* * *
я часто представляю нас как двух проводников
уложивших своих пассажиров спать и теперь в полумраке купе
смотрящих друг на друга на дорогу соскальзывающую по стеклу
и наши лица подобны этим окнам
окна меняются но дорога по-прежнему движется
окна-глаза с пассажирами внутри
две смены один будит другого
но мы всегда выкраиваем время чтобы побыть вместе
и дружба между нами автоматическая
как и механизм в котором мы движемся
однако это вовсе не мешает ей быть искренней
я думаю нежные чувства в основном связаны
с периодичностью нашего общения с тем
что один будит другого или наоборот
подходит к нему и говорит что пора спать
дружба с привкусом металла
с запахом химически обработанных простыней
тлеющая как сигарета
двери распахиваются кто-то сходит кто-то остается навсегда
и совершенно неважно ты ли это или кто-то другой
ТИМ'О'ФЕЙ, TIA MAFIA FAI
...Перед чёрным экраном выключенного телевизора комната, в этой комнате – окно в город, шуршащий, словно пепел под опускающимся в него солнцем. В комнате и окне, на экране выключенного телевизора – Тимофей сидит, болтая ногой, свесившейся с подоконника. Пола под ногой не видно, так что можно сказать что Тимофей сидит как птичка на жёрдочке, висящей в пустоте. Дом, милый дом, как давно я здесь не был. Тимофей кричит с заголовков газет, выброшенных в мусор. В конце концов, всё что останется от нас, от трелей хищных трамваев, накидывающихся на тебя, плюющихся голубой икрой с равнодушными лицами рыб-пассажиров, от мохнатых машин, пляшущих у огня, от щекотки ледяным ножом в укромной подворотне, от янтарных слёз на кухне, падающих в чашку с кромешным чаем – в конце концов, разве не это останется от нас с тобой? Можешь назвать это стихами – или передышкой перед боем. Тимофей раскачивается на трапеции над городом...
...Тимофей играл с котёнком на скамье в парке. Котёнок нападал, Тимофей защищался, но всё равно продолжал дразнить. На деревянной скамье, изогнутой дугой, коричневой или голубой.
Тимофей – очень печальный человек. И очень вонючий, не мылся наверное месяц. Тимофей улыбался прохожим. Человеческий мусор, заслуживающий того, чтобы быть уничтоженным. На самом деле Тимофей был феей, исполняющей желания, но, конечно, об этом знал только он сам.
– Помылся бы ты что ли, дядя, – произнесла добросердечная девочка, разгрызая чёрный леденец. Сладкое стекло треснуло под уже испорченными зубами. Тимофей был умыт, почищен, побрит, выстиран и выглажен, и улыбнулся ей, обнажая белоснежные клыки:
– А чего ты хочешь ещё?
– Хочу, чтобы ты пошел на ху, – не растерялась девочка, и в следующий момент увидела, как правая штанина Тимофеевских брюк вздулась, набухла, затрещала – как будто у Тимофея третья нога там выросла – только, конечно, это была не нога. Тимофей посадил котёнка себе в шляпу, с надеждой посмотрел на зависшую девочку:
– Ну так я пошёл? – и, не дождавшись ответа, приволакивая чуть розовевшую из-под штанины на щиколотке ногу, побрёл прочь по аллее...
...Чувство юмора Тимофея заменяло ему чувство прекрасного. Властно сжимая ладошку очередной протеже, он влажно шепелявит ей в розовое ушко, плюясь, у Тимофея очень острые зубы и иногда он совершенно не умеет сдерживать себя:
– Однажды и я путешествовал по миру в поисках утраченной любви. Мир и наши мысли о нём скованы вечной зимой. Слова, о, слова, они заменяют всё, они – и пища, и враг, и добыча. Они позволяют взорвать лёд и смеяться травой – как смеётся череп, выкинутый из могилы истеричной таксой-переростком – смеяться под солнцем, пульсирующим под музыку, доносящуюся из разбившейся в цветущий каштан машины с открытым верхом, вдвоём на раскалённом асфальте пустынной дороги, налипшем на голую кожу. Ты можешь проникнуть куда угодно, и никогда не выберешься обратно, – Тимофеевы глаза-блюдца готовы были унести этих двух девушек – всегда правую и всегда левую – как нули иллюминаторов в самолёте, готовящимся ко взлёту. – Давайте же совершим это путешествие вместе...
