“НЕ ПО ЗАМЫШЛЕНИЮ
БОЯНЮ”
Сенсационная разгадка “Слова о полку Игореве”!
Великий Киевский князь Святослав был “стукачом”
половецкого хана Гзака, а “вещий” певец Боян —
придворным шутом и “лакировщиком”
действительности!
СЛОВО О ПОЛКУ ИГОРЕВЕ
(Вариация 1987-го года.)
1. ЗАПЕВ
Нам старых словес не выговорить,
их синтаксис — тяжеловат.
Песнь о походе Игоревом —
исполним на новый лад.
Исполним. Невзгоды и годы
не вытрут народную память!
(Герои — в историю входят.
Пигмеи — влипают...)
Бояновых истин ученья —
мудры. (Но сегодня — молчите!)
За горькую боль отреченья
простите, Учитель.
Я чту Вас, но ныне я с теми,
кто правит свой собственный след.
Поэт неотрывен от темы,
когда он и вправду — Поэт.
Иначе он войском Игоревым
останется на лугу —
свидетельством битвы проигранной...
Но Вас — я люблю. И не лгу!
Стихов Ваших щекот соловий
в веках еще будет звучать.
Но ныне рождается “Слово”,
нет силы — молчать...
2. ВЫСТУПЛЕНИЕ
...Сигнала ждет отряд.
Мужи скучают нехотя.
Гонца шлет к брату брат:
— Поехали?..
— Поехали!..
И, затянув куплет,
что так не схож с молитвою,
войска ушли в рассвет,
простившись за калиткою...
Но — словно черный флаг! —
смущая дух и силы,
взметнулось в облаках
незрячее светило.
— Эй, кто сдержал коня? —
князь оглядел растерянных. —
Коль и убьет меня,
то — меч, не суеверие!
Примет изжитых груз
оставим на границе.
На нас взирает Русь,
неужто ж — осрамимся?..
(Сегодня — не узнать,
какая цель лежала
пред Игорем...)
Но мать —
к глазам платок прижала,
когда ей из седла
сын помахал рукою...
...О, Русская земля!
Вот и поэт твой — воин!
Прощай. Сквозь скрип телег
и лебединый клекот —
забудешь ли вовек
звон русских колоколен?
Хрипит на ветке Див,
в Тьмуторокань сигналя.
Чужбина впереди.
Земля
Незнаемая.
Прощай.
Прощай!
Про-оща-а-ай!..
3. БИТВА
Первая встреча прошла, как потеха:
скрыты туманом,
за Сюурлий перешли — и со смехом
въехали в лагерь поганых.
Копья не пели, не разъезжались
в каше кровавой копыта.
Лишь половецкие девки визжали,
сопротивляясь для вида.
Празднуй же славу, дружинник! Стихи
пой, песнетворец, спеша отличиться!
(...Скатертью падали в грязь кожухи,
паволоки, япончинцы.
И, заливая заморскую ткань,
вышиблись винные пробки...)
Тьмуторокань моя, Тьмуторокань!
Ты — не для робких!
Вот он, добыточек — с шлемами вровень
высятся в грудах:
мех малахаев, скатки ковровые,
блеск изумрудов.
Этим ли, строя походные планы,
грезилось, княже?..
— Вечер. Не время пока для оценок.
Утро — покажет...
4. ПОРАЖЕНИЕ
...Гордость, князь, от слова — “горе”.
Твое утро — на буду:
и от Дона, и от моря —
тучи черные идут.
Подхватились. Ногу в стремя,
баб — в охапку, и... куда?!
Пролежали свое время —
тут орда, и там орда.
Буй-тур Всеволод — не промах,
в тетиву стрелу вложив,
поднял лук и ближних конных —
вжик!.. вжик!..
И — запели, засвистели,
копья, стрелы, острия...
Ох, и славное похмелье
учинили сватовья!
Пять минут — и трупов груды.
Воют раненые трубно.
Кровь стекается в запруды
в центре поля-мясорубки.
Ясно, ясно виден крах.
Слева враг и справа враг.
И от ран, покрывших тело,
тяжелеет меч в руках...
Сутки, двое длится сеча.
Где чужие? Где свои?..
Только пал Ольстин Олексич —
побежали ковуи.
Задохнулся Игорь: — Драпать?
Кто решился, кто посмел?! —
Но вернуть отряд обратно —
не
ус-
пел...
5. СОН СВЯТОСЛАВА
...А на Киевских горах, рано встав,
разгонял сивухой страх Святослав.
А взбодрившись, как следует, рёк:
— Страшный сон меня преследует, как рок.
Будто терем мой княжий златой —
похоронной обряжен бедой,
без оконца стена, месяц бьет по глазам,
а в гробу, у окна — я сам.
