когда еще школьником он оказался в литобъединении Центрального дома пионеров, окружающие увидели в нем незаурядные, почти гениальные перспективы. А он и был гением — правда, в итоге неосуществленным в полной мере, мучеником психушек, преследования спецслужб, мучеником глухоты и непонимания окружающих. Даже те из его знаменитых когда-то коллег — известных поэтов того времени, кто мог бы ему помочь, не сделали этого. Не смогли да и не захотели... Уж слишком не вписывался образ Леонида Губанова — Ленечки, как многие его называли, в писательский истеблишмент тех времен. При жизни он сумел напечатать в своей стране только несколько строчек. Ему оставалось последнее и единственное прибежище русского поэта — безысходный роман с алкоголем... После его смерти, наступившей, как он и предсказывал, в 37 лет — роковой возраст гениев и бунтарей! — его стихи также не вышли к широкому читателю. Но все же появилось несколько промежуточных изданий — первая его книга в составе коллективного сборника тринадцати рано умерших поэтов, подготовленного автором этих строк в 1989 году, и книжечка стихов “Ангел на снегу” в середине 90-х. Сам Губанов чувствовал связь времен, в его стихах живут имена Цветаевой и Пастернака, Мандельштама, Есенина — святые имена русской поэзии. В этом году исполнится двадцать лет со дня смерти поэта. “Я — колокол озябшего пространства...” — писал он о себе. Он и был колоколом — озябшим, таинственным, многоголосым...
      
Московский Комсомолец
от 06.05.2003
 ***********************************

Вышла в свет книга Леонида Губанова "Я сослан к музе на галеры"

Издательство "Время" выпустило самое полное на сегодняшний день собрание стихотворение Леонида Губанова. Книга вышла в серии "Поэтическая библиотека". Поэзия и личность Губанова, основавшего в 65-м году Общество самых молодых гениев – СМОГ, всегда вызывала споры и разногласия.



Андрей Шарый: Вышла в свет книга Леонида Губанова "Я сослан к музе на галеры". Однотомник выпущен издательским домом "Время" в серии "Библиотека поэта", самое полное собрание произведений Леонида Губанова, при жизни которого в России было напечатано только одно стихотворение. Поэзия и личность Губанова, основавшего в 65-м году Общество самых молодых гениев – СМОГ, всегда вызывала споры и разногласия.

Марина Кулакова: Стихи Леонида Губанова ходили по стране в рукописях и перепечатках. Их автор в это время работал на почте, в булочной, в фотолаборатории и пожарным в театре. В середине 60-х поэты, художники, скульпторы, объединенные Губановым в Общество самых молодых гениев, устраивали в Москве подпольные поэтические и музыкальные вечера. Затем кто-то был сослан властями, другие исключены из университета, третьи вынуждены уехать из Советского Союза. Самого Губанова преследовали милиция и КГБ, изводили допросами. Все это - короткая биографическая справка, имеющая отношение к судьбе Леонида Губанова, но не к его поэтической вселенной. Что это был за человек? Говорит Ирина Губанова, вдова поэта.

Ирина Губанова: Взрывной, неуемный, иногда бесшабашный, но очень добрый. Имел огромное количество друзей и в Москве, и в России, и за рубежом. К сожалению, при жизни поэта было напечатано на его родине всего 12 строчек, на которые потом появилось 12 разгромных рецензий. Тем самым ему запретили публиковаться в России вообще, хотя за рубежом публикации были в "Посеве", в "Гранях", в "Русской мысли". В настоящий момент мы как бы не открываем нового поэта. Он достаточно известен, ворвался в поэзию мощно, заявил о себе сразу, ярко.

Марина Кулакова: "Я провел свою юность по сумасшедшим домам, где меня не смогли разрубить пополам..." Сумасшедшие дома – это тоже из биографии. Он не стремился уехать, хотя мог бы при желании – его мать работала в ОВИРе. Он не стремился печататься за границей, когда предлагали – отказывался, говорил – сначала на родине. Он не принимал предлагаемые обстоятельства, не принимал правила игры. "Я вам не белый и не красный, я вам оранжевый игрок". Почему же его так преследовали и усмиряли, чем он был так опасен? В Губанове буйствовала стихия языка, он разрушал грамматику, синтаксис и пунктуацию и все равно был понятен. Он вырывался из всех стремительных рубашек языка, раскачивал любую клетку, а смысл все равно был созидателем и сохранен. Стихи, которые сугубо рациональному сознанию, тем более, сознанию советского типа казались бредом сумасшедшего, эти стихи были просто иной степенью свободы. В архиве, бережно собранном Ириной Губановой, хранятся по пять-шесть вариантов одних и тех же стихотворений. Тексты обрабатывались, отрабатывались, ни о каком безумии, даже священном, не может быть и речи. Хотя более всего эти стихи сравнимы с гейзерными ключами, которые прорываются сквозь поверхность коры головного мозга.

Под стриженным апрельчиком не выстоял,
Поддакивая кляузам леска
Я выслан, дорогая, словно выстрел
В таежную провинцию виска.
Конвойные хрустели, словно пальчики,
У тихого шлагбаума курка.
Уходят вот, зачем уходят мальчики,
Когда и так дорога коротка.
Потом хлебали чай из медных кружек,
Ругали стол и щупая жилье,
Засовывали пулю в чью-то душу,
Как белку желтоглазую живьем.
Я выстрел. На меня сегодня клюнули.
Я вижу сам за мертвою опушкою,
Как сладко зарастает черной клюквою
Заснеженный сюртук слепого Пушкина.
А дальше там, где мазанки и лебеди,
Где я платочком беленьким машу,
Конечно лето и, конечно, Лермонтова
Я навещаю под горой Машук.
Я славный парень, дымноглазый выстрел,
В рубахе красной с русского плеча.
Я стольких милых по России выстриг,
Что даже стыдно новеньких встречать.
Ну, а придет в Москву апрель пристыженный,
Рябую морду к ветру приколотит.
Я подарю себя тому остриженному,
Которого зовут Володя.
И после всех, себя немного балуя,
Вняв всем молитвам и сестре, и брату,
Усну я тихо на плече Губанова
И, может, пропущу его по блату.

Выстрел неумолим... Леонид Губанов ушел из жизни при невыясненных обстоятельствах в сентябре 83-го года. Медицинское заключение гласило "сердечная недостаточность". Его жизни и стихи говорили об острой сердечной избыточности. Все это осталось нам. Позвучало стихотворение "Выстрел" из только что вышедшей книги "Я сослан к музе на галеры". Издательство "Время" выпустило самое полное на сегодняшний день собрание стихотворение Леонида Губанова. Книга вышла в серии "Поэтическая библиотека". B Центральном доме работников искусства в Москве состоялся вечер, посвященный выходу книги Леонида Губанова.

http://www.svoboda.org/

***********************************
 
Юрий Мамлеев
http://moljane.narod.ru/Journal/03_1_mol/03_1_Mamleev.html

Предисловие к книге стихов Леонида Губанова

Я хорошо знал Губанова лично. То, как он читал свои стихи — потрясало до самых первоистоков вашего существования. Думаю, по мощи воздействия это было сравнимо с тем ошеломлением, когда читали свои стихи Есенин и Маяковский. Я не случайно назвал эти великие имена: еще при жизни Губанова многие говорили, что его поэзия совмещает в себе черты творчества и Есенина, и Маяковского — таких разных. Это сочетание казалось всегда ошарашивающей чертой стихов Леонида Губанова. Но было в них и иное: презрение к логике (все же существующей в поэзии) и выход его поэзии благодаря этим качествам на уровень «поэзии безумия »,точнее «поэзии священного безумия »,как это определяли древние. Да, это был и авангард, и есенинская надрывность, и «священное безумие »,и потайной смысл...

Для коммунистического существования все это, конечно, неприемлемо. Но какое дело поэзии и искусству вообще до всего, что вне его? Литература развивается по законам, далеким от бюрократии, и культура — дело вечное… Рукописи не горят — и история культуры этому пример.

Но почему же все-таки,почти все его современники — неконформисты в искусстве прочно вошли в русскую культуру, и их имена можно найти в энциклопедических изданиях, а его имени нет? А ведь Губанов был чудовищно талантлив, недаром есть мнение, что он — лучший русский поэт второй половины XX века. Его поэзия абсолютно самобытна и неповторима. Он первичен. Он создал собственный уникальный поэтический мир.