...Тимофей прекрасен и он курит, прислонившись к дереву. Ночь, тот же самый парк, осень. Время от времени он даёт затянутся и котёнку, и тот смешно кашляет – не открывая рта, выпуская дым из ушей, вот так – "бульк, бульк, бульк" – смешно топит, мяу. Сам ты мяу.
– Сам я мяу. Иногда я даже мяу сам себя. Мяу, мяу, мяу.
* * *
Однажды девушка погубила меня, конечно это не было умышленным, мы просто сопровождаем друг друга на этом пути и лжём, лжём не переставая, любые другие люди могли быть на нашем месте, и это успокаивает, не так ли. Дьявол всего лишь наигрывает на пианино, не схватив ни единой души, а бог – только осветитель. Ангелы вьются у прожекторов, сороконожки проползают по стене, а мы танцуем, потому что нам так хочется, только и всего, на корабле, который тонет, вода плещется в трещинах пола. Друзья, я хотел бы всех вас угостить сегодня вечером выпивка за мой счёт. Действительно, ну какой больной мог изобрести подобный мир, кроме нас с вами. Этот мир, придуманный нами, этот мир придуманный мной – тебе не кажется, что мы уж слишком много усилий прикладываем чтобы сохранить то, что выдумали сами – вместо того, чтобы выдумать что-нибудь новенькое, ну действительно ну что нам стоит.
* * *
…бельё входило в стоимость билета, так что я просто взял его, положив под голову вместо пыльной подушки, отправившейся к такому же матрасу на третью полку, достал и развернул спальник, дом в любом месте куда бы ты ни отправился, особенно в морозную ночь, подобную этой, титан работал на полную мощь, прожигая уголь, однако холод притаился за тонкой плёнкой искусственного тепла, и вагон почти неслышно потрескивал от несоответствия температур внутри и снаружи плацкарта. На путях – голые колёса, оставшиеся от вагонов, сгоревших в напрасной попытке согреться, проходящие поезда толкают сгоревшие остовы впереди себя, забивая ими к концу зимы тупики узловых станций до отказа. Железнодорожный работник и мелкий воришка (зачастую это – один и тот же человек) всегда найдёт, чем поживиться среди того, что уже не катится, а просто плохо лежит. Сгоревшие изнутри потерявшиеся на переезде составы, вы не знаете эта полка занята или нет, лихорадка или страсть (зачастую они идут рука об руку), сжигающие нас изнутри. Когда всё закончилось он сказал ей, ты знаешь у меня такое чувство будто я исчезаю, однако билет он купил заранее, хотел предупредить её, растаял в воздухе, только дым от его сигарет, от которых она всё время кашляла и открывала окно, впуская холод, от которого кашлял он, да запах немытого тела напоминал ещё о его присутствии, я тебе говорю, девушки-волки рыщут во тьме, готовые растерзать меня на куски, зовущие из темноты, как интересно, пробормотал я, погасив свет над своей полкой, надеясь, что он уловил намёк – однако он не унимался, и тогда я застонал тихонько чтобы до него дошло наконец, ты один из них да, рыщешь по свету, «по тени», – поправил я мысленно, спи сегодня ничего с тобой не случится соврал я, если вглядеться в морозный узор на стекле, можно увидеть там женское лицо в обрамлении седых волос, рот разинут в беззвучном крике, однако если бы это было правдой, я начал двигаться внутри спальника под ритм его слов, это означало бы, что она летит параллельно движению поезда и смотрит но не видит слепо вглядывается пустыми глазницами будто ждёт что я себя как-то выдам главное – не делать того, что она от меня ждёт… я не слушал уже, оставшись наедине с поездом, умело грубо и нежно толкающим меня, тащившим за собой железнодорожной волной вместе с другим мусором, вдавливая в полку и раскачивая, стирая следы и воспоминания, едешь один, что за вещи на нижней полке, друг твой? Я вынул из-под белья под головой паспорт – нет, я путешествую один, «всегда один» – добавил я мысленно, и потянулся внутри спальника, надеясь, что блаженство на моём лице вызвало у них отвращение.