Ни-ко-го из родных! Чьи-то тени в ногах
из колчанов пустых жемчуга сыплют в пах,
и так жутко, хоть кличь в спальню воинов!..
Шумно хлопают крыльями вороны,
собираясь на падаль и плесень...
Может, это — к болезни?..
И ответили бояре, сгрудясь:
— То не смерть свою видел ты, князь,
хоть и ходит она всегда около.
То, забыв, что война — не игры,
упорхнули из гнезд твои соколы —
буй-тур Всеволод с Игорем.
Как весна будит кровь рысакам
буйным ветром с околицы,
поманила их в Тмуторокань
злая вольница!
Но уже (донесли нам гонцы!)
на реке на Каяле —
полегли в ковылях молодцы,
и цветы от крови приувяли.
Мало вышел кто из резни!
А у выживших — полосы
вырезают из спин на ремни
нынче половцы...
.....................................
...Уронил Святослав
свою гордую голову скорбно
и, заплакав, сказал
заповедное слово.
6. ЗОЛОТОЕ СЛОВО СВЯТОСЛАВА
— О, мои дети, сыновья,
чему учил я вас доныне?
Неужто седина моя
для вас — что на заборе иней?
Да, для солдата дорога
честь показать себя не трусом.
Но, уходя дразнить врага,
вы думали — что будет с Русью?
А ты, мой брат, мой Ярослав,
скажи, где был твой властный голос,
когда, снимаясь от застав,
Ольстин увел свой конный корпус?
Я б не жалел своих седин
и, выйдя в Поле гулкой ранью
с дружинами...
Но я — один!
Князья — предпочитают распрю.
А время между тем, как кровь,
струится — да не в нашу чашу.
Спешат враги со всех сторон
на землю нашу.
Врата распахнуты — входи,
греби людскую жизнь без сдачи!..
...И уже виден в небе дым —
то Римов плачет.
7. ОТ АВТОРА
...А теперь — скажу и я,
чтоб услышали князья:
вы, что так рвались к престолу,
где ваш голос?
Вы султанов задирали
за горами, за морями,
вот он нынче, рядом, враг —
где ваш стяг?
Неужели ваши рати
в силе — только против братьев?
Стон и слезы по Руси.
Если русич ты — спаси!
Нет?.. Ну что же — каждый волен...
Но Боян не зря промолвил:
“Будь ты хитр и будь горазд,
честь дается — только раз!..”
8. ПЛАЧ ЯРОСЛАВНЫ
На башне высокой
Путивльской стены городской,
царапая щеки,
рыдает жена день-деньской:
— О, Ветер-ветрило!
К тебе обращаюсь, как к брату:
из дали немилой —
верни мне любимого ладу!
Я знаю, ты сильный,
так будь же до крови не жадным.
Прошу не о сыне
(хотя, по идее — должна бы).
Но в сердце — как пытка! —
встают из бессонных ночей
не мальчика смех и улыбка,
а омуты мужних очей...
На башне Путивльской,
на самом закрайке стены,
звучит, как пластинка,
плач Игоревой жены:
— О, Солнце, будь другом,
услышь мое сердце в груди:
верни мне супруга,
а нет — так и не восходи!
Ты, Днепр многоструйный,
ужель твой удел —
разбойничьи струги
качать на воде?
Сквозь скалы-громады,
сквозь лес опалённый
примчи мою ладу
ко мне из полона.
Что хочешь — в награду!
С душой нету сладу.
Верни мою ладу.
Верни мою ладу...
9. НОЧЬ В СТАНЕ ПОЛОВЦЕВ
Игорь спит.
Игорь бдит.
Игорь мыслью — поле мерит...
Шелестит тростник. О берег
волны трутся. Лагерь спит.
Ночь степная коротка,
только лег — уже светает.
Не уснуть! Зовёт сквозь дали
Ярославнина рука.
Что ж? Судьба не задалась
и отныне — рабство?.. Страшно...
(У костров — сменилась стража.
Зорька ранняя зажглась...)
Нет. Сомнения — смешны,
нету жизни — на коленях!
Кто в себе лишился плена,
тому стражи — не страшны.
Преградят ли путь река
иль копье в руке поганой,
если — манит сквозь туманы
Ярославнина рука?..
...Игорь спит. Игорь бдит.
Игорь мерит думой Поле.
И загадывает с болью:
“Что там? Как там — впереди?..”
10. ПОБЕГ
Чтоб князю бег обезопасить
и лагерь — на себя отвлечь,
Овлур устроил катавасию
за речкой.
Сорвались половцы, поверили,
рванулись в темень от огня...
А Игорь юркнул этим временем
и — на коня!
О, ветер воли! Ты — прекрасен!
Душа, танцуй!..
...Конь мчит, и дятлы путь указывают —
к Донцу, к Донцу.