Итак, почему? Ответ заключен в его личности, в его характере. Губанов был абсолютным неконформистом, он ненавидел всяческие компромиссы. Ему предлагали публиковаться за рубежом, он отказывался: сначала на Родине, потом уже там.

Умер он очень рано, в 37 лет. И на последующей судьбе его стихов лежал отпечаток его личности, неуемной, взрывной и бесшабашной. И трудно представить его живым в мире голого чистогана.

Но все-таки прорыв должен произойти. Губанова необходимо достаточно полно опубликовать, продуманно и с любовью разбираясь в его листках, черновиках, во всем, что он нам оставил. Тогда история русской поэзии второй половины XX века зазвучит в иных тонах. Пусть эта книга содействует этому.

ЛЕОНИД ГУБАНОВ
СТИХИ
http://www.ruthenia.ru/60s/gubanov/interier.htm
******************************
* * *

   Ну а в пятницу, и в пять, всего верней,
   Я, Россия, при честном народе
   Грохнусь пред тобою на колени!
   Там где кровь и все лицо воротит.

   Если есть чеснок, он есть и в ангеле.
   Ангел - это ты и Модильяни!
   На меня прищурилось Евангелье
   Всеми ста апостолов Деяньями.

   Раздевайся, Вера. Это ночь!
   Раздевайся. Это лишь начало!
   Ведь Россия! Не жена, не дочь.
   Ты напрасно на меня кричала...


ПАЛИТРА СКОРБИ

Я  провел свою юность по сумасшедшим домам
где меня не смогли удавить, разрубить  пополам
где меня не смогли удивить... ну а значит, мадам
я на мертвой бумаге живые слова не продам
И  не вылечит тень на горе и не высветлит храм
на пергамент старушечьих щек оплывает свеча...
я не верю цветам продающим  себя ни на грамм
как не верят в пощаду холодные губы меча!

БЛАГОДАРЮ
Веронике Лашковой

Благодарю за то, что я сидел в тюрьме
благодарю за то, что шлялся в желтом доме
благодарю за то, что жил среди теней
и тени не мечтали о надгробье.
Благодарю за свет за пазухой иглы.
благодарю погост и продавщицу
за то, что я без паюсной икры
смогу еще полвека протащиться.
Благодарю за белизну костей
благодарю за розовые снасти
благодарю бессмертную  постель
благодарю бессмысленные  страсти.
Благодарю за серые глаза
благодарю любовницу  и рюмку
благодарю за то, что образа
баюкали твою  любую  юбку.
Благодарю оранжевый  живот
своей судьбы и хлеб ночного бреда.
Благодарю... всех тех, кто не живет
и тех кто под землею будет предан.
Благодарю потерянных  друзей
и хруст звезды, и неповиновенье
...благодарю свой будущий музей
благодарю последнее мгновенье!

 ЛЮБИМОЙ  ВМЕСТО ОПРАВДАНИЯ

Еще  и губ не выносили,
но кашляли в платок тайком.
Мы  пол-России износили
колоколами отпоем.
На наши  тихие молебны
ареста сладкий перезвон,
как мальчики смеются нервы
и крутят желтый горизонт.
Креститесь долгими руками
пока подраненные злят,
пока вам весело на камне
с тревожным  именем - Земля.
Туда, где сад отпустит ногти
всех роз своих... уйдешь и ты,
у каждой родины  в блокноте
разлук кровавые бинты.
О, позолоченная память
над позвоночником  коня.
Я у собора под глазами,
ты под глазами у меня.
Наверное я Богом спрошен
с той парты, где хрустален взгляд
Мы  на любимых  руки крошим,
а сами принимаем яд.
Но  что нам делать до обедни,
когда и парус не распят
...когда, как долечки, отдельно
по жутким  слободам казнят?
У бабушки  моей зимы
нашлись зеленые погоны,
по горло мне любовь  страны,
до лампочки ее погода.
Меня  прошло  совсем немного.
Ах, все равно я выйду ...за
там начинают  звезды трогать
там начинаются ГЛАЗА!!!

АКВАРЕЛЬ СЕРДЦАМ НЕВИННЫМ

Души  безумной рваные коленки.
Что Фауст приземлиться ли слезам
чтоб запечатать теплые конверты,
где дышит молоком  моя Рязань?
Какой бы  смертью нас ни занесло
в такие отдаленные селенья
мы  души собираем, что шальнее
и обучаем нашим  ремеслом.
Какой испуг страною нынче  правит?
Кто князь, кто оскандалил в облаках
закушенные губы наших  правил,
и пьяную  надменность в кабаках?
Кто там решил, что я от сладкой жизни
на ветреной петле уже женат?
Что стал я непригожим или лишним
на той земле, где видел стыд и блат?
А на Руси такая благодать -
Царь-пушка на  Царь-колокол глазеет
метель мою любимую  лелеет
к Антихристу в трамвае едет ****ь,

и сердце бьется глупеньким трофеем
уставшим  вопрошать и бастовать...
А на Руси такая благодать!
А мы  смеемся - старые игрушки
и кружится Москва, как та пластинка,
где колокол плевать хотел на пушки,
а на царя ему и так простится.
Мы  кажем зубы Рождеством  с крестами,
но замечаем с болью, может юношеской
что люди и молиться перестали,
где был собор, там новые конюшни.
Да, что там говорить,
и конь уж редок там...
железные животные  колдуют,
и в бойню превратили лучший храм,
в бассейн там превратили лучший храм,
и дети сатаны вовсю ликуют.
За выбитые зубы просят хлеб,
уроды хлеб шакалят за уродство,
а каждый смерд и нищ  и наг и слеп,
глазок тюремный превратили в солнце.
Они  уже на небо не глядят,
для них и небу негде ставить пробу,
О, где же ты, который был распят?!
по-моему твой час настал и пробил.
Но  шмон  идет по всем твоим краям,
они еще  успеют, да успеют
всех лучших потерять как якоря
в сырую  землю, в самый час успенья.
Подпольные правительства - тоски
и основоположники  - печали
откроют  правду ржавыми ключами,
где гении шумят как колоски
и пожимают  робкими  плечами.
Вот так страна, какого ж я рожна,
...чужой женою с четвертинкой водки,
спешит напиться, а когда волна -
упасть на дно моей безумной лодки.
И требовать ромашек, да венков...
клятв... будто пирамид в пустыне,
но до любви, конечно, далеко...
хозяева угрюмых псов спустили.
Цветы  не пляшут на моем лугу
и навестив потусторонни земли
она уйдет другие трогать семьи
и черной кровью кашлять на бегу.
Подайте офицерского  вина,
подайте виноградную обиду...
давайте выпьем за кусок отбитый
от колокола с именем - финал.
Пусть нас в лукавых землях проклянут,
испепелят, но лишь глаза проклюнут,
я в книгу Жизни робко загляну
и подмигнув, победоносно сплюну.
Теперь мне хоть корону, хоть колпак
...едино - что смешно, что гениально...
я лишь хотел на каждый свой кабак
обзавестись доской мемориальной!!!

ПЕРВАЯ КЛЯТВА

И буду я работать, пока горб
не наживу да и не почернею.
И буду я работать, пока горд,
что ничего на свете не имею.

Ни  пухлой той подушки мерзкой лжи,
ни жадности плясать у вас на теле,
ни доброты похваливать режим,
где хорошо лишь одному злодею.

Ни  подлости друзей оклеветать,
ни трусости лишь  одному  разбиться,
ни сладости по-бабьи лопотать,
когда приказ стреляться и молиться.

И  буду я работать словно вол,
чтоб все сложить и сжечь, что не имею.
И, как сто тысяч всех Савонарол,
кричу: "Огня! огня! сюда, немедля!"

В плаще, подбитом пылью и золой)
пойду лохматый нищий неумытый
по пепелищам родины чужой,
как тот счастливый одинокий мытарь.

И  буду я работать, пока гор
не сдвину этих трупов, что зловонят.
И  буду я в заботах, как собор,
пока все человечество зло водит

за ручку, как ребенка, и шутя
знакомую  дает ему конфету:
"Ах, Бога нет, прелестное дитя,
и Бога нам придумали  поэты!"

Но есть, есть Страшный Суд и он не ждет,
не тот, который у Буонарроти,
а тот, что и при жизни кровь с вас пьет,
по щечкам  узнает вас при народе.