* * *
Чайное блюдце, чайная чашка, отчаянная девочка, чайную ложечку чая, кипяток из термоса. Пекло такое, что и не передать словами. Я схожу с ума, разливая по тонким фарфоровым блюдцам обжигающий напиток. Плохая идея делать это в трамвае, но мне так нравится звон! Когда я поняла, а на это ушло некоторое время, что каждый человек носит маску (маску зайки, слоненка, маску человека), я решила устроить трамвайное чаепитие со своими куклами. Конечно, не обошлось без разбитой посуды. Игрушки были недовольны (ну то есть надели маски недовольства). Маски всегда под рукой, что поделать, ты ничего поделать не можешь, это происходит автоматически - как автоматически распахиваются двери трамвая. Облитые солнцем и кипятком прекрасные пассажиры, хохот и мат, ты просто, сохраняя невозмутимость, собираешь осколки с пола и достаешь из рюкзачка ещё одну чашку. Все что тебе нужно, это принести чай, а персонажи подтянутся сами собой. Никто не знает, что трамвай зовут Бармаглот, а направляется он Бирмингем. У меня есть пиалочка с вареньем, сахарница и пудреница с сахарной пудрой, а также жужелица-кондуктор с немедленно покину вагон, в агон, ваг он, о эм ай ронг, вот мой проездной, а также проездной на багаж, вы не могли бы подержать, раскладной столик и божественный аромат - и всё это подлетает в воздух вместе со мною при следующем толчке рельс, течет неторопливая беседа, а также крики чаек-контролеров, вращения чаинок на золотистой поверхности. Белое платье или голубое? Может быть кудри, длинные блондинистые спирали, я в последнее время нечасто выбираюсь в город, ах, ваши инсинуации мне смешны, какой все-таки бедлам у людей в голове, хоть изредка, но нужно проводить в голове уборку, я вам не горничная. Может, горчичная? Ничего горячительного, спасибо, не надо огорчаться, но и ограничивать себя - зачем? Возьмите печенье и передайте. Какая чудная погода, кто нарушает? Я? Что? Угроза для безопасности пассажиров - ах, какие громкие слова! Да, чокнутая, возможно даже не в своём уме, возможно, даже в вашем, только понюхайте какой аромат - я же не заставляю пробовать… Трамвай катился под откос, и девочка в голубом любуется бабочками пассажирских глаз, слетевших с безглазых лиц, порхающих вокруг поднимающегося к потолку ароматного пара.
ПОТРОШИТЕЛИ, ДНИ ВЕНЕРЫ
Я решила, что больше не произнесу ни слова. Буду молчать, буду животным. Я взяла за руку своего братика, моего говорящего попугайчика - будь он поменьше, я бы посадила его на плечо. Зелёный, волнистый - ну да в таком возрасте они не затыкаются ни на секунду - в возрасте моего маленького волнистого попугайчика, а когда его сердце вырастет, оно разорвёт детскую тушку в пушистые зелёные клочья.
Я решила сбежать - перевязанный бинтом чемодан, шляпа, солнечные очки, плащ. Мы не будем разговаривать с незнакомцами, будем пить дешёвый растворимый кофе без сахара - и сладкую вату для брата. В чемодане книжки, и ещё парочка в карманах плаща, как два револьвера, всегда наготове, чтобы выхватить их и раскрыть на том самом последнем месте. Читай или умри.
У нас были билеты документы и по две смены чистого белья на брата, деньги - вполне достаточно, чтобы с месяц протусовать по Москве. Пока человек маленький, он не пахнет ничем, и серые ноздри в крупных порах напрасно втягивают воздух - мы проскользнём незамеченными. Дни вверху, ночи внизу. Мы вполне можем спать днём, на городском пляже, на грязном песке под лениво перекидываемым мячом и лаем собак, взглядами переодетых в полицейских солдат.
Мы вполне можем выжить, наши шансы - один к двум, ну да - а ещё мы можем не выжить.
Я поняла одну очень простую вещь, это случайность, я не должна была её понять: для того, чтобы жить, мне нужно просто перестать говорить раз и навсегда. Звук голоса я слышу и вижу серые пятна, раскачивающиеся на волнах, то есть они приближаются-удаляются-приближаются снова, намертво спаянные последовательностью мыслей, слов и поступков, они приближаются, хватают тебя или брата за плечо или за руку...