11. ПОГОНЯ
Не волки слепо
в полях рысят —
идут по следу
Кончак и Гза.
— Уходит русич, —
молвит Гза Кончаку. —
Если упустим,
пустим кишки сынку.
— Тебе бы только,
чтоб кровь лилась...
А кто нас тронет,
пока сын у нас?
Залог для мира
сыщи сильней!
Женю Владимира
на дочке своей.
— Ну-ну, — по-зверьи, —
Гза сузил взгляд. —
Они в нас — стрелы,
а мы им — баб?
И так уж степью
ступить нельзя...
...Идут по следу
Кончак и Гза.
12. ЗАКЛЮЧЕНИЕ
...Пел Боян — да прошло его время.
Голос пробует новое племя!
(Кто в свои двадцать лет не певец?..)
“Диалектика! — скажут в грядущем. —
Уступайте дорогу идущим...”
...Ну, а что же наш князь, наш беглец?
Он — вернулся на Русь к своей милой.
А спустя пару лет — и Владимир
с Кончаковной (и тоже — отец!).
В венах жизни течет не водица.
Телу без головы — не годится
(как, понятно, и наоборот).
Рады грады и весел народ,
когда мир на земле и сторица,
и сыны продолжают твой род.
Так споём же — и петь не устанем
славу всем, кто Отчизне служил!
...Тех же, кто до побед не дожил —
добрым словом сегодня вспомянем.
Встанем...
КОГДА ЖЕ НАСТУПИТ КОНЕЦ
800-ЛЕТНЕМУ ЗАТМЕНИЮ
НАД “СЛОВОМ...”?
Первая древнерусская поэма таит в себе массу
сенсаций, которые не хотят замечать ученые
В год наступления нового — Третьего — тысячелетия исполнилось сразу две даты, связанные со знаменитым произведением русской древности — “Словом о полку Игореве”. Во-первых, 200 лет со дня первого опубликования памятника графом А.И. Мусиным-Пушкиным, и, во-вторых, 815 лет со дня самой трагедии на Каяле. И все эти годы над поэмой, словно солнечное затмение над Игоревым воинством, продолжает висеть репутация неразгаданности и таинственности, дающая основания тысячам профессиональных литературоведов и еще большему количеству рядовых любителей русской древности выдвигать свои толкования многочисленных “темных мест” да строить предположения по поводу возможного авторства этого произведения... Вот и газета “НГ-НАУКА” от 19 апреля нынешнего года поместила статью Александра Портнова “Князь Игорь — автор “Слова”, которой, вторя голосам Н. Шарлеманя, В. Чивилихина, И. Кобзева, В. Буйначева, В. Спицына и других исследователей памятника, доказывает, что именно новгород-северский князь Игорь Святославович и является автором посвященной самому же себе поэмы. Хотя, правда, приводя при этом в числе главных доказательств своей гипотезы те обстоятельства, что гипотетический автор “Слова” являлся князем, каковым является и Игорь, а также, что он — знает все подробности похода, плена и побега князя Игоря, чего, дескать, не мог знать никто другой, А. Портнов тут же добавляет, что “по одному лишь тексту авторство точно не устанавливается”.
А между тем, именно текст поэмы является единственным, что у нас осталось для исследования вопроса об авторстве. Посмотрим для начала, действительно ли он настолько “тёмен”, как о том пишут исследователи “Слова”.
1.
“ВСЁ НЕ ТАК, РЕБЯТА”
Перечитывая как-то поэму, я уже в который раз споткнулся о строки, посвященные одному из эпизодов Игорева побега из плена: “Коли Игорь соколомъ полете, тогда Влуръ влъкомъ потече, труся собою студеную росу, претръгоста бо своя бръзая комоня”, — переводимые практически во всех изданиях “Слова” следующим образом: “Когда Игорь соколом полетел, тогда Овлур волком побежал, стряхивая собою холодную росу, ибо утомили (в других вариантах — “притомили”, “надорвали”) они своих борзых коней”, из чего получалось, что метафора скорости (“соколом полетел”, “волком побежал”) вводится автором поэмы именно тогда, когда реальная скорость беглецов резко замедлилась, ибо они остались вообще без каких бы то ни было средств передвижения, кроме, как говорится, “своих двоих”.
Абсурд? Ошибка переписчиков?.. Если переводить глагол “претръгоста” как “утомили” или “надорвали”, то — да, безусловно. Но если посмотреть на него сквозь призму обыкновенного школьного разбора слова по составу, то станет видно, что это вполне понятный всем русский глагол, состоящий из приставки “пре-”, корня “-тръг-” и характерного для древнерусских глаголов двойственного числа окончания “-ста”. Выступая однажды перед учащимися одной из рядовых московских школ, я предложил им проделать эту операцию, и ребятишки всего за пять минут, лучше любых академиков, “расшифровали” это не нуждающееся ни в каких расшифровках слово, ибо, не считая некоторого незначительного преобразования в его флексийной части, оно и до сего времени означает то же самое, что и в XII веке: “пре-тръг-оста” — “пере-торг-овали”.