Ах, что вам стыд! Немного покраснел...
Но  кровоизлияние не праздник.
Да, на врачей вам хватит при казне,
как вам хватило дров при нашей казни!

Но  буду я работать, пока гол,
чтоб с царского плеча сорвать мне шубу,
когда уже зачитан приговор,
и улыбается топор не в шутку.

Но  буду я работать до тех пор,
пока с сердец не сброшу зло и плесень.
Ах, скоро, скоро вас разбудит горн
моих  зловещих, беспощадных песен!

ДВУСТВОРЧАТЫЙ  СКЛАДЕНЬ.
         XX ВЕК.
ПЕРВАЯ СТОРОНА

Церковь не умеет лететь. Не умеет летать
                церковь
с целою пригоршнею  музыкальных  денег.
Ну а я в тебя не умею целиться,
и всему виной - ресницы девок.

Обо мне, наверно, сложены легенды.
Пью и пьют  насмешек горьковатый пунш
анекдоты в тюрьмах, проститутки
                в лентах.
и шуршат  за лифчиком списки мертвых
                душ
Я перебинтован юными  березами
и помазан йодом солнца заходящего.
Я - однофамилец ледяных и розовых
и, быть может, тезка ландыша пропащего,

Хорошо  в телеге мне с румяной бабою,
на подол ей голову васильком забросил.
Мои  губы грешные все по лицам плавают.
как челны разбойников, собирая осень.

Я не дорожу ни ремнем, ни ревностью
и в стеклянных бусах отражаюсь траурно,
и живу за именем, словно бы за
                крепостью,
деревянной крепостью, где врата
                отравлены.

Мы  забыли проводы всех своих любимых,
ангелом хранимых и смертельно раненных,
если даже письма болью заминированы,
и на глупой марке штамп чужого рая.

Я надену маску пастуха и принца,
в лимузине старом буду пить какао,
двойнику замечу: "Лучше удавиться,
на века остаться символом кокарды".

Черновик  ли брезгует с бардаком
                знакомиться,
или все холодное в плен отдали водке?
Голова ли кружится сельскою околицей
там, где перевернуты и слова, и лодки?

Ладно, я умею в переулках теплиться,
золотою свечкой жить на подоконнике.
В шоколадном  платье голубая девица
соберет свидания в молодые сборники.

Я бы дал названия каждому, каждому.
Что-нибудь придумал - легкое-легкое,
пусть свиданьеведы по подвалам кашляют -
первый сборник - "Патлы", второй
                сборник - "Локоны".

В день рожденья совести опрокину рюмку
робкого совета, пьяного начала.
А потом родившейся на святую юбку
я пришью  загадки с ржавыми ключами.

Будет пахнуть клевером, резедой, укропом
и другими разными  травами, цветами.
Третий Рим в насмешках, Третий Рим
                в сугробах
и с губной помадой вымерли свиданья.

Мы  давным-давно сожгли шпаргалки
                смерти.
Строчат мемуары лживые  напарники.
Бросьте мне за пазуху бронзы или меди
я коплю на памятник у души на паперти!

* * *

Что ангел мой родной мне пишет?
Что Бог к моим  страданьям шьет?
Я чувствую тебя все ближе,
холодной грусти переплет.

От этой истины, ручаюсь,
с людскою ложью водку пью.
На славу царскую венчаюсь
и славы царской не люблю.

А забинтованной женою
идет Россия по холмам
церквей, засыпанных золою,
где кости с кровью пополам.

Мое  чело чеканит стужа.
Мое  перо таскает враг.
Я навожу приятный  ужас
лишь  стопкою своих бумаг.

Вас ждет Антихрист, ждет Антихрист
и чавкающим  стадом - ад.
Я умоляю  вас - окститесь,
очнитесь, и сестра, и брат!

Кто может  здесь еще молиться -
пусть молится. Иначе - плен.
И от зари и до зарницы
вы не подниметесь с колен.

И  зверь иконой будет вашей
по всей земле, по всей земле.
И  будут гарцевать по пашням
немые  всадники во мгле.

И  вашим мясом, вашим мясом
откормят трехголовых псов,
и кровью вашей, словно квасом)
зальют тюремный ваш засов.

Глаза мои бы не глядели
на вашу землю в эти дни...
Но  вот мы с ангелом летели
и плакали, что мы - одни!


ИЗ "ЗЕРКАЛЬНЫХ ОСКОЛКОВ"

О, родина, любимых не казни.
Уже давно зловещий список жирен.
Святой водою ты на них плесни,
ведь только для тебя они и жили.

А я за всех удавленничков наших,
за всех любимых, на снегу расстрелянных,
отверженные песни вам выкашливаю
и с музой музицирую раздетой.

Я - колокол озябшего пророчества
и, господа, отвечу на прощанье,
что от меня беременна псаломщица,
которая антихристом стращает.

В меня же влюблена седая ключница,
любовница тирана и начетчица.
Пока вся эта грязь с улыбкой крутится,
со смехом мой топор старинный точится.

И, тяпнув два стакана жуткой водочки,
увижу я, что продано и куплено.
Ах, не шарфы  на этой сытой сволочи,
а знак, что голова была отрублена!

* * *
Скупцы,  зловещие подонки,
кого вы ставите на полки:
какая ложь, какая грязь!
Раб после выстрела - есть князь.

Что мне в нелепой канители,
как вы построите свой храм.
Пришедший   Хам на самом деле
давно подыгрывает вам.

Какие карты будут биты,
какие развлекут молитвы,
не нам об этом тосковать.
Карета подана, бандиты,
верх поднят, наши губы квиты,
и ливню  нечего скрывать.

Я-яд   на вашем белом блюдце.
Я - тень зловещих революций,
где к стенке ставили ****ей,
где красные чулочки рвутся,
где речи ангельские льются
на похороненных  детей.

Где все теперешнее сладко,
а будущее - горький щавель.
Где пахнет царская палатка
самоубийства теплым  счастьем.

И  в загорелую толпу,
как пьяный и веселый шулер,
я имя черное толкну,
которое над всеми шутит!

***

Ни с того,
ни с сего
чай забыт,
         дом  забит.
Ни  с того,
         ни  с сего
слякоть волчьих молитв.
На  ограбленных - ветр.
На  загубленных - ад.
Кто там врет, что в нас свет?
Да не свет в нас, а блат!

***

Над питейным  домом
дым стоит лопатой.
Пахнет пятым томом
и солдатским матом,
и зимой сосновой
в кабаках хрустальных,
и бессмертным словом:
"Как же мы устали!"

***


Природа  плачет по тебе,
как может плакать лишь природа.
Я потерял тебя теперь,
когда лечу по небосводу

своей поэзии, где врать
уже нельзя, как солнце выкупать,
где звезды камнем не сорвать
и почерк топором  не вырубить.

Природа  плачет по тебе,
а я-то плачу по народу,
который  режет лебедей
и в казнях не находит брода.

Который ходит не дыша,
как бы дышать не запретили,
которым ни к чему душа,
как мне мои же запятые.

Природа  плачет по тебе.
Дай мне  забыть тебя, иначе -
о, сколько б смеха ни терпел
и я с природою заплачу!

***

Задыхаюсь рыдающим  небом,
бью поклоны на облаке лобном.
Пахнет черным с кислинкою хлебом.
Пахнет белым с искринкою гробом.

По садам ли гуляют по вишенным
палачи мои с острым топориком?
По сердцам ли шныряют по выжженным
две невесты мои, как две горлинки?

Молодятся молитвы  на паперти
согрешившей  души и отверженной.
Ах, с ума вы сегодня не спятите.
Спите, будете крепко утешены.

Я не верю ни черту, ни дьяволу,
и в крапиве за древней избушкой,
как невеста, зацветшая яблоня
кое-что мне шепнула на ушко.

Я поднялся к ней пьяно-оборванный,
как ромашка, от ветра покачиваясь.
И как будто держали за горло,
я прослушал все то, что назначено.

И  сказала она удивительно,
кротко, просто, а значит искусно:
то, что стал я писать ослепительно,
то, что стал я так пить, это грустно.
То, что стал я хулой темных всадников,
то, что стал я хвалой падших ангелов,
что пьют водку и в светле, и затемно,
и шабят  "Беломор" в мокрых  валенках.

И на плечи дала мне огромного
ослепительно-вещего ворона.
Он  в глаза посмотрел мне холодные,
а потом повернулся в ту сторону,

где стояла босая и белая,
майским  градом еще не убитая
и весна, и любовь моя первая
со своими немыми  молитвами.

