«Деликатная взаимность вранья»
Серийному человеку, а именно за такового борется рынок, требуется серийная литература, которая обслуживается рекламой. Ему критика ни к чему. Когда критика не очевидна, ее бытование сродни деятельности заговорщиков. Критик ныне призван не критиковать, а заговаривать и уговаривать. Указывает теоретик Ж.-Ф. Лиотар: «Подстраиваясь под кич, искусство льстит беспорядку во «вкусах» любителя. Художник, галерейщик, критик и публика уговариваются по любому поводу, наступил час расслабления. Но реализм всякой всячины – это реализм денег: в отсутствии эстетических критериев остается возможность судить о ценности произведений по приносимому ими доходу… Что же до вкуса, то нет нужды в деликатности, когда спекулируешь или развлекаешься.» Вот потому одна из дам, сочиняющих детективы, получает право нас поучать: «Писатель тот, кого читают».
У поэта, Александра Аронова, мало отмеченного критическим вниманием, есть такие строки:
Блок писать почти не мог,
Все стихи не получались.
Но друзья поэта в срок
Собрались, посовещались, -
Слава громкая итог.
Хлебников связать двух строк
Не умел, как ни старался.
Снова круг друзей собрался,
Тот же случай, что и Блок.
Да, и Блок и Хлебников живут в литературе пока действует «круг друзей» как союз критиков и читателей.
Этот «круг друзей» становится уже или шире, глубже или пошлее, он может колебаться от соборности до местечковости. Сравним ли пушкинскую плеяду с кучками наших современников? Критик Валерий Хатюшин так описывает круг друзей Б.Ахмадулиной: «Ее отчужденно элитарное, а чаще узко-салонное творчество тлеет в кастовом мирке своих, избранных, почитателей и ценителей, посвященных в «секреты мастерства». Это достаточно четко показал А.Вознесенский в книге «Прорабы духа»: «Читает Белла. С в о я Белла. А вокруг тоже свои. Только свои»» Или вот пример рекламного текста: «Сутин, без сомнения, пишет для «своих». И круг этих «своих» весьма широк – Сутин пишет для тех, кто вырос на Стругацких и Торнтоне Уалдере… Он словно напоминает своему читателю: мы с тобой из одного времени, из одной компании. Мы с тобой одной крови…» (изд. «Время»). А. Столяров хотел бы эту «свою компанию» поставить на свое место, (ЛГ № 33) но – не те времена! Филологам только и остается подобострастно и «без сомнения» включать «своих» в антологии и хрестоматии – уже для «всех».
Однажды на конференции славистов под Берлином я спросил профессора Георга Витте, поклонника наших постмодернистов, что за предмет читал весьма им уважаемый Владимир Сорокин в Свободном университете Берлина. – Он рассказывал о своих друзьях, – определил предмет профессор, и добавил, что, если я утверждаю, что в России есть и другие писатели, то я ведь тоже говорю о своих друзьях.. Итак: «круг друзей» понимается на вполне профанном уровне, потом он переходит в массовую «тусоваку» (телевидение), и вот вам культовые имена и клички. Напрасно А.Столяров удивляется, – почему Курицын «считается критиком».
Александр Блок на сломе эпох заметил: «Чудесное, что витало над нами в 1905 году и обогатило нас великими возможностями, привело с собой в ряды литературы отряд людей зачумленных, «напрасных талантов», или хулиганов в глубочайшем смысле этого слова. Они думают, что то, о чем они говорят, называется искусством и литературой; публика думает то же, так как они убеждают ее в этом, и если что знают в совершенстве, – так это – приемы, которыми можно действовать на дурные инстинкты толпы.» Это было сказано задолго до того, как эти приемы стали усиливаться средствами радио, телевидения и массовых газет.
С установлением информационного диктата массовой коммуникации, «круг друзей» сочинителя существенно изменился. При этом одни «свои» никак не пересекаются с «другими». Признание стало зависеть не столько от критиков, сколько от журналистов, а последние от спонсоров, часто уже анонимных и далеких от самого предмета критики и литературы. Вот как писал недавно, изумившись своему открытию, философ В. Подорога: «В начале 90-х, когда еще сохранялись иллюзии, я впервые прочитал большой текст Андрея Вознесенского Мартине Хайдеггере – встреча русского поэта с немецким мыслителем.Я был удивлен некоторыми оценками поэта, но еще и тем, что он не прочел, вероятно, ни строчки из Хайдеггера. Но потом то ли в «Новой газете», то ли в другой, не помню точно, читая уже чисто журналистский текст о Хайдеггере, я понял, что время экспертов и знатоков уходит». Мне приходилось писать о подобном же в статье «Поэзия в свете информационного взрыва» («Вопросы литературы» № 10, 1974), о «беседе» Вознесенского с социологом Маклюэном, которого он принял за философа. Тот же принцип внелитературной «цитатности»: «Я и Хайдеггер», «Я и Маклюен», «Я и Рейган, Кеннеди, Хрущев и т.д.» Здесь «цитируемая» фигура вовсе не «снижается» за счет такого соседства, зато значимость цитирующего должна расти в глазах профана-читателя. Постмодернизм только сделал следующий шаг, включая тексты уже ушедших классиков, встреча с которыми лично невозможна, в свой, как правило, более слабый текст. И здесь критике делать нечего. Помню, спросил Вадима Кожинова, почему он не пишет об «эстрадных» поэтах. – Я не пишу фельетонов, – ответил он.