Таким образом, суть данного эпизода оказывается весьма проста: достигнув ближайшего населенного пункта, беглецы, доплатив необходимую разницу барышникам, обменяли своих взмыленных коней на новых, и уже на свежих скакунах полетели дальше. Вот в чем причина появления метафоры о соколе и волке, а также ключ к пониманию того, почему хан Гзак так легко дал уговорить себя отказаться от погони. Потому что она становилась заведомо бесполезной!
Половецкая Степь, которую благодаря эпитету “дикая” мы представляем себе чуть ли не абсолютной пустыней, на самом деле таковой почти никогда не была, и, по данным И.Е. Саратова (“Памятники Отечества”, 1985, № 2), уже в VIII—IX вв. “в верховьях Северского Донца и его притоков существовало более двенадцатьи каменных крепостей”, не говоря уже о разбросанном по этим местам русском населении, носившем название “бродников”, о котором упоминает в своей 4-томной “Истории казаков” А.А. Гордеев. “Население это, — пишет он, — обслуживало речные переправы, жило в пределах степной полосы и служило связью северных русских княжеств с Тмутараканью и морскими путями”. Понятно, что, находясь на стыке двух народов, такие поселения не могли не стать пунктами взаимного обмена между ними различными услугами и товарами. Здесь нанимались проводники для походов в Степь и переводчики для визитов на Русь, здесь работали кузнецы и оружейники, проводились регулярные торги и ярмарки. В Брянской области, по дороге на упоминаемый в летописях Трубчевск, одно из сёл еще и доныне носит своё древнее название — Переторги, в основе которого лежит тот же самый глагол, что мы видим и в “Слове о полку Игореве” — “претръгоста”.
Не более “темными” оказываются и многие другие места “Слова”, имеющие ныне по вине переводчиков весьма сомнительные толкования. Вот, например, автор описывает, как русичи покинули свои пределы и вышли в половецкую Степь, и с его уст срывается горестный выдох: “О Руская земля! уже за шеломянемъ еси!” — переводимый всеми как: “О Русская земля! уже ты за холмом”, хотя мы должны понимать, что слова эти принадлежат не кому-нибудь, а участвующему в походе ПОЭТУ, для которого самым страшным во всей этой акции было — наступление НЕМОТЫ, ибо после пересечения русско-половецкой границы он, как и все, надел в предчувствии возможной опасности ратный шлем и превратился из поэта в ВОИНА. “О Руская земля! — воскликнул он в эту минуту, — уже за шеломя НЕМЪ ЕСИ”, что означало, наверное, что-то типа: “Уже я одел шелом, и с этой минуты поэт во мне УМОЛКАЕТ!“ (сравним с современным: “Когда говорят пушки, МОЛЧАТ МУЗЫ”).
Или вот автор, повествуя о том, какие беды принесло Руси поражение Игоря, пишет: “Уже бо, братие, не веселая година въстала, уже пустыни силу прикрыла”, что Д.С. Лихачев с легкостью переводит как: “Уже ведь, братья, невеселое время настало, уже пустыня войско прикрыла”, имея в виду, что степная земля и трава уже погребли (“прикрыли” собой) Игореву погибшую дружину. А между тем, если не делать этой немотивированной замены окончания в слове “пустынИ” на “пустынЯ” (зачем?..), то будет понятно, что речь идет не просто о констатации разгрома Игоревых воинов, но о том, что после их гибели настала такая страшная пора, которая заслонила собой даже нависавшую всегда со стороны половецкой Степи угрозу нападения — т. е. именно собой-то “пустынИ силу” и “прикрыла”. И далее автор четко описывает, что же это за “година” такая настала: “Усобице княземъ на поганые погыбе, рекоста бо братъ брату: “Се мое, а то мое же”. И начаша князи про малое “се великое” млъвити, а сами на себе крамолу ковати. А погании съ всехъ странъ прихождаху съ победами на землю Рускую...”
2.
А БЫЛА ЛИ ВРАЖДА С ПОЛЕМ?