Вся в слезах и как будто в наручниках
кисти рук у нее перевязаны,
со своими подругами лучшими,
со своими лучистыми сказками.

Нет, они от меня не шарахались,
а стояли в молчании скорбном,
как невесты царя, что с шалавами,
с шалопаями  встретятся скоро.

На плечах моих ворон  не каркнет,
на устах моих слово не вздрогнет,
и летит голова моя камнем
к их стопам, где слезами намокнет.

Сохрани и помилуй  мя, Боже!
Сокруши  сатану в моем сердце.
Неужели удел мне положен
там, у печки, с антихристом греться?

Сохрани  и помилуй мя, Дева
и Пречистая Богоматерь!
Пока  губится бренное тело,
пусть души моей смерть не захватит.

Сохрани и помилуй  в восторгах
меня, грешного нынче и грязного,
под холодной звездою Востока
и с глазами еще не завязанными.

Мы  повержены, но не повешены.
Мы  придушены, но не потушены.
И словами мы  светимся теми же,
что на белых хоругвях разбужены.

Помяни  нас в Свое Воскресение,
где разбитой звездой восклицания,
где и пьяный-то замер Есенин,
все свиданья со мной отрицая.

Пусть хоть был он и мотом, и вором,
все равно мы покрепче той свары.
Все равно мы повыше той своры.
Все равно мы позвонче той славы.

Соловьев на знаменах не надо
вышивать. Выживать нам  придется,
как обрубленным яблоням  сада,
как загубленным ядом колодцам.

И  пока не погасло светило
наших  дней) обагренных скандалом,
ничего нас с тобой не смутило,
ничего нас с тобой не судило,
да и слово сиять не устало.

Разлучить нас с тобою нелепо,
муза, муза! В малиновом платье
ты - Мария Стюарт, и на этом
все же вышьем  мы царскою  гладью)

что концы наши  в наших истоках
и что нет отреченья и страха.
Каждый  стих наш - преступной листовкой.
за которой костер или плаха!

Пусть бывает нам больно и плохо,
не впервой нам такие браслеты.
И  зимой собираем по крохам
нашей юности  знойное лето.

Что же скажет угрюмый мой ворон?!
Ничего. Просто гость и не больше.
Ничего. Просто дикая фора
слова, жившего дальше и дольше.

Вот и все, да и тайн больше нету.
Музы, музы) покатим на дачу.
Задыхаясь рыдающим   небом,
о себе я уже не заплачу!

***

Я с тем еще здоровьем
в Христе немного пьяный,
я - тень его дороги,
но юный  или рьяный.

Опальными  устами
прошу  посторониться
тем буквам, что устали
из-за меня давиться,

Я - стон крещеных  дудок
и щеки  благовеста...
и знойной  злостью блуда
меня хранят невесты.

Не весть ли этот листик,
что все известно грусти
акростих, словно крестик
гулять меня отпустит.

И  только черный узел
бежит к молочной  шее...
печаль, как водка с гуся
с меня снимает шелест.

С меня  снимают маску,
звенит разлуки мускул.
Прости  меня за ласку,
прости за то, что русский.

Россия иль Расея,
алмаз или агат...
Прости, что  не расстрелян
и до сих пор  не гад!

НАКАНУНЕ

Я помолился голубейшим  ликам
о том, что скоро побелеет локон,
и смерти испугается свеча,
узнав, как тают по священным книгам
ученики любимейшие  Бога.
И в тюрьмах сыновья его мычат
и в небесах непоправимо пьяных
 и в небесах непоправимо пленных
 я таинство последнее узнал -
 о том, как люди поздно, или рано
 начнут, вскрывая ангельские вены
 выпрашивать  прощение  у зла.
 Заплачет камень, затвердеет поддень,
 и шар  земной, похожий на золу...
 заставит повторить великий подвиг
 того, кого в стихах не назову.
 И род  людской, себя продавший трижды,
 освобожденный  только в облаках
 благословит виновника сей тризны
 и собственную кровь нальет в бокал.
 Сощурив  глаз оранжевый, заря
 скользнет по леденящим скользким спискам
 и на ремне последнего Царя
 к нам приведут слепого василиска.
 По всей земле предчувствую костры,
 в заборах человеческие кости,
 и на церквях нс русские кресты,
 а свастику отчаянья и злости.
 И паюсной  икрой толпа лежит...
 и по сигналу можно только хлопать,
 мильоны  их, но ни одной души,
 и проповедь свою читает робот.

***

 Когда румяный  мой ребенок
 хрустальной ночью плачет зря
 в глазах любимо-утомленных
 читаю рукопись царя.
 Когда коробит лепрозорий
 перчатки Пушкина  в аду,
 я вдохновенье как мозоли
 на сердце сладостное жду.
 Ликуй, заснеженная память,
 сверкай, изнеженная плеть...
я покажу, как разум плавить,
я докажу, как душу греть.
Печальники, упрямцы, ...чьи мы?
кто нас хранить заставил Свет?
Когда и вечность вышла чином
и звезды - выслугою лет.
 От этой роли замираю,
 суфлер убит, а плакать день.
 У свечки тихо занимаю
 Шекспира  сгорбленную тень.
 Меня  пугает эта Слава
 и черный локон запятой,
 прости, железная держава,
 что притворилась - золотой.
 Побольше  бы твоих пророков
 расстреливали на снегу,
 вы запретили веру в Бога
 надеждою на пять секунд.
 Любовь вы к рельсам приковали,
 поэтов в тундру увели
 зевая, опубликовали -
 ...какие розы отцвели.
 Потом  узнали сколько стоит
 берез пытаемая кровь,
 услышали как гений стонет
 (любимая, не прекословь).
 Как гордость нации моей
 петлю и пулю принимает,
 слезами всех семи морей
 Россия это понимает!
 Схватились за голову вы
 но было поздно поздно поздно...
 оставьте плакальщицам выть
 ...как хороши-то были розы!
Да, после смерти можно брать
любое  легкое творенье...
но  правды вам не миновать,
не скрыть от мира преступленье.
Не  важно, кто пророк, кто праведник,
чьи губы до сих пор в крови,
вы  маскируете под памятник
убийства гнусные свои.
Вас не спасет доска из мрамора
мемориальная тоска,
лишь потому, что вы из мрака
из сатанинского куска!
Все нами пройдено и понято
мораль сей басни такова -
 пока тебя ласкает родина
 ты можешь  петь и токовать.
 Но лишь придет пора охоты
 лети... и крыльев не жалей -
 плюс кровь... объявлена погода
 в капканах плачет соловей.
 И трусов суховей в Поволжье,
 и град убийств в моем Полесье
 ...но даже смерть идет порожняя
 от сердца, где царит поэзия.
 Она поражена, положим,
 она попутала, ошиблась.
 ...на погоревшую похожа
 молила хлеба и божилась
 не приходить ко мне до времени
 моих исполненных желаний,
 плевать на давку и давления,
 предчувствия... переживания.
 Плевать на 80 пыток,
 плевать на 800 костров,
 на 8000 всех убитых
 и в 80 тыщ, - острог.
 Плевать на милое блаженство,
 когда скандалит Божество.
 Жизнь - родственница с грустью
                женской,
 но братьев все же большинство.
 Из них любимейшими  понят
 как самый младший из троих
не забывай, заметит Подвиг
Талант добавит, лишь - Твори!

Но если вас измучит тайна
и любопытство грудь прожжет,
скажу одно - за дальней далью
меня четвертый тайный ждет!!!

***

Мне  бы только лист и свет,
мне бы  только свет и лист,
неба на семнадцать лет,
хлеба на полночный вист.
Редких обмороков  рвань,
рифмой  роковую связь,
чтоб она, лесная лань,
всех наказов слушалась.
Ножницы,  чтоб розы стричь,
финку, чтобы в душу лезть,
и ресниц опальных - бич,
и в чернильных пятнах - месть.
Марку  на слепой конверт,
синий ящик  в переулке,
где колотятся ко мне
письма пухлые, как булки.
Смехом  выпрошенный  йод
и под правым  глазом - шрам...
Остальное заживет,
пошевеливайся сам.
А еще хочу снежок
неизвестной дамы в спину,
а еще хочу флажок
красный лишь  наполовину.
Больше нечего желать.
Я - домашнее  заданье,
обо мне переживать -
в августе брести садами.
Не  взошел еще горнист
молодых моих  ошибок.
Ты  не горбись, а гордись,
что злодейского пошива.
Но  зевает чья-то тень,
и за пазухой ее
нашей славы лютый  день
динамитом  накален.
Непонятным  не понять.
Неустроенным  - устроить.
А по ком в Москве  звонят,
это - памятник, пустое.
Мне  бы только лист и свет.
Мне  бы только свет и лист.
Это мой  насущный  хлеб.
Это мой  насущный  риск.
На  растерянной земле,
там, где певчим жить прохладно,
буду в бронзовой семье,
а поклонницы  - охраной.
Ты  за плечи грусть возьми.
Не  заплечных дел ведь мастер,
я вернулся в мир казнить
всех, кто был фальшивой масти!