...Это всегда её злит, когда я обращаюсь к ней подобным образом: малышка, детка, моё излюбленное – зайчик; она нашла себе мальчика, и я больше неинтересен ей, я провёл ночь в Москве в относительном одиночестве, в гостиной с включенным тусклым ярким верхним светом, на голубом ковролине перед гигантским креслом из красного плюша, волнами взмывающими и опадающими от жаркого ночного ветра занавесками цвета морской волны, как юбка матери – или нескольких матерей, делящих одну, слишком большую, юбку для прогулок по ночному городу, прозрачные тела из стекла распахнуты настежь, стянув с них одежду, ты увидишь возбуждающе обнаженный блеск городских огней, вечно далёкий – сквозь мелькание тёплых теней, моргание невидимых глаз, недостижимость – вот основное качество моей мамы. Её голова опускается с небес, чтобы поцеловать мальчика, забившегося под юбки, среди множества ног длинных и стройных, вышагивающих по мостовой. Хоть вы и незнакомы, чувствуешь себя в безопасности, слышишь смех, чувствуешь, как случайная рука треплет тебя по макушке.
Цокот каблучков, гудение фонарей, неясная песня, когда больше вслушиваешься, чем поёшь – но всё же не петь не можешь, вместе с шелестом листвы, урчанием автомобилей, слишком громкими звонками мобильных, – ты ждёшь, и ожидание, неотделимое от ночи, заполняет тебя, тёплое и мягкое; от нежности ты готова кричать...
...Там, за прозрачными дверьми, с мальчиком на ночь. Чёрные длинные чуть волнистые волосы, татуировка на правой лопатке, как орнамент в книге без слов, ещё не пришло время на нежной загорелой коже, цвета кофе с молоком: «Сентябрь. Всё ещё никаких признаков присутствия кого-то ещё – однако кто-то разворошил все ловушки, что я расставил на прошлой неделе. Обошёл остров по периметру. Вероятно, я схожу с ума…» – скользкие атласные простыни, двуспальная кровать слишком велика для них двоих, она всё время смеётся и отползает, выскальзывает из его объятий, горячая – когда позже в одиночестве он будет вспоминать эту ночь, высасывать до сухого бетонного дна – слишком горячая, об её кожу можно было ошпариться; когда он вошёл в неё за секунду до того, как перестал быть собой – туго затянутым пучком подростковых комплексов – и стал просто ей. Боже, какой великолепный мальчик, теперь уже поздно бояться. Не засыпай, не засыпай, пожалуйста, ты мне ещё нужен...
...Братик уснул в кресле - сняв сандалики, изогнувшись дугой, задрав коленки. Мёртвый час, когда исчезают стены.
Мальчик спал на постели, вытянувшись ничком, вытянув вперёд руки в бесконечном сонном прыжке, мальчик-сон - мягкий, бесконечно нежный силуэт тела, было непонятно, где заканчивается падающий из гостиной свет и начинается матовая кожа.
Я могла бы лечь рядом и заснуть, но, даже если я и стану твоей, ты моим никогда не будешь. На туалетном столике я взяла помаду, накрасила губы и поцеловала его чуть пониже спины - вместо прощальной записки. В гостиной выключила свет, вышла в прихожую, щёлкнула дверью, выползла по ступенькам на улицу и растянулась на скамейке у подъезда.
Сначала прохудившийся плащ ночи покидают птицы, они пока ещё не летают, просто садятся на ветки и спрашивают у ночи: "Ты уже закончилась? Могу ли я запеть?" - и так петь начинают.
После этого из подъездов выходят ещё сонные собачники, ещё не решившие, хотят они вилять хвостом или рычать. Даже самые агрессивные из них не нападут, если лечь на спину и задрать лапы - разве что для ознакомления под хвостом понюхают.
Потом выходят призраки, облаченные в доспехи лёгкой деловой одежды, скелеты, облаченные плотью садятся в свои машины, узнают и кивают друг другу из-за стёкол, выбритые ноги и лица, голова чуть влажная после душа - и хотя душа ещё не спустилась к ним, тело должно выехать на работу ещё до пробок.
Потом уборщики, мойщики и подметальщики, потом мама одёргивает какого-то ребёнка, проходя мимо, хотя тот и продолжает спать на ходу, потом я щас милицию позову приходит, и ходит кругом "Милиция! Милиция!", идёт направо - песнь заводит, налево - сказку: говорит, там - чудеса, там наркоманка и проститутка на скамье лежит... Вместо милиции из всех углов двора сбегаются, привлечённые знакомым голосом, коты, сбегаются, так получается, что - ко мне, Пушистые Сторожевые Вашидокументы.
* * *
Я говорю об осенних листьях, красные и желтые слетают с моих губ, пока я говорю в этом падающем почти неслышно лесу, где мы с тобою – только тени на павшей листве, только шорох шагов на тропинке между деревьями; вполне возможно, я не исключаю этого, что кто-то давно уже написал все наши слова, как два рассказа, наши слова звучат внутри черепной коробки радиопередач, радио-листопад, два голоса, похожие на твой и мой, хорошо поставленные; переклички отрепетированы идеально для представления, которое никогда не повторится.