Таким образом, как становится видно даже из этих нескольких примеров, оснований не доверять тексту “Слова” у нас нет ни малейших, скорее даже наоборот — сомнения вызывают его переводы, безоговорочно признанные всеми за истину в последней инстанции и положенные в основу большинства школьных и вузовских программ, а также словарей и энциклопедий “Слова”. Приблизительная схема трактовки поэмы и описываемых в ней событий сводится в них к тому, что новгород-северский князь Игорь Святославович, якобы не успевший присоединиться к общерусскому походу против половцев, организованному незадолго до того киевским великим князем Святославом, почувствовал из-за этого ущемление своего самолюбия, и при поддержке немногочисленных сил своего брата Всеволода, сына Владимира и черниговского отряда ковуёв под командованием боярина Ольстина Олексича предпринял самостоятельную вылазку в Степь, где и был разгромлен объединенными силами донских половцев. Основная идея первой светской поэмы Древней Руси сводится таким образом к простой и очевидной мысли о том, что нападать на хорошо организованного соседа малыми силами неразумно, из чего выводится некий патриотический, на первый взгляд, призыв к объединению, сугубо меркантильная цель которого — сделать так, чтобы “была бы чага по ногате, а кощей по резане” (то есть, привести на Русь столько рабов, чтобы они продавались чуть ли не задаром) — прикрывается некоей смутной необходимостью защиты торговых путей через Степь, потребностью отвоевания древнего княжества Тьмуторокани и другими, столь же благородными, сколь и гипотетичными задачами, до боли напоминающими недавние мотивировки ввода советских войск в столицу Чехословакии или на земли Афганистана...
На самом же деле взаимоотношения Руси и Поля были на момент Игорева похода совсем не такими однозначными, как это изображается в школьных учебниках, и уж тем более не укладывались в привычный двучлен “хорошие русичи — плохие половцы”. Трудно сказать, откуда в труды современных исследователей попало убеждение о необходимости постоянной защиты торговых путей от кочевников. Лаврентьевская летопись, к примеру, сообщает под 1186 годом, что торговые караваны могли спокойно проходить через Степь ДАЖЕ ВО ВРЕМЯ ВОЕННЫХ ДЕЙСТВИЙ, и подтверждение этому мы можем встретить также в работах С.Плетневой, О.Сулейменова и некоторых других авторов. Да и о “бедствии, случившемся на берегах Каялы”, узнали в Киеве, по замечанию Н.М. Карамзина, “от некоторых купцов, ТАМ БЫВШИХ”.
Но главнее всего для нас — то, что основная ветвь Ольговичей, к которой принадлежал и Игорь, НИКОГДА НЕ ВРАЖДОВАЛА С ПОЛОВЦАМИ, под всевозможными предлогами уклоняясь от общерусских походов против Поля. Так, сообщает под 1170 годом Ипатьевская летопись, Ярослав Черниговский, прибыв по приказу Мстислава Изяславича в Киев (а ослушаться его он не мог, “бяху бо тогда Олговичи в Мьстиславли воли”), в отличие от других князей, “вборзе” погнавшихся за половцами, предпочел остаться у обоза (“у воз”) в качестве наблюдателя за порядком. Аналогичный факт сообщается и под 1183 годом: в феврале этого года пришли половцы на Русь “с оканьным Концаком и с Глебом Тириевичемъ”, навстречу которым отправились Святослав Всеволодович и его дуумвир Рюрик Ростиславич. “У Ольжичь” они остановились, дожидаясь Ярослава из Чернигова, однако, когда тот прибыл, поход по его вине был сорван, так как Ярослав отказался присоединиться к князьям...
Такую же политику уклонения от сражений с половцами исповедовал и новгород-северский князь Игорь, систематически “не успевавший” или “опаздывавший” к месту сбора русских князей по приказу Святослава Киевского. Как отмечает Б.Рыбаков, с момента заключения Игорем Святославичем в 1180 году союза с двумя могущественными половецкими ханами Кончаком и Кобяком “ни Ярослав Черниговский, ни Игорь Северский фактически не участвовали НИ В ОДНОМ общерусском походе против половцев”. При этом, следуя примеру Ярослава Черниговского, Игорь не только не участвовал в антиполовецких походах сам, но старался помешать это делать и другим князьям, как это видно из описания похода 1184 года, когда ради срыва коллективного выступления русичей в Степь Игорь вынужден был затеять ссору с Владимиром Переяславльским, доведя того до такой вспышки гнева, что он прекратил своё участие в походе.
И даже две упоминаемые в летописи стычки Игоря с половцами никакого изменения на оценку этой позиции не оказывают, так как носят ощутимо случайный характер. Вот как рассказывает Ипатьевская летопись о встрече на реке Хороле (Хирии), произошедшей в конце февраля — начале марта 1184 года, когда после ухода Владимира Переяславльского Игорь отпустил вслед за ним и все остальные полки, а сам с небольшой дружиной проехал к русским границам, где и натолкнулся на переправлявшийся через речку небольшой отряд половцев. "И было в ту ночь тепло, шел сильный дождь, и поднялась вода, и не удалось им найти брода, а половцы, которые успели переправиться со своими шатрами — те спаслись, а какие не успели — тех взяли в плен; говорили, что во время этого похода и бегства от русских немало шатров, и коней, и скота утонуло в реке Хороле..."