ШАЛАШ  НАСТРОЕНИЯ

Все будет у меня - и хлеб, и дом,
и дождик, что стучит уже отчаянно,
как будто некрещеных миллион
к крещеным  возвращается печально.

Заплаканных не будет глаз одних,
проклятья миру этому не будет.
Благословляю вечный свой родник
и голову свою на черном блюде.
И  плащ, познавший ангела крыло,
и смерть, что в нищете со мною мается.
простое и железное перо,
которое над всеми улыбается.

А славе, беззащитной, как свеча,
зажженной  на границе тьмы и тленья,
оставлю, умирая, невзначай
бессмертные свои стихотворенья.

Все будет у меня - и хлеб, и дом,
и Божий  страх, и ангельские числа.
Но  только умоляю: будь потом,
душа, отцеловавшая отчизну!

 ***
Моя свеча, ну как тебе горится?
Вязанья пса на исповедь костей.
Пусть кровь покажет, где моя граница.
Пусть кровь подскажет, где моя постель.

Моя свеча, ну как тебе теряется?
Не слезы это - вишни карие.
И я словоохотлив, как терраса,
в цветные стекла жду цветные камни.

В саду прохладно, как в библиотеке.
В библиотеке сладко, как в саду...
И кодеин расплачется в аптеке,
как Троцкий в восемнадцатом году.

Ждите палых колен,
ждите копоть солдат
и крамольных карет,
и опять баррикад.

Ждите скорых цепей
по острогам шута,
ждите новых царей,
словно мясо со льда,

возвращение вспять,
ждите свой аллилуй,
ждите желтую знать
и задумчивых пуль.

Ждите струн или стыд
на подземном пиру,
потому, что просты
и охаять придут.

Потому, что налив в ваши глотки вина,
я -- стеклянный нарыв
на ливрее лгуна.

И меня не возьмет
ни серебряный рубль,
ни нашествие нот,
ни развалины рук.

Я и сам музыкант.
Ждите просто меня
так, как ждет мужика
лоск и ржанье коня.

Не со мною - так раб.
Не с женою - так ладь.
Ждите троицу баб,
смех, березы лежать.

Никуда не сбежать,
если губы кричат.
Ты навеки свежа,
как колдунья-свеча.

О, откуда мне знать
чудо, чарочка рек?
Если волосы взять,
то светло на дворе!

Чаевые черной розы

Прошлое! Пусти меня, пожалуйста, на ночь!
Это я бьюсь бронзовой головой в твои морозные ставни...
И закрой меня на ключ, от будущего напрочь,
Умоляй, упрашивай... может, лучше станет...

Я помню себя, когда еще был Сталин.
Пыльную Потылиху, торт Новодевичьего монастыря,
Радочть мою - детство с тонкой талией,
В колокольном звоне - учителя...

О, я не такой уж плохой, прошлое!
Я забыл математику да Окружной мост.
А еще я забыл то пышное, пошлое,
За что во всей округе поднимали тост!

Я не виноват, да и ты, наверное,
Стало подслеповато, как Дама Пик,
За тремя картами я хочу наведаться.
Неужели настоящее - дабы пить?!

Прошлое! Отадй мне их, три шестерки!
Три дороги легли на моем пути,
Моя Муза в расстегнутой гимнастерке
По вагонам шумит - задержи, освети!

Нет, нет, нет, я не Васнецо-
вский витязь, этот так и не уедет от камня.
Я знаю, прошлое, Вас в лицо,
Забрызганное сиренью, а не синяками...

Прошлое! Там мне три карты живой воды,
О четвертом тузе позаботится шулер,
Наша дама убита, но нет беды,
Это ваш банкомет неудачно шутит!

Прошлое! У меня остался еще один туз,
И у этого туза - лицо Церкви.
Ну, а Даме Пик мы подарим, как груз,
Золотые злобные звонкие цепи.

А чтобы не всплыла, старя тврь,
Положи на нее бубнового мальчика,
Пусть вспоминает сексуальный букварь,
И мы поболтаем пока на лавочке...

Прошлое! Ты думаешь, я жалуюсь на настоящее?
Боже упаси, нет мысли глупей!
Прошлео! Я жалуюсь на царя еще,
На талант свой жалуюсь, на друзей...

Прошлое! Я жалуюсь на тысячу истин,
Мне ль их разбирать - Христос я, Будда, что ль?
Прошлое! Мы все покроемся листьями
Или обрастем великим будущим...

Говорят, не пей так много водки,
Говорят, не бей расхристанных девок.
Где ты, мое прошлое, в розовой лодке?..
Ничего не надо, ни слов. ни денег...

Прошлое! Я просто пришел погреться!
Мы с тобой за чаем сыграем в штосс.
Затонуло в розовой лодке детство...
                - Что?!

Детство, говорю, затонуло в ложке...
Помнишь, без гранита была река-то?!
Прошлое! Давай с тобой хлопнем водки!
И отдай, пожалуйста, три карты!

Бережет меня Бережковская набережная,
И царевна Софья дьяволу молится,
А четвертый туз горько и набожно
У Москвы-реки в зеркало смотрится...


Марине Цветаевой

Была б жива Цветаева,
Пошел бы в ноги кланяться -
Пускай она седая бы
И в самом ветхом платьице.

Понес бы водку белую
И пару вкусных шницелей,
Присел бы наглым беркутом -
Знакомиться ль? Молиться ли?..

Пускай была бы грустная
И скатерть даже грязная,
Но только б слышать с уст ее
Про розовое разное.

Но только б видеть глаз ее
Фиалковые тени
И чудо челки ласковой
И чокнуться в колени.

Жила на свете меточка
Курсисточкой красивой,
В бумажном платье девочка
Петлю с собой насила.

Писала свитки целые,
Курила трубку черную,
Любила спать за церковью,
Ходить в пацаньих чоботах.

И доигралась, алая,
И потеряла голову,
Одно лишь слово балуя,
Ты замерзала голая.

Один лишь стол в любовниках,
Одна лишь ночь в избранницах,
Ах, от тебя садовнику
Вовеки не избавиться...

Небесному - небесное,
Земному - лишь земное.
И ты летишь над бездною
Счастливейшей звездою.

Все понялА - отвергнула,
Поцеловала - ахнула,
Ну а теперь ответа жди
От золотого Ангела!

Пусть сыну честь - гранатою
А мужу слава - пулей,
Зато тебя с солдатами
Одели и обули.

И ничего не вспомнила,
Перекрестилась толечко -
Налей стаканы полные,
Зажри все лунной корочкой!

Здоровье пью рабы твоей
Заложницы у Вечности
Над тайнами зарытыми,
Страстями подвенечными.

Какое это яблоко
По счету своевольное.
Промокшая Елабуга,
Печаль моя запойная...

Была б жива Цветаева,
Пошел бы в ноги кланяться
За то, что не святая ты,
А лишь страстная пятница.

И грустная, и грешная,
И горькая, и сладкая
Сестрица моя нежная,
Сестрица моя славная.

Дай Бог в гробу не горбиться,
Мои молитвы путая,
Малиновая горлица
Серебряного утра!


Августовская фреска

                Алене Басиловой

И грустно так,
                и спать пора,
но громко ходят доктора,
крест-накрест ласточки летят,
крест-накрест мельницы глядят.

В тумане сизого вранья
лишь копны трепетной груди,
зеленоглазая моя,
ты сероглазых не буди!

Хладее стыд пунцовых щек
и жизнь, как простынь, теребя,
я понял, как я много сжег, -
крест-накрест небо без тебя!
 