Листья-самоубийцы опускаются на землю сухо и легко, их самоубийство – в полной неотличимости от своих братьев; так и наши слова, перелетая по воздуху, становятся неразличимы, ты как бы целишься в силуэт собеседника и как бы выстреливаешь, но попал ты или нет покажет лишь неумолимое время, и когда мы падаем на землю – а мы всегда падаем, когда беремся за руки, когда я беру твою руку, у меня всегда колени подкашиваются, и листопад тут ни при чем – можно сказать, что мы каким-то образом, несколькими слетевшими и сплетающимися в новый дивный наряд, попали друг в друга.
Они подействовали медленно и вместе, ярко-красные обнаженные влажные и небесно-голубые, вьющиеся белые, вздрагивающие и переполненные нежностью зеленые, страшные бархатные черные. Мы лежим, взявшись за руки, мы летим, взявшись за руки, мимо, вращаясь.
Молчим. Пока мы вместе, целый мир стал нашим собеседником, мир наконец-то и ненадолго стал целым.
Сколько падает лист? Сколько он стоит? Кто его родители? Какие у него любимые книги?
* * *
Проблема, как мне кажется, кроется в этих великолепных летних вечерах, ну, когда кажется, что ничего в целом мире не происходит, итак спокойно, что, кажется, что это будет всегда - этот вечер, зубы, выплюнутые вместе с кровью на асфальт, ветер в почти невидимых буйных кронах над головой. Воздух, пространство - оно как бы выталкивает тебя, заставляет происходить тебя или, иначе, ты становишься тем, что происходит. Ты лишаешься покоя и тех лет, что ты в нём провёл, черты лица обостряются, и тебе уже не скрыться в равнодушных лицах толпы, как обычно, оставь надежды на то, чтоб стать таким же как все. Молчание, сон, планы на лето, а также тяжёлые, словно живые, фиолетовые волны и морской закат, а так же звонки родителям, любимым девушкам и друзьям, и слова, произнесённые в ответ на вопрос "Как дела" - нормально, как обычно, чеки и расписки по ежемесячной оплате коммунальных услуг, дни рождения, работа в выходные, все эти мелочи, позволяющие как бы умереть - во многом от того, что ты уже не молод, а все шансы (как тебе кажется) на то, чтобы стать собой, узнать, кто ты такой на самом деле, ты уже упустил, все эти мелочи - могут исчезнуть одним летним вечером, оставив лишь холод и беззащитность, ветер, толкающий тебя по воздуху, прочь, оторвавший от листвы над головой коленопреклонённого человека, продолжавшего рыдать и всхлипывать, ветер не совсем обычный, ты летишь, кувыркаясь над землёй со скоростью просто чудовищной, лепит и лепит пощёчины, из ниоткуда - с любовью.
* * *
Вот идёт мой поезд, вот идиот, ты что так и не посмотришь на меня? – Куда именно? - такое впечатление, что люди все исчезли, ну никого абсолютно, хоть бы девочка какая или старушка…
Как две медузы на волне, что сказать, чтобы поезд никуда не поехал ? Так глупо, поехали со мной, поехали с ней, – и мы поехали – на одной полке – до ближайшей проверки документов:
«А это что у нас здесь?», - ничего особенного. – «Пройдёмте, молодой вы наш человек», - и я почувствовал, как поезд прошил меня насквозь, взметнув полы одежды, мгновенно превратившейся в лохмотья.
Это старый туннель, им почти не пользуются – только нищие призраки прижимаются к стенам, заслышав эхо. Мы шли долго, они поддерживали меня, когда я спотыкался, наконец - меня подвели к толстому стеклу, за которым было твоё купе.
Мне разрешили смотреть, как ты ешь, спишь, читаешь, выходишь и возвращаешься. Мне разрешили биться изо всех сил руками и головой об это стекло, кричать что есть мочи, - они почти сразу оставили меня, они знали что я никуда не уйду.