Как можно заметить по данной записи, картина здесь вырисовывается далеко не воинственная. Конец февраля, вспученная дождями речка, через которую только что переправился половецкий табор СО СКОТОМ И ШАТРАМИ — значит, явно не для нападения на Русь (скорее всего, для поиска сохранившихся к этому времени года пастбищ, так как на своём берегу все уже были выедены) — и вдруг, откуда ни возьмись, появляется вооруженный отряд русичей. На берегу — паника, всадники поворачивают лошадей и исчезают там, откуда появились, а посреди реки остаются застрявшие телеги с женщинами и ребятней, поднимаются визг, плач, отчаянные крики...
С учетом того, что для взятия такого "полона" русичам пришлось как минимум лезть в ледяную февральскую воду и вытаскивать уносимых стремниной половчанок на берег, думается, что воины Игоря заслуживают за эту "операцию" не столько упреков в агрессивности, сколько медалей "За спасение утопающих".
Не более воинственно выглядит и стычка Игоря с половцами на реке Мерл, где степняки, завидев русские дружины, объезжающие дозором свои границы, попросту от них УСКАКАЛИ...
Надо признать, что древнерусско-половецкие отношения, предшествующие периоду событий "Слова о полку Игореве", характерезуются вообще не столько военными столкновениями и походами, сколько мирными союзами, довольно часто завершающимися брачными связями между русскими князьями и половецкими ханами. Например, сын Ярослава Мудрого — Владимир Ярославович — был женат на половчанке Анне. Святополк Изяславович (внук Владимира Святого) — женат на дочери половецкого хана Тугоркана — Елене. Юрий Долгорукий имел первой женой дочь половецкого хана Аепы, которая стала бабкой Игорю Святославовичу, из чего следует, что он и сам являлся частично половцем, правнуком хана Аепы. Киевский соправитель Святослава князь Рюрик Ростиславович был женат на дочери Беглюка, сестре хана Гзака (запомним на всякий случай этот любопытный факт, он нам может впоследствии пригодиться). Глава Черниговского дома Олег Святославович в свою очередь был женат на дочери половецкого хана Осолука — матери Святослава Северского и, соответственно, бабке Игоря (так что Игорь и по этой линии оказывается внуком половчанки и правнуком хана Осолука).
Владимир Мономах знал половецкий язык, мачехой его была половчанка. Андрей Боголюбский — сын Юрия Долгорукого и половчанки, дочери хана Аепы...
Так что же вынудило новгород-северского князя, столь упорно не желавшего портить дружественных отношений со своими степными соседями и еще в начале 1185 года в очередной раз уклонившегося от участия в общерусском военном рейде вглубь Поля, уже в апреле этого года проделать такой же самый рейд с гораздо меньшими силами? И можно ли согласиться с общепринятым утверждением, что это был поход ПРОТИВ крупнейшего половецкого хана Кончака, с которым Игорь был знаком уже немало лет и который в 1181 году был союзником Ольговичей в их войне против Рюрика и Давыда Ростиславичей, где Ольговичи и половцы потерпели поражение и где погиб брат Кончака, а он сам бежал в одной ладье с Игорем к Чернигову?
3.
НЕ БИТВА, НО СВАДЬБА
Причину похода Игоря в Степь нужно искать в той политике, которую передал в наследство Черниговскому дому еще его дед Олег Святославович, наперекор агрессивным устремлениям тогдашнего Центра развивавший тенденции сотрудничества и династических браков с Полем. На половчанках, как мы уже говорили выше, были женаты и он сам, и немалая часть мужчин из рода Ольговичей. Таким образом уже к началу XII века в большинстве князей Черниговского дома текло до трех четвертей половецкой крови, так что не просто странным, но и лишенным всякого логического обоснования выглядит бытующее сегодня представление об Игоревом походе в Степь как о ВОЕННОЙ ОПЕРАЦИИ.
Вспомним же: когда в феврале 1185 года Святослав Киевский звал Черниговского князя Ярослава для совместного похода против Кончака, тот ему ответил: "Аз есмь послал к ним мужа своего Ольстина Олексича, а не могу на свой муж поехати." А уже в апреле того же года отряд ковуёв этого самого Ольстина Олексича сопровождает дружину Игоря и его сына Владимира в Степь... Не к обусловленному ли во время недавних переговоров с Кончаком месту встречи?
