БОЛЕСЛАВ ЛЕСЬМЯН
Безлюдная баллада
Недоступна, неходима, вчуже к миру человечью,
Луговина изумрудом расцветала к бесконечью;
Ручеек по новым травам, что ни год, искрился снова,
А за травами гвоздики перекрапились вишнево.
Там сверчок, росой раздутый, гнал слюну из темной пасти,
Заусенились на солнце одуванчиковы снасти;
А дыханье луговины — прямо в солнце жаром пышет,
И никто там не нашелся, кто увидит, кто услышит.
Где же губы, где же груди,
Где сама я в этом чуде?
Что ж цветы легли для муки —
Под несбывшиеся руки?
И когда забожествело в закуте под беленою,
Полудымка-полудева поплыла тогда по зною;
Было слышно, как терзалась, чтоб себя явить безлюдью —
Косами прозолотиться, пробелеться юной грудью;
Как в борьбе одолевала мука сдышанного лона;
Сил навеки нехватило — и почила неявленно!
Только место, где была бы, продолжалось и шумело —
И пустоты звали душу, ароматы звали тело.
Где же губы, где же груди,
Где сама я в этом чуде?
Что ж цветы легли для муки —
Под несбывшиеся руки?
И на шорох незнакомый насекомые да зелья
По следам сбежались к месту небывалого веселья;
И ловящий тени теней, там паук раскинул сетью,
Буки радостно трубили нас исполнившейся нетью,
Жук дудел ей погребально, пел сверчок ей величально,
А цветы венком сплетались, но печально, ах, печально!
На полуденное действо и живых, и мертвых тянет —
Кроме той, что стать могла бы, но не стала и не станет!
Где же губы, где же груди,
Где сама я в этом чуде?
Что ж цветы легли для муки —
Под несбывшиеся руки?
Рука
Искорежась от мук пересохшей мочагой,
Это тело мое побиралось под дверью,
А рука между тем сумасшедшею тягой
Вширь и вверх безобразилась, прямо к безмерью.
Покривясь от жары, без гроша на ладони,
Все росла и суставы мозжила, как пробку,
И дышала весельем, подобно подгребку,
Что мечтает о море в убогом затоне.
Руку, бескрайнюю руку
Надо сложить бы в щепоть!
Муку, бескрайнюю муку
Надо молитвой сбороть!
Мы, с безмерной ладонью, укрывшей от худа,
Непонятно чьи облики застящей зренью —
Из какого ж далекого мы ниоткуда,
Если тень ее падает пальмовой тенью!
И бежит ее дрема, и девичьи груди
Никогда не спокоятся в этом затире;
Увидав ее, жмутся прохожие люди,
Ибо сколько ни кинешь — ладонь эта шире!
Руку, бескрайнюю руку
Надо сложить бы в щепоть!
Муку, бескрайнюю муку
Надо молитвой сбороть!
Наболевших костей перепрыгнув границы,
Превзошла мою душу, и совесть, и ложе,
И боюсь, что лицом я смогу в ней укрыться
И, укрывшись, на свет не выглядывать Божий!
Но и перекреститься — крещусь я со страхом,
Ибо так же безмерны крестовные знаки:
На меня стебельковым налягут размахом,
А ужасный остаток — мятется во мраке!
Руку, бескрайнюю руку
Надо сложить бы в щепоть!
Муку, бескрайнюю муку
Надо молитвой сбороть!
Горбач
Горбач помирает не втуне,
Предосенье горем калеча.
И жизнь у него — из горбуний,
И смерть у него — горбоплеча.
В дороге, где хмарей заплеты,
Он понял чудную примету:
Всего-то и вышло работы —
С горбиной таскаться по свету.
Горбом и плясал он, и клянчил,
И думал над старью и новью,
Его на спине своей нянчил
И собственной выпоил кровью.
Покорная тянется шея
Ко смерти под самую руку...
Лишь горб, нагорбев и большея,
Живет, набирается туку.
На время упитанной туши
Верблюда он пережил в мире;
Тому — все темнее и глуше,
Другому — небесные шири.
И горб на останки верблюда
Грозится своею колодой:
"Вставай, долежишься до худа,
С моею поспорив породой!
Иль доброй те надобно порки?
Иль в дреме затерпнули ноги?
Иль брал ты меня на закорки,
Чтоб сбиться на полудороге?
Чего ж утыкаешься в тени?
Спины твоей тесны тесноты.
Спросил бы тебя, телепеня,
Куда меня двинешь еще ты!"
Сапожничек
Луна нежнится через хмарь,
Крючком цепляя дымоходы;
Привстал на цыпочки фонарь
И загляделся в огороды.
Шкандыба, полторы ноги,
Блажной сапожник беззаплатный,
Тачает Богу сапоги,
Тому, чье имя — Необъятный.
Да будет лад и прок
Явившему воочью
Такой большой сапог
Такой чудесной ночью!
В обитель синюю Твою,
Ты, сущий в тучах, сущий в росах,
Подарок щедрый отдаю,
Тебе для ног твоих для босых!
Пускай известье разнесут
По неба радостной светлице,
Что где сапожничек родится,
Там Бог на славу приобут!
Да будет лад и прок
Явившему воочью
Такой большой сапог
Такой чудесной ночью!
Ты знал — дороженька долга —
И дал житья на всю дорогу.
Прости, что кроме сапога
Мне нечего оставить Богу.
В моем шитье — одно шитье,
И шью, покуда станет силы!
В моем житье — одно житье,
Так доживем же до могилы!
Да будет лад и прок
Явившему воочью
Такой большой сапог
Такой чудесной ночью!
Вечером
Не в пору было, не в пору:
Потемки крались по бору.
Дневной испарился жар,
Роса родилась из хмари,
И мраком дымились яр,
Калина — в яре.
Не с юга пришла, не с юга
Та темень — проклятье луга.
А холод нагнал тоску
На снулые ароматы —
Ладонь к моему виску
Погреть несла ты.
Кто дорог, лишь тот, кто дорог,
Поможет глядеть на морок.
Затеряных где-то нив
Не соединит заклятье,
Ни ужас, ни боль, ни срыв,
Но лишь — объятье!