В этом туннеле я был не один, я слышал издалека крики таких же как я. Не знаю с какой из сторон туннеля я выбрался. Меня окликнули, но преследовать не стали – они боялись выйти на свет…
* * *
В одна тысяча девятьсот девяносто девятом году, ну что же, такой же год, как и всякий другой, люди умирают, люди рождаются, и я умер на платформе одна тысяча девятьсот девяносто девятого, последствия, эти слова - лишь записки мертвеца. Вы спросите меня - как мертвец может писать? В этом нет ничего странного, ведь время не стоит на месте, да, время прорубается сквозь мир, расшвыривая ошмётки тел. Здесь мне вспоминается парочка, попавшая под поезд, в котором я ехал, - к сюжету в общем не имеющая особого отношения, ведь поезд, срубив этих двух, прихватив с собою парня, засосав девушку, за парня уцепившуюся, между платформой и тупым лезвием рельс, вот так, вжик-вжик, вжик-вжик, очень быстро он смял и её ещё дёргающееся тело - этот поезд простоял не более двух часов, так, небольшая остановка в пути, не более того, подождать прибытия транспортной милиции и патологоанатома - зафиксировать смерть, но даже за этот краткий период большинство пассажиров уже начало выражать недовольство происходящим, так вот, время - поезд пострашнее обычного, он, знаете ли, везёт всех нас, целый мир, и не собирается останавливаться ни на секунду - вы понимаете, что это значит? Ах, если бы только смерть была реальна! Да, конечно, ты полностью перестаёшь быть собой, смерть меняет тебя до симпатичной неузнаваемости, столь ценимой датскими принцами и немецкими философами прошлого, но и только, со смертью получаешь возможность прожить жизнь заново, да только вот всё что есть у тебя, это бесчисленное количество содранных упаковок с посылки без содержимого - мысль не такая уж и сложная, на самом деле. И вот ты предположил (надо бы выделить это слово), что ты рождаешься заново, а прошедшее никогда не повторится, и все эти истории, которые ты самонадеянно не читал, предполагая (опять-таки) уникальность собственного существования, все эти записки - написаны тобой самим. Не то, чтобы они содержали подсказку, однако любая из них готова надеть тебя как перчатку, маскарадный костюм из плоти и крови, чтобы снова в который раз прожить тебя до конца. Библиотеки полны подробными описаниями этих хищников - звериная плоть с зеркалом вместо морды, и загадок, которые они загадывают... Ну что тут скажешь, как и во всяком задачнике, чтобы узнать ответ - достаточно заглянуть в конец учебника, там всё будет написано: смерть и источники литературы, использованные тобой для её составления, ты оказываешься под землёй в компании весёлых червей-могильщиков, эти ребята не делают перерывов на обед, потому что обед это в каком-то смысле и есть их работа. К собственной плоти ты к тому времени начинаешь относиться с безразличием, но эти их бесконечные песни, с набитым ртом и все на немецком - то про матушку, оставшуюся дома одну, то про заждавшуюся оплодотворения невестку, что-то там про ночку тёмную, чисто поле, кружащих в небе ангелов с клювами и когтями - кажется, они никогда не кончат - целые поколения гастарбайтеров, вычищающих подчистую то, что когда-то было твоим домом, стройка наоборот, и слова расползаются вслед за ними по взрыхлённой земле, слова поднимаются по коням самшита, прошившего грудь, и становятся ветром на ухоженном и пустом участке над ухоженной и пустой землёй. Меня зачали на кладбище и убили в роддоме, перерезав пуповину.
* * *
...Ну а раз так, тогда слушай незапоминающуюся историю. Там всё происходит очень быстро - вот почему её совершенно не возможно запомнить. Жила-была или жил-был, как начать? Ой-ой, по-моему она уже началась! Наверное, с плаща, накинутого на голые плечи, как если бы внезапно среди лета хлынул обложной дождь, и город исчез за серой дымкой, адреса и люди, булькает и несёт потоки прочь мимо застрявших в пробке, где-то уже на уровне глаз серых и бесконечно влюблённых, кашляет двигатель. История начинается (уже началась, уже почти закончилась) на скамейке в парке, как если бы шёл дождь, мокрое тело под мокрым плащом, поджаты под себя, спрятаны под плащ голые ноги, и ты смотришь, как проносит мимо потоками следы несуществующего человечества, всё, что может плыть. Чужой плащ, больше тебя на несколько размеров, в нём легко утонуть - так же, как и улицам в дожде. То есть брести, волоча за собой подол, утирая мокрое лицо рукавами, закатанными недостаточно высоко, по, скажем, мокрой траве, непричёсанному парку, скользя. Часть пути ты проделал под одеждой в невидимом для серых глаз мире.