Если следовать логике и соединить одной линией посольство Ольстина Олексича к Кончаку и последовавшую вслед за этим экспедицию Ольговичей в Степь, то надо признать, что акция Игоря носила отнюдь не военный характер и осуществлялась по предварительной договоренности с самим Кончаком. И если мы вспомним, что еще за несколько лет до роковой весны 1185 года Игорь просватал своего сына Владимира за дочь хана Кончака Свободу, то и вопрос о сути переговоров с ним Ольстина Олексича, и вопрос о цели неожиданного похода в Степь самого Игоря Святославича и его юного сына Владимира перестанет таить в себе какую бы то ни было тайну, ибо станет ясно, что это — продолжение все той же политики династических браков, которую завещал своим потомкам Олег Святославич. Встретившись с Кончаком и обсудив с ним место и время предстоящей свадьбы, Ольстин Олексич возвратился в Чернигов, чтобы 23 апреля, приняв на себя роль проводника, эскортировать свадебный поезд к обусловленному месту…
Некоторое смущение в такую модель прочтения событий вносит только не совсем уместный вроде бы для свадебного похода патетический пафос речей Игоря в начале поэмы — с этим его высоко-патриотическим, хотя и не имеющим логических предпосылок, выкриком: "луце жъ бы потяту быти, неже полонену быти", переводимым как "лучше быть убитым, чем пленным"; — но имеется достаточно понятное по-человечески объяснение и для этой патетической фразы, хотя, может быть, и не совсем в той плоскости, в какой мы привыкли смотреть на "Слово", видя в нем только образец сугубо воинской поэзии. Именно в угоду этой концепции современные ученые, сами признавая тот факт, что "нет никаких данных о враждебности Игоря к Кончаку, а также о враждебных действиях Кончака против своего верного (с 1180 года) союзника и своего свата Игоря" (Б. Рыбаков), продолжают, исходя из чисто внешней воинской атрибутики поэмы, сводить мотивировку поспешного выхода Игоря в Поле его стремлением нанести внезапный удар в самую глубину Половецкой земли и, прорвавшись к Керчи, возвратить себе принадлежавшее некогда Ольговичам Тьмутороканское княжество.
Увы, но большинство комментаторов "Слова" видят в Авторе поэмы и её персонажах одних только идеологов и стратегов, забывая, что это были самые обычные живые люди, подверженные различным страстям и слабостям. Так, приводимый украинским исследователем поэмы Степаном Пушиком гороскоп князя Игоря, в частности, говорит, что "он плохой семьянин, так как РЕВНИВ, вспыльчив, гневлив и груб". Понятно, что ревность в контексте истории черта не такая привлекательная для исследователя как чувство патриотизма, но именно она является тем импульсом, который заставил Игоря, не дожидаясь лета и не обращая внимания на тревожные знамения неба, снарядить свадебный поезд и двинуться через враждебное Поле к месту, где должно было состояться бракосочетание Владимира с Кончаковной. А виновником этой ревности была не кто иная, как знаменитая "плачущая" Ярославна, на которой Игорь Святославович женился за год до похода, в 1184 году, после смерти первой жены. В 1185 году Ярославне было шестнадцать лет, так что, с учетом того, что мачеха оказалась практически РОВЕСНИЦЕЙ своему пасынку Владимиру, нетрудно представить себе ту взрывоопасную ситуацию, в которой, как пишет Л.Наровчатская, “минул год со дня свадьбы Ярославны, когда она в свадебном платье с бебряными рукавами вошла в дом Игоря”. Ежедневная вынужденная близость молодых людей друг к другу, встречающиеся за столом взгляды, случайные касания, без которых не обойтись, живя под одной крышей, — это именно из-за них "спалъ князю умь по хоти" (то есть “сжигало князю ум ревностью по супруге”), причем фраза, как почти каждое выражение в “Слове”, имеет, по замечанию П. Мовчана, “многоэтажный” смысл, говоря одновременно как о терзаниях Игоря по поводу собственной жены, так и о его постоянном размышлении над поиском невесты для сына.
О самом же факте того, что женитьба Владимира была делом предрешенным, говорит то, что “молодой княжич выехал к отцу из Путивля, только что полученного им в удел, что неизменно предшествовало СВАДЬБЕ, которая, таким образом, завершала выделение юноши из семьи и свидетельствовала о его самостоятельности и независимости” (А. Никитин).
О не военной цели Игорева похода говорит и тот факт, что Ярославна ждала возвращения экспедиции не в городе мужа — Новгород-Северске, где должна была находиться, ожидая его с войны, а в городе сына (ведь Владимир все же официально считался ее сыном) — в Путивле, где она могла находиться только в одном случае — если бы ожидала прибытия туда невестки, то есть возвращения свадебного поезда уже не в дом отца, а в дом сына, где и предстоит жить молодым после СВАДЬБЫ. Считать же, что она в Путивле скрывалась от опасности половецкого набега, как это допускает в работе “Великий путь” Д.Лихачев, не представляется возможным по той причине, что это равносильно тому, чтобы после разгрома наших войск у Бреста бросаться скрываться из Москвы куда-нибудь в западную Белоруссию...