   
***

Ресницы взмахивают
                веслами,
но не отплыть
               твоим глазам...
Как пасынок иду за звездами
и никому их не отдам.
Моя душа - такая старая.
И сам уже немолодой.
Я - Рим с разрушенными
               статуями.
И небо с розовой звездой.

РЕМБО
(Композиция № 1)

Я — одноногая река.
И мне сама судьба велела
Качать зеленые века
Паршивый парусник Верлена.

Я — мот. Я — ряба. Я — поклон,
который ветх, как песня гуся.
На мне нашивочки погон.
На мне ошибочки всех гуслей.

В продрогшем ивняке — ау!
Среди публичных ног ракиты.
Мы у судьбы не ко двору,
Когда рождаются рахиты.

Судьба немыта и пошла.
Среди эпох, больных и юрких,
Ей надо что-нибудь пожрать
И подержать на мутной юбке.

Ей надо что-нибудь извлечь,
И я готов на это дело —
Сахаре в доменную печь
Несу отравленное тело!

1964

Ван Гог

Опять ему дожди выслушивать
И ждать Иисуса на коленях.
А вы его так верно сушите,
Как бред, как жар и как холера.
Его, как пса чужого, били вы,
Не зная, что ему позволено -

Замазать Мир белилом Библии
И сотворить его по-своему.
Он утопал, из дома выселясь,
Мысль нагорчили, ополчили.
Судьба в подтяжках, словно виселица,
Чтобы штаны не соскочили.
Ах, ей ни капельки не стыдно —
Ведь в ночь, когда убийство холила,
Морщинистое сердце стыло —
И мямлило в крови — ох, холодно!
Эх, осень-сенюшка-осенюшка,
В какое горбшко осели мы?
Где нам любить?
            Где нам висеть?
Винсент?

Когда зарю накрыла изморозь,
Когда на юг уплыли лебеди,
Надежда приходила издали
С веселыми словами лекаря.
Казалось — что и боль подсована
И поднимается, как в градуснике,
А сердце — как большой подсолнух,
Где выскребли все семя радости.
Он был холодный и голодный.
Но в белом Лувре, в черной зале,
Он на вопрос: "Как вы свободны?"
— "На вечность целую я занят", —
Ответил, чтоб не промахнуться,
С такой улыбкой на лице,
...Как после выстрела, в конце.
Великие не продаются!

1964

Малевич

Я — красный круг. Я — красный круг.
Вокруг меня тревожней снега
Неурожай простывших рук
Да суховей слепого смеха.
К мольбе мольберты неладны.
Затылок ночи оглушив,
Сбегаю на перекладных
Своей растерянной души.
Сирень, ты вожжи мне давай,
Я вижу, вижу в белых салочках,
Как бродит чья-то киноварь
Спокойной к людям Красной Шапочкой.
Природа, что ушла в себя,
Как старый палисад, набрякла,
Она позирует, сопя,
А кисти плавают, как кряква.
Сеанс проходит ни за грош.
По мне слышней, чем саду в сенце,
Как заколачивает ложь
Покорную усадьбу сердца.
Мой стыд широколиц, как луг,
Под маковым платком основы.
Он требует белила рук
На гениальный холст озноба.
Сегодня мне тепло, как мальчику.
На акварель слезу проливший,
Я славил Русь худым карманщиком,
И пал до мастерских Парижа.

1964

Импровизация

Перед отъездом белых глаз
Смеялись красные рубахи.
И пахло ночью и рыбалкой,
И я стихотворенье пас,
Была пора последних раз
Перед отъездом белых глаз.
О лес! Вечерний мой пустыш.
Я вижу твой закатный краешек,
Где зайца траурную клавишу
Охотник по миру пустил.
Прости. Засыпанный орешник
Уходит вниз святым Олешей
Туда, где краше всё и проще,
Где журавли белье полощут.
А я опять рисую грусть.
И мне в ладонях, злых и цепких,
Несут отравленную грудь
Поистине босые церкви.
Во мне соборно, дымно, набожно.
Я тихий зверь в седьмых кустах.
И чье-то маленькое "надо же"
На неприкаянных устах.

1964

* * *

Ты яблочно грустна.
Я — тайно даровит.
И я теперь узнал,
Что осень догорит.

Что на святой пирог
И шаткость корабля
напишет эпилог
Промокшая земля.

Что, как бы ни молил
Я — пьяное весло,
Что, как бы ни хвалил
Счастливое число,

Ты преображена
Для юности моей,
Как тот бокал вина,
С которым я светлей!

Пьяное

Запятая платья
Не в диктанте тела.
Пусть сады не платят
Чернокнижьем девок.
Я — наивно запрост,
И смешон, так далее.
Одноногий Август
Золотил сандалии,
Ворковал крестьянство,
Зазубрив веревку,
И на угли пьянства
Соблазнял золовку.
Я из той усадьбы,
Где чаи за ставней,
Где меня усадят
И читать заставят.
Мимо груш и кладбищ
Та усадьба снова
Переливом клавиш
На колоду Зова.
У невесты любо
И, пожалуй, жарко.
Сколько будут губы
О подолы шаркать?
Чьи-то руки тужат
По плечам греховным.
Да и я ведь тут же,
Как свеча с иконой.
Спите, райский садик,
Я мешать не стану.
...Ах, в моей усадьбе
Забивают ставни.
Мне построят, верно,
Подлецы без битвы
Жуткий дом на венах,
Крытый хрупкой бритвой!

1964
НОЧЬ

У меня волосы — бас
До прихода святых верст,
И за пазухой вербных глаз —
Серебро, серебро слез.

По ночам, по ночам — Бах
над котомками и кроватями,
Золотым табунком пах,
Богоматерью, Богоматерью.

Бога, мама, привел опять
Наш скелетик-невропатолог.
Из ненайденного портного
Вышел Бог — журавли спят.

Спрячу голову в два крыла,
Лебединую песнь докашляю.
Ты, поэзия, довела,
Донесла на руках до Кащенко!

Май 1964

СТИХОТВОРЕНИЕ БЕЗ ВСЕХ

А за останком старовера,
Который крестик огулил,
На три рубля сходились вербы,
Забыв картофель и кули.
И Бог вынашивал картину,
И крапал праздник-новичок,
И было озеро хотимо,
Как скарлатина на плечо.
А рядом снег, не согрешив
Перед лицом стихотворенья,
Сентябрь чинил карандаши
И рифма стряхивал в колени.
Меня несло, как на престол...
Я падок. Мне лежать на Ханке.
Я духов день крошил на стол
И галок требовал к буханке.
На паперти моей судьбы
Стучались лбом все девки летние,
Их ждали пальцы и попы
В перстнях обиженной обедни.
Угрюмый голос падал ниц,
Затем, стихи мои венчая,
Все толки зашивала нить
Грехопаденья и молчанья.
Мы ехали на карасях,
Вру, то есть на рысях и гадах,
Я наизусть твердил богатых,
Мы ехали на карасях.
Мы ехали, и вечер был,
И я за шиворотом нерва
Под исступленные грибы
Пил неразбавленное небо!
Мне все равно, в который день
Очнуться, вздрогнуть - Чернослив,
Меня три года кормит тень
И одевает черновик.
И мне плевать на ваше - "зря",
Там, где венец, там и свинец,
Но мы увидим опосля,
Кто был поэт и кто подлец.

12 ноября 1964

СТИХОТВОРЕНИЕ О БРОШЕННОЙ ПОЭМЕ

Эта женщина не дописана,
Эта женщина не долатана,
Этой женщине не до бисера,
А до губ моих - Ада адова.

Этой женщине - только месяцы,
Да и то совсем непорочные.
Пусть слова ее не ременятся,
Не скрипят зубами молочными.

Вот сидит она, непричастная,
Непричесанная, ей без надобности,
И рука ее не при часиках,
И лицо ее не при радости.

Как ей хмурится, как ей горбится,
Непрочитанной, обездоленной.
Вся душа ее в белой горнице,
Ну а горница недостроена.

Вот и все дела, мама-вишенка,
Вот такие вот, непригожие.
Почему она - просто лишенка,
Ни гостиная, ни прихожая?

Что мне делать с ней, отлюбившему,
Отходившему к бабам легкого?
Подарить на грудь бусы лишние,
Навести румян неба летного?

Ничего-то в ней не раскается,
Ничего-то в ней не разбудится.
Отернет лицо, сгонит пальцы,
Незнакомо-страшно напудрится.