Филология стала заниматься и штудиями, минующими ценностный подход. Давно уже спрашивал акад. М.Л.Гаспарова, зачем он в своих арифметических исследованиях рассматривает рядом поэтов и графоманов, тот ответил, что он рассматривает объективно объективный процесс.
Доктор филологии Н.Фатеева в труде под названием: «Контрапутнкт интертекстуальности, или интертекст в мире текстов» (Москва, 2000), цитирует (цитирую): «следуя «букве» классических образцов и используя их как материал для своих построений, современные авторы «в процессе интертекстуальной работы» значительно упрощают претексты и стремятся «низвести» чужую речь на уровень, лежащий ниже того, на котором та и впрямь находится, чтобы – парадоксальным образом – устранить превосходство над собой иного «Я»»(Смирнов). Хотя, видимо, на современном этапе, в эпоху постмодернизма, когда доминирует принцип «нонселекции» и «отсутствия иерархии», даже трудно говорить о «низведении», релевантном для эпохи модернизма и исторического авангарда.» (стр.7)
Если немецкий профессор Игорь Смирнов, чья заслуга в продвижении наших постмодернистов на германский рынок, отдает себе отчет в том, какие ценности он продвигает, нашему отечественному доктору «трудно говорить» о том, что хорошо, а что плохо «на современном этапе». Нам предлагают смириться с тем, что любой усидчивый сочинитель, взявший на себя труд разбавлять свою писанину цитатами из классиков, оказывается с ними, подобно Хлестакову, «на дружеской ноге». Реклама, сравнивающая высокое с низким, рассчитывает на это: чем примитивнее вкус, тем шире запросы. Безвкусный человек наиболее рентабелен. Критик, который обязан выражать суждения вкуса, попросту вреден в подобном обществе.
Нет иерархии, нет и критики. А «литературоведение» проделывает труд, обратный «авторскому»: выковыривает из его текста цитаты, утверждая тем ценность совокупного текста: «У Нарбиковой Таня, или даже Танька, то фигурирует как русская девушка, похожая на «маленькую издерганную француженку, какими их изображают немцы», то как собака Александра Сергеевича, и оба они «очень похожи – оба: Таня и Александр Сергеевич»…(Н.Фатеева, стр. 32)
Одна из задач постмодерна – уничтожение толстых журналов в России: «Какую роль играет массовая информация и зарождающаяся электронная культура в процессе развенчания традиционного потребления культуры через толстые журналы, альманахи и серийные издания, которые по-прежнему проводят политику сохранения традиции...», – интересуется канадский профессор С.Ролл. («Постмодернисты о посткультуре», 1996, стр. 8) Одним из разделов в толстых журналах является критика, и, чтобы избавиться от нее, надо избавиться от журналов. Серьезную критику в них только и находим. Например, замечательные «Чтения о русской поэзии» Николая Калягина в журналах «Москва» за последние годы. Или эссе А.Солженицина о недавнем современнике: «Давид Самойлов» («Новый мир» № 6, 2003).
Для постмодерна важна не публикация, а публичное действо, чтение-перформенс, когда даже возмущение публики работает на «имидж». Автор как бы и есть собственное произведение. Выворачивается наизнанку сократическое представление о вдохновенном «исступлении» художника, которое предшествует поэтическому произведению. Здесь «пафос» остается вне «логоса» (почти по Белинскому), произведение создается холодным расчетом, но исполняется с той или иной степенью исступления. Это было заметно уже у наших эстрадных «лириков», так, любой текст Евтушенко или Вознесенского, прочтенный не самим автором, воспринимается достаточно бледно. О Дмитрии Александровиче Пригове говорить уже не приходится. Илья Фаликов в книге «Прозапростихи» («Новый ключ», 2000, стр.91), одной из редких ныне книг критики, замечает: «Говорят, на выступлениях Д.А.П. криком кричит. Это компенсаторное осознание ущербности своего письма – не кричащего».
И.Ростовцева не зря опасается филологов и культурологов. В культурологии сталкиваются два направления. Одно видит культуру как накопление, приращение традиции, нарушение преемственности рассматривается как вандализм. Второе ограничивает культуру данной «культурной» деятельностью, любой «новый» художник «среди своих» вправе самовыражаться даже в ущерб общественному вкусу. Вместо разборчивости внушается терпимость, то есть заведомая некритичность. Такая культурология видит в классике только «цитаты» для игр современных «творцов». Критику здесь остается только сочинять рейтинги, если ему это доверят.
