Что, брат Пушкин, давненько мы с тобой не писывали что-нибудь этакое?
Ну вот, личико скривил, головушка бо-бо? Да так как-то все, говоришь…
Эх ты, змей – потребитель зеленого змия, вот так ты в минуту жизни трудную помогаешь, да? Идею мне, говоришь, подаришь – да иди ты! Стой, куда пошел! Туда не ходи, там очередь, а ты плохо держишься на ногах, это ж я выражаю свое недоверие! Ну, шепни на ушко слово заветное, пьянь беспросветная! Ого, Пушкин, да ты правда сукин сын, типа – молоток! Ну, спасибо, старик, держи кружку! … А теперь, марш баиньки, а я, вдохновленная, начну творить, малевать, лепить…
Итак, много песен тут было пропето, стихов настихоплетано, а вот героической трагикомедии не бывало.
Действующие лица (ох, а лица-то! Первый сорт, правда не первой свежести):
Инезилья – вертлявая, костлявая, лошадиноликая дамочка, несколько напоминающая Кармен, если бы той удалось не пасть от поразившей ее руки Провидения в лице Хозе из оперы Бизе, а дожить до пенсии где-нибудь в Мухосранской губернии. Считает себя Стервой и Похитительницей Сердец.
Дон Опедриньо – как бы Испанский Гранд, бомжеватый на вид, атлетического теловычитания, но с большим мужским … самомнением. При шпаге и в эспаньолке.
Место действия: То ли дворики москворецкие, то ли нет, но не Испания, и, слава Богу, не Севилья.
Время действия: глухая безлунная ночь…
Действие первое, акт первый, явление - само собой – тоже первое, и, к счастью, последнее.
Донна Инезилья открывает окно, выглядывает, ахает, всплеснув руками, скрывается в комнатах…
Тем временем под окном ее, крадучись, приволакивая левую ногу, кряхтя и сопя, отпуская себе под нос непереводимые идиоматические выражения, вырисовывается Дон Опедриньо. Шпага нещадно колотит его пониже спины при каждом шаге. В руках предмет, похожий на гитару, но скорее всего – балалайка.
Д.О. воровато оглядываясь по сторонам, высмаркивается, вытирает пальцы о штаны, пытается настроить музыкальный инструмент. Прочищает горло: «Ми, ми, ме, ме, ме…»
Кгм, гхм…
- Я здесь, Инез… - выводит козлетоном, пугается своей прыти, оглядывается по сторонам, не веря, что именно он издал сей блеющий звук…
Берет на пол-тона ниже:
- Я здесь, Инезилья, я здесь, под окном…
Ночь, тишь, в окне – никого…
- Объята Севилья и мраком и сном…
Озирается – действительно объята!
Приосанивается, в голосе появляется ржавенький металлчик:
- Исполнен отвагой, окутан плащем…
Пытается забросить пиджачную полу на плечо, теряет равновесие, падает, шпага грохочет в ночи, аки кровельное железо… Но балалайку из рук не выпускает. В соседних домах – легкое оживление. В окне Донны – спокойствие по-прежнему.
- С гитарой (косясь на балалайку) и шпагой я здесь, под окном… - бормочет полушепотом ушибленный Дон, с трудом поднимается на четвереньки, досадливо пинает ногой шпагу, получив увесистый ответный шлепок по пятой точке. Стоя в позе боевого коня своего соотечественника Дон Кихота Наломавшего Дров, заводит снова, сначала тихонько, затем набирает обороты:
- Ты спишь ли, гитарой тебя разбужу!!!…
О, чу, в окне дрожит занавеска… Дон опрометчиво пытается перескочить в позицию «на колено» из своего весьма удобного положения, но теряет равновесие и снова распростерт в пыли… Балалайка заунывно-обиженно бренчит, улетая в кусты, шпага повторяет свой грохочущий маневр… В соседних домах - небывалое оживление. В окне Донны Инезильи требовательно ходит ходуном занавеска…
Дон Опедриньо вдруг вскакивает на двуеньки, как безумный, вращая очами. Орет: «Брысь, брысь, поганец!»
Так это же кот Инезильи, привлеченный движением внизу, прыгнул на его разгоряченную страстной серенадой голову…
Дон хватает его, отбрасывает, животное с бешеным взмявом летит в кусты проверить, как там поживает балалайка…
Дон Опедриньо расправляет плечи, грозно шевелит эспаньолкой, надувает щеки, делает грудь колесиком… И выплевывает вместе с забившей уста пылью:
- Проснется ли старый, мечом уложу!
Выхватывает шпагу из ножен с чудовищным лязгом и скрежетом… Недоуменно уставляется на нее – в руке эфес, голый, банальный эфес…
Стреляет глазом по окнам – занавеска сорвана, но Инезильи не видно, лишь слышится нетерпеливо-раздражительный звук, как будто бы лошадь бьет копытом…
Повертев некчемный эфес, забрасывает его за спину. Слышен звон разбитого стекла. Тут же оттуда же, из-за спины, прилетает, урча и разбрызгивая благовония, предмет, до боли похожий на ночной горшок с богатым содержимым…
Поверженный ароматным снарядом Опедриньо снова в пыли, но находит в себе силы бросить взгляд, исполненный страстной муки (воняет невыносимо) на милое сердцу оконце.
О, радость исказила черты героя (коричневатая жижица достигла уст…) – в окне кисть Донны, маняще-призывно пощелкивающая… вся такая зовущая… в помывочную…
И Дон, окрыленный, делающий нечеловеческие усилия подняться, на пол – пути к успеху выдает:
- Шелковые петли к оконцу привесь, что ж медлишь, уж нет ли соперника здесь?!
- Нет, нет! – кричит ему соседский хор – не тяни хвоста за кот, нет, нет!
И тут из окна с прытью, достойной отдельно увековеченной быть в оде или саге, на обезумевшего от любви (а еще больше – от миазмов обрушивается не менее влюбленная, пылающая от нетерпения Донна Инезилья, рыча нечто отдаленно напоминающее русское:
- Украду у всех на виду, уведу, да так – обалдеют все! Честное стервозное!!!
Волочит добычу в кусты, чтобы любить, терзать, пить чашу сию до дна… слиться в экстазе, пропитаться запахом друг-друга (гхм-с), пропасть и возродиться…в меховом магазине, бутике с немыслимым количеством нулей, ювелирном салоне… если доживет, если повезет, если только это …
Но т-с-с… остановлю действо на этом вопросительно-маловразумительном окончании, вот и занавес, актеры – на поклон…
*****
-Пушкин, ты проснулся? Кружку убери, не налью, еще чего – спаивать гения!
Что ты там бормочешь? Как всегда, все испортила… Это ты злобствуешь от недопивания, я тебя понимаю, но тем не менее – иди спать, ты еще не готов к труду и обороне.
Возможно и испортила, а может и нет – жизнь покажет…