О, Трихомудрие любви! твой дом – твой голос.
В мансарде – нимфа, бубен, бей. Злат злак и колок колос.
Веди в леса. Там – звон. Тут – ток. Нет тем. Нет листьев.
Надень свой старенький пиджак, от паутин его очистив.
Тор торкнул тумблер сфер, погасли свечи.
День выблевал слезами некролог, а частокол наколет части речи.
Смерд вырвет с корнем кренделя фартовых свах из жизни волглых утр.
И Архимед бежит в отраву деревень: «Я – эксклюзивный дистрибьютор!»
В кармане – сеятель и нож, под ножкой – ложка.
Воздастся сторицей тому, кому не в пыл твоя гармошка.
Когда б твой мизерный пакет не выдал бы ошибку мирозданья,
Кадавр выжег бы себе на шее знак семи царей борьбы и состраданья.
Как крепок кремль, каскадом в кадр вносящий кал оскалом конокрада!
Как бежев юный лицеист, когда дрожит его восставшая награда.
Картонный контраргумент записан бережной рукой в ханты-мансийский фольклор.
На свадьбе суетный свекор свивал гнездо, крича в свиное ухо «горько!»
Крича, причаливал вечор, как Чарли, чайник чёрный.
Зубами щёлкал позади кошёлкой шёлковой тот самый волк позорный.
В тамтамы били шимпанзе, запив шампанью шелест церкви англиканской.
Вставал Баал, наотмашь холст разя своей гипотетической окраской.
Твердел тапёр, кладя на лёд свой чёрно-белый распорядок.
Потёртый козырь в рукаве дышал миазмой плазменных колядок.
И тёр тарелку, окривев, тапир торчком утраченной тапирше.
И шёл, с востока на восход, на запах запада поток заумных виршей.
28 фев.