Думаю, что для верного прочтения поэмы нам необходимо отрешиться от понимания слова «полк» исключительно как воинского термина и посмотреть на него шире. Так, например, В. Аникин в книге “Русский фольклор” пишет: “слово "полк" в древнерусском языке означало не только “рать”, “войско”, “ополчение”, но и вообще всякое объединение людей, достаточное для выполнения каких-либо совместных действий. Таковы, в частности, ПОЕЗЖАНЕ, дружки жениха или ЖЕНИХОВ ПОЛК".
Справедливость такого прочтения слова "полк" подтверждается и традиционными приговорами дружки к родителям невесты, приводимыми в книге М. Забылина "Русский народ: его обычаи, обряды, предания, суеверия и поэзия": "Отец родимый! мать родимая! у нас князь молодой, ясный сокол со всем ПОЛКОМ, со всем поездом..."
А поглядим на описание первой встречи русичей с половцами, произошедшей сразу же после перехода ими речки Сюурлий! Летописный рассказ об этом событии удивительно напоминает собой ритуал прибытия свадебного поезда с традиционным "непусканием" жениха и устраиванием "заломов", когда, как пишут в книге “Русский народный свадебный обряд” (Л., 1978) А. Байбурин и Г. Левинтон, "при приближении свадебного поезда стреляли из ружей, чтобы отпугнуть нечистую силу".
Вот как об этом сообщает Летопись:
"...И когда приблизились к реке Сюурлию, то выехали из половецких полков стрелки и, пустив ПО СТРЕЛЕ в сторону русских, ускакали. Еще не успели русские переправиться через реку Сюурлий, как обратились в бегство и те половецкие полки, которые стояли поодаль за рекой..."
Передавая свою версию рассказа об этом событии, Радзивилловская летопись прямо говорит: "И стояша на вежахъ три дни, ВЕСЕЛЯЩЕСЯ".
Не менее сомнительно с точки зрения "героичности" выглядит эта сцена и в самом "Слове":
Съ зарания въ пятокъ gотопташа поганыя плъкы половецкыя,
и рассушясь стрелами по полю, помчаша красныя девкы половецкыя,
а съ ними злато, и паволокы, и драгыя оксамиты...
Картинка с визжащими девками, согласитесь, напоминает не столько битву, сколько некий обряд "умыкания" (“помчаша”?), упоминаемый Повестью временных лет в традициях именно новгород-северцев: "Браци не бываху в нихъ, но игрища межю селы, схожахуся на игрища, на плясанье и на вся бесовськая песни, и ту умыкаху жены себе..."
Не лишне также отметить и то, что вышеуказанное событие произошло не когда-нибудь, а именно "въ пятокъ" — то есть в пятницу, в день, который был посвящен богине Фрейе-Макоши и был связан с весенними праздниками Лады и Лели, почитавшихся у славян как "покровительницы ЛЮБВИ и БРАКОВ".
«Девицы, — пишет А. Афанасьев, — желающие выйти замуж, обращаются с мольбою к Пятнице: Матушка Пятница-Параскева! покрой меня (или: пошли жениха) поскорее».
Но куда уж скорее, чем в обряде УМЫКАНИЯ?
...И рассушясь стрелами по полю,
помчаша красныя девкы половецкыя:
"А съними злато, и паволокы, и драгыя оксамиты!..."
Установленный профессором А. Гогешвили метод "разделенного языка", дает возможность словосочетание "а съ ними" прочесть как "а съними", и это снимает с описанной выше сценки последнюю неопределенность, превращая строку из простой констатации награбленного в по-мужски понятное повеление: «А сними-ка золото и паволоки, и все, что на тебе понавешано...»
И далее Автор "Слова" сообщает:
Орьтъмами, и япончицами, и кожухы
начашя мосты мостити по болотомъ
и грязивымъ местомъ...
Думается, что в свете всего выше сказанного вряд ли стоит трактовать данные строки как описание погони русичей за половцами, во время которой им якобы приходилось бросать эти предметы под копыта лошадей для того, чтобы преодолеть заболоченные участки. Более нелепой картины, чем конница, во время ПРЕСЛЕДОВАНИЯ ВРАГА бросающая себе под ноги кожухи и тюки шелка, трудно и вообразить! Если здесь только что проскакали убегающие половцы, то почему не могут пройти кони русичей? А если болото на их пути и впрямь такое, что не выдерживает всадника с лошадью, то неужели же можно всерьез поверить, что его проходимость улучшится от брошенных на его поверхность кожухов?..
Скорее всего, речь здесь идет об описании самого пира: вежи, которые "захватил" Игорь, были заранее приготовлены Кончаком и являли собой часть традиционного предбрачного