Я приеду к ней как-то пьяненьким,
завалюсь во двор, стану окна бить,
А в моем пльто кулек пряников,
Апотом еще - что жевать и пить.

Выходи, скажу, девка подлая,
Говорить хочу все, что на сердце.
А она в ответ: "Ты не подлинный,
А ты вали к другой, а то хватится!"

И опять закат свитра черного,
И опять рассвет мира нового.
Синий снег да снег, только в чем-то мы
Виноваты все, невиновные.

Я иду домой, словно в озере,
Карасем иду из мошны.
Сколько женщин мы к черту бросили -
Скольким сами мы не нужны!

Эта женщина с кожей тоненькой,
Этой женщине из изгнания
Будет гроб стоять в пятом томике
Неизвестного мне издания.

Я иду домой, не юлю,
Пять легавых я наколол.
Мир обидели, как юлу, -
Завели, забыв на кого.

11 ноября 1964
* * *

Непригоже жить впотьмах,
Словно клавиши рояля.
Темно-синий почерк птах.
Мы - бояре, мы - бояре.
Пусть поженятся бинты
В серебре всплакнувшей рощи.
Посмотрю, какая ты,
Если кровь - плохая теща.

Этот соболь, как собор,
весь в минувшем, милом, мятом.
Не покончишь ты с собой,
Ваши ягоды не яды.

Мы макаем хлеб в одно -
Если Каин, то от бритвы.
Ты выходишь, как окно,
В черноглазый лес обиды.

Из нечаянных начала
Наша родина больнее.
Хорошея, как колчан,
Ты стрелу бери умнее.

Что нам свет и что нам смерть,
Что нам Слава эта... та еще!
Наши души - наша сеть,
Золотою рыбкой давишься.

Гребешком ли грешен чуб
Или поясом волненья.
Если родине я - чужд,
Пусть не лопает варенья!
 
Обиженный интерьер

Собаки лают — к просьбам,
Волчицы воют — к хлебу,
А у меня и просек
До тех загадок не было.

Пожарник пляшет — к чуду,
Любовник плачет — к чаду,
А я с тобой — не буду,
А мне с тобой — не надо!

Рожь колосится — к бабам,
Ложь говорится — к делу,
Нож не выносит шпалы
— Кровь двойником к их телу.

Ах, это только новость...
Спать, чтоб в зрачках не гнулось.
Да сохранит мой голос
Странную нотку — ну вас!

===========================================
«Я сослан к Музе на галеры...»

Так называется выпущенный московским издательским домом «Время» том стихотворений Леонида Губанова, наиболее полное собрание произведений выдающегося поэта 60-70-х годов




ЮРИЙ КРОХИН

Окленд, Новая Зеландия



 Знаменательно, что книга вышла в год 20-летия со дня кончины Леонида Губанова.

Даже мне, неплохо, кажется, знакомому с творчеством Леонида Губанова (1946-1983), его поэзия открылась по-новому. Тщательно собранные составителем стихотворения (эту титаническую работу проделала вдова поэта Ирина Губанова) представлены в виде сборников, какими их оставил сам Губанов, выверены даты и посвящения, упорядочены орфография и пунктуация. Но эти внешние признаки отступают на второй план перед масштабностью поэтического мира Губанова, возникающего по мере чтения книги.

Ценители поэзии, особенно те, кому, как мне, посчастливилось видеть и слышать Губанова, несомненно, с волнением раскроют изящно изданный, полновесный томик. Переворачиваешь страницы — и оживает наша юность: Москва на излете хрущевской оттепели, поэтические сходки на площади Маяковского, выставки живописи в Манеже, где изумленным взорам москвичей впервые предстали полотна «левых» художников, песни Булата Окуджавы и Владимира Высоцкого, самиздат и политические процессы диссидентов...

Оттепель только показалась оттепелью; то и дело ударяли заморозки. Но юные дарования — Леонид Губанов и его друзья, которых он попытался, играючи, объединить в Самое Молодое Общество Гениев, — еще не поняли ситуации, скандаля возле Дома Литераторов, читая стихи на «Маяковке» и в студенческих общежитиях. Наивные, они так рвались на страницы печатных изданий! Евтушенко, сам того не предвидя, оказал плохую услугу Леониду Губанову, опубликовав в «Юности» три четверостишия из поэмы «Полина». Реакция официальной критики оказалась неадекватно резкой и негативной. О новых публикациях нечего было и мечтать. Правда, стихи Губанова и его друзей печатали «Грани», но это лишь усугубляло подпольный статус их творчества.

Первые открытые публикации водопадом хлынули в конце 80-х, когда Губанова уже не было в живых, — в альманахах «День поэзии», «Зеркала», в сборнике «Живое слово», в газетах и журналах. О Губанове стали вспоминать, вышла даже книжка о нем и его творчестве (может быть, излишне апологетическая), принадлежащая автору этих строк. А в 94-м появился, наконец, первый сборник стихов, составленный Игорем Дудинским, — «Ангел в снегу». Представление о поэзии Леонида Губанова он давал слабое, издание оказалось весьма несовершенным. Но, так или иначе, заговор молчания вокруг имени поэта был разрушен.

Все пишущие о Губанове не обходились без эпитетов вроде «поэт трагической судьбы», сокрушались, что при жизни он не был признан, не внесен ни в какие официальные синодики. Да только сегодня эти сетования представляются напрасными.

Да, Губанова не печатали — и что же? Велика ли честь публиковаться рядом со стихотворцами вроде Грибачева, Прокофьева и иных? Да и сомнительно, чтобы те были интересны сегодняшнему читателю, а на недавнем губановском вечере в Центральном доме работников искусств яблоку негде было упасть...

В кратком предисловии к сборнику, написанном прозаиком Юрием Мамлеевым, сказано емко и точно: поэзия Губанова абсолютно самобытна и неповторима. Действительно, мало кто так вольно обходился с русским языком, ломая устоявшиеся представления о его нормах и правилах. В губановском косноязычии есть что-то неодолимо завораживающее: словно бы случайно оказавшиеся рядом слова вдруг вспыхивают огнем какого-то таинственного смысла! «Губанов имитировал экстравагантность якобы визуальных образов, — писал о нем поэт Александр Величанский, — эпатажность интонаций, воспринятых им у Есенина, а также цветаевскую самодраматизацию в ее крайних надрывных формах». Здесь все верно: даже при поверхностном анализе легко обнаружить следы влияния таких несхожих Есенина и Цветаевой, поклонения которым Губанов и не скрывал:

Я сплю рассеянным Есениным,
Всю Русь сложив себе под голову...

Или о Марине Ивановне:

Марина, ты меня морила,
Но я остался жив и цел...

Удивительно другое: мальчик, выросший в сугубо советской семье на Потылихе и знакомый в пору отрочества разве что с хрестоматийными опусами, читал, как одержимый. Этот неистовый самоучка тянулся к отечественной культуре и особенно истории, пытаясь в стихах осмыслить ее трагические страницы. Среди его поэтических циклов — лирическая исповедь Иоанна Грозного и монолог Петра Великого, откровения Пугачева и протопопа Аввакума.

Русь стояла на китах да на Иванах,
А в историю плыла на палачах...

И к русским поэтам он обращался запросто — но без фамильярности. Так относятся — уважительно, с достоинством — к старшим собратьям по перу. Но чей бы пронзительный монолог мы ни читали, нетрудно понять, что это хрипит, горланит, стонет Леонид Губанов, все его наследие — это, по сути, бесконечно длинное единственное стихотворение, на все лады варьирующее тему страшного и неизбывного одиночества...

Губанов не прибился ни к какой стае. Дружил с правозащитниками — Владимиром Буковским, Александром Есениным-Вольпиным, Ильей Габаем, Юрием Галансковым, Вадимом Делоне, посвящал им стихотворения. Однако в компанию диссидентов так и не влился. Его одобрительно слушали Борис Слуцкий и Семен Кирсанов, «тосковавший о поэтическом сыне класса Ту или Боинга» Андрей Вознесенский и Евгений Евтушенко. Но для них он был анфан террибль — дитя литературного подземелья... Лишенный читателя, аудитории, нормального творческого общения, два долгих десятилетия парил Леонид Губанов в одиночестве, продолжая монолог отчаяния, пророчествуя.

Держа, наконец, в руках сборник стихотворений Леонида Губанова, можно, конечно, вспомнить булгаковскую формулу «рукописи не горят», но, согласимся, что и несгоревшие, они порой приходят к читателю с большим опозданием.

