Ее убили за то, что была красива,
Со стройным телом, пригодным к употребленью.
Ни слишком юной, ни старой, но в самом расцвете:
Было ей тридцать три иль немногим больше...
Ее убивали днем, но в безлюдном месте,
Где некому было увидеть и заступиться.
А впрочем, если бы кто и увидел это,
Вряд ли б додумался встать на ее защиту:
Убийство таких, как она, считалось законным
И нужным во все времена и у всех народов.
Она была очень изящной, но очень сильной:
Ее не могли победить, хоть и не защищалась!
Орудие казни сломалось о стан ее смуглый,
Когда пошатнулась она, от ран изнемогнув.
Еще живой, ей с корнем вырвали кудри
И вместе с кожей содрали ее одежду
Со стройного тела, пригодного к употребленью…
И переломали, и отрубили руки,
И в кучу свалили вместе с кудрями и платьем…
Один закурил – и бросил на кучу спичку…
Грелись у пламени, пели похабные песни,
Водка паленая в склянке гуляла по кругу…
А уходя – костер потушить забыли.
Она страдала и умирала молча.
Ее палачи и не ожидали другого –
Не потому, что считали ее героем,
Но с детства верили, будто она безмозгла
Настолько, что боли не знает и страха смерти.
А участь безмозглых – одна: быть в рабах у высших.
…Она прожила с руками, воздетыми в небо,
Молитвенница, певица и поэтесса.
Тот, кто в душе хотя бы сам был поэтом,
Кожей мог чувствовать эти немые песни:
Не иссякало в них Вышнему благодаренье!
Она и сама на Него была чем-то похожа:
Так же, взирая сверху на мерзости мира,
Молча скорбела, но не умела вмешаться.
… Она умерла с руками, воздетыми в небо:
Так в древних амфитеатрах гибли святые.
Как те святые, просила она у Бога
Не избавленья от смерти и мук, не отмщенья,
Но чтобы он даровал прозренье убийцам!
И вопрошала: «Зачем этот мир так устроен,
Что в нем, чтобы выжить, нельзя не убить кого-то
Из тех, кто людьми не являясь – грешить не способен?
Или хотя б не смотреть на убийство спокойно,
Зная: питаться будешь убитою жертвой!»
Но это, скорее, вопрос бунтаря – не святого.