Итак, постмодернизм есть побочный, но рентабельный продукт коммерциализации, приютившийся в закутках массовой коммуникации.
Вик. Ерофеев, официальный, как кажется, представитель российской литературы за рубежом, интервью немецким газетам начинает с того, что «русской литературы не существует», а то, что «существует», не имеет ничего общего с русской традицией. Такое утверждение расчитано на сочувственное понимание. Вот вам похожее высказывание, выражающее тенденцию в другом идеологическом пространстве: «По-новому преобразовывать формы литературы и искусства и развивать их в чучхейском направлении сообразно с требованиями нашего времени и сложная работа по ликвидации старого (подч. мною, В.К.) в формах литературы…» и т.д. («Развитие литературы и искусства в Корее», Пхеньян, 1988) В отношении к традиции чучхейское направление совпадает с ерофеевским, так как выводит нас за пределы культуры. Это направление заявлено уже как кредо журнала «Новое литературное обозрение»: «…пересмотр традиционных категорий отечественного культурного сознания…», В английском варианте рекламного текста сказано более круто: «Пересмотр базовых парадигм русской культурной идентичности». Не советской уже, а именно – русской. То есть, как русским стать не-русскими. Смело. За это главный редактор (кажется, филолог) удостоен государственной премии за 2003 год.
А.Шорохов в нашей дискуссии справедливо заметил, что наши поэты были и лучшими критиками. Автор, ищущий успеха у масс-медиа («модный», «культовый»), должен еще убить и критика в себе. Поль Валери утверждал: «Но всякий истинный поэт непременно является также и первоклассным критиком.» Этот «критик в себе», согласно Валери, должен как-то соотносить себя с миром речи: «Поэт, таким образом, обрекает себя и расходует себя на то, чтобы выделить и образовать речь в речи; и усилия его… направлены на то, чтобы создать язык для существа более чистого, более могущественного и более глубокого мыслями, более напряженного жизнью, более блистательного и более находчивого словами, нежели любая действительно существующая личность.» (стр. 450). Нечто похожее высказывал прозаик Достоевский: „При полном реализме найти человека в человеке. Это русская черта по преимуществу…» Вот «базовая черта», которую ныне пересматривают.
В какой-то мере Поля Валери повторяет акад. Дм. Лихачев, определяя задачи литературоведения: «Задача литературы открывать человека в человеке совпадает с задачей литературоведения открывать литературу в литературе». В открывании литературы с выдачей грантов и назначением бестселлеров – еще до продажи! – литературоведы гордо становятся в ряд с модными портными, поварами и т.д. Результаты соответствующие. Недаром лауреаты «Нацбеста»-2003 (словцо что-то среднее между нацменом и асбестом), кстати, «литературные критики», сами себе определяют место на кухне: «Мат и кровь – это острая приправа» («Книжное обозрение» от 30 июня 2003). «Интеллектуальное гурманство»? Законное завершение «кухонной» болтовни российской интеллигенции? Что делать, если читателя тащат не за письменный, а за обеденный стол? Вспоминать Осипа Мандельштама, заявившего, что – «Читателя нужно поставить на место, а вместе с ним и вскормленного им критика».
Здесь я бы продолжил цитату из Блока о литературных хулиганах, и поныне развлекающих публику: «Но у толпы есть и другие, здоровые, а не больные инстинкты, и в силу этих «инстинктов» – толпа постепенно отстраняется как от этих «художественных критиков», так и от тех, о ком они говорят, с похвалой ли, с порицанием ли – все равно; ведь их похвалы часто во много раз ядовитей и вредней их порицаний; публика же полагает, что те, о ком они говорят, заодно с ними, что все это – «одна шайка». Надо надеяться, что это – «основной инстинкт» толпы, когда она хочет стать народом.
Нас заставляют жить не в не культуре, а в тенденции, которая строится на современном вранье. Классик Достоевский так определял это в свое, тоже либеральное время: «Деликатная взаимность вранья есть почти первое условие русского общества – всех русских собраний, вечеров, клубов, ученых обществ и проч.» Взаимное вранье собраний, жюри и обществ, никак не друг с другом не сообщающихся. Ага, есть же у нас «базовые черты», которые надо изживать! Тенденция обмануть читающее общество, не дать ему стать обществом! Но нам завещал еще Иван Ильин – «Всякая нарочитая тенденция – и «прогрессивная» и «реакционная», и просто разсудочно-выдуманная – нехудожественна. Она эстетически фальшива – и в произведении искусства, и в художественной критике. Искусство имеет свое измерение: измерение духовной глубины и художественного строя. Именно это измерение обязательно для всякого художественного критика». А нам навязывают безразмерную культуру. Творится каста художников по причастности к кассе. В какой священный ужас должен прийти сегодня писатель и его критик при напоминании о «духовной глубине»!