©   "Русская мысль", Париж,
N 4472, 25 сентября 2003 г.
www.rusmysl.ru/2003I/4472/447210sent25.html

В ТЕНИ КИНОТЕАТРА «РОССИЯ»
      
       Все, что всерьез отмечено памятью за полвека, выпадает в некие схемы. Потому что здесь уже нет случайностей и времени тоже нет. А есть какая-то форма твоего опыта. Запоминается, видимо, только то, что составляет некое целое. И так интересно: сразу начинает образовываться целая биография!
       Вот двадцатилетие смерти Брежнева. Мне напомнил дату телевизор. А я... много чего вспомнил. Плохое — но вдруг и хорошее. В те годы одна девушка, дочь начальника, сделавшего карьеру еще при Хрущеве, когда пошел разговор, который всегда шел в те годы, вдруг сказала: «Вот погодите (а она не была верноподданной! — А.Б.) — вы его ругаете... Посмотрите, что после него будет. Он — добрый человек».
       Я это запомнил навсегда.
       ...Как все это происходило? Под какими ангельскими крыльями? Год, наверно, 1967-й. Питер. Вышел я из дому за маслом... и еще за чем-то меня жена послала. Встретил друзей. Начали пить. Масло таяло в кармане.
       Встретил я там человека... Он был абсолютный мой двойник! Бывает такое редко встречающееся двойничество, когда люди похожи, как могут быть похожи братья: ушами, какими-то шишками. Оказалось, что, пока меня не было (я года два прожил в Москве), друзья меня вспоминали, скучали, и вот — подобрали этого двойника. (Он был инженер. Нормальный, советский.)
       Так мы разгулялись, что я с этим маслом в кармане решил ехать в Москву. Помню, вывалились на перрон. Каким-то милым девушкам-проводницам сообщили, что вот — мы тут все едем в Москву!
       — Ну а деньги-то у вас есть? — спросили милые девушки.
       Я вынул широким жестом из нагрудного кармана все, что там было. А там было три рубля. Теми деньгами. Но как-то это произвело впечатление.
       В общем, только два дурака нас и остались в вагоне: я и двойник. Девушки нас положили в своем служебном купе на чистые простыни. Проснулись: Москва! Пора выходить, расплачиваться.
       А у меня — те самые три рубля и были.
       Но девушки попались нормальные, сказали: «Хоть за постель получили...». Расстались мы, почти довольные друг другом.
       Идем — денег нет, Москва... Пошли на Центральный телеграф: домой хотя бы позвонить. Подымаюсь я на эти прочные монументальные ступеньки. У меня были три близких грузинских приятеля — один из них и спускается навстречу. Заур Ахвледиани.
       Он был бедный человек. Но... видит наше состояние. И говорит: «У меня десять рублей есть!» Звоним в Ленинград, просим, чтоб выслали на билеты. И у нас еще остается почти десять рублей. Идем по улице Горького. Входим в ресторан отеля «Центральный». Располагаемся. Мир, как писал Юз Алешковский, начал выстраиваться на глазах!
       А вокруг — все абсолютно пустое, утреннее, чистое. И входит человек, которого мы узнали, потому что он был знаменит. Гроссмейстер Спасский. С ним какие-то молодые люди. Они завтракают: яичко, кашка... Мы, поскольку от своих приключений сделались развязны, подходим, представляемся. Он говорит, что молодежь на сборы привез, что есть очень талантливые... Талантливые молодые люди (да просто школьники) смирно едят овсянку. Вот там и тогда я впервые увидел Каспарова. Совсем еще малолетку.
       Выходим на улицу Горького: бах! Идет девушка, с которой я познакомился в один из предыдущих приездов в Москву. Очень застенчивая, очень робкая — я потом быстро понял, что с ней по-быстрому не надо...
       А еще дальше — не успеваем пройти и десяти метров — идет навстречу поэт. Леонид Губанов. А он-то был человек отчаянно бедный. Нищий... Поэт узнает нашу беду. Говорит: «А у меня денег полно!» И достает ту же сумму — десять рублей.
       Идем — Губанов, Ахвледиани, двойник и я — за памятник Пушкину, к кинотеатру «Россия».
       Переворачиваем какой-то столик, ставим его на ноги — потому что все летние кафе закрыты с утра. Садимся. Никто нас не вяжет, не берет. Менты не пристают. Чудо! Что-то глушим. А Губанов, молодой, весь накачанный своими стихами, начинает нам читать вслух поэму «Козыри». Криком! И все это — за Пушкиным, в тени кинотеатра «Россия».
       ...«С утра выпил — весь день свободен» — гениально, но это родилось позже. Тогда говорили: «Кто не хочет утром идти на работу, а вечером домой? Советский человек». Ну да, конечно, отчасти все шло и под этим знаком...
       Но все-таки, значит, все это можно было? Встречи, «Козыри», шальной бросок из столицы в столицу, утренняя улица Горького, одна моя зелененькая бумажка и двое трепаных красненьких — моих друзей... Избранное общество, воистину избранное общество! Застенчивая девушка, которую нельзя травмировать на скаку...
       И гроссмейстер Спасский с талантливыми школьниками.
       Может, нам кто ворожил; может, какие ангелы хлопали крыльями? Такой эпизод. Сколько богатства — на двадцать три рубля!
       Это не значит, что тогда было лучше, а сейчас хуже. Только странно, что оттого, что на самом деле лучше, люди стали хуже.
       А рассказ — подлинный. Это единственное, что его извиняет, — его абсолютная достоверность...
      
       Андрей БИТОВ
       16.12.2002

http://2002.novayagazeta.ru/nomer/2002/92n/n92n-s41.shtml
---------------------------------------------------------
СТИХИ ЛЕОНИДА ГУБАНОВА

Я сам изгой — но не предатель.
Куда я убегу? Зачем?
Прошу! Спаси меня, Создатель,
от суеты любых систем!

Ключи развесив по карманам,
я поднимаюсь на чердак
лишь потому, что я Губанов,
а значит, мне милей чудак...

А чудакам закон, известно,
не писан. Значит, не беда.
Усевшись в бархатное кресло,
диктует мне сонет звезда.

Венок на голову примерю,
луну в окошко заманю,
не буду поклоняться Зверю,
изверюсь, но не изменю

Афине, Бешеной Палладе:
зевающего Зевса дочь
опять в разорванном халате
со мной, со мною в эту ночь!

Я заварю покрепче чаю
на горьких веточках олив
и Мудрость сладкую с печалью
впущу, окошко отворив!

14 марта 1978

ОСЕНЬ

Владимиру Алейникову

Здравствуй, осень — нотный гроб,
желтый дом моей печали,
умер я — иди свечами.
Здравствуй, осень — новый грот!

Если гвозди есть у баб —
пусть забьют, авось, осилят.
Вот и кончен день забав,
ноги душу относили!

Этот вечер мне не брат,
если больше в дом не принял,
этот вечер мне не брать
за узду седого ливня...

За крутую гору дня
переваливает горе —
дайте синего коня
на оранжевое поле!

Дайте неба и травы,
чтобы мне бы наглядеться...
Дайте капельку повыть
молодой осине сердца!

1969
---------------------------------------------------------
Стихи, написанные по прочтении этого выпуска ЧЗ:
*****************************************************
ЮЛИЯ ВОЛЬТ

ВСЕ ТИП-ТОП
 
            Памяти Леонида Губанова

Всё тип-топ, а точней - всё не так.
Кровь портвейна - пятном на граните.
Приходил за тобой санитар,
а ты думал, что ангел-хранитель.

Простынями вязали тебя.
Колокольни молчали трусливо.
Разливалась души литиЯ
самодельного всё же разлива.

Речь - в разлив! Не граница - гранит,
берегов туполобых барьеры.
Всё тип-топ у кого, Леонид?
Храм твой собран из кубиков серы.

Речь в разливе твоя, Леонид.
ГлубокО разливанное море.
Лал портвейна - румянец ланит.
Ангел вороном спит на заборе.
2004

http://www.stihi.ru/2004/01/21-729
*********************************************************
Дорогие Читатели!

Буду признателен всем, кто пришлёт стихи или ссылки на публикации Леонида Губанова. К сожалению, интернет-ресурсы ограничены, а очень хотелось бы дополнить этот выпуск.
Потому не прощаюсь -
с благодарностью за поддержку и внимание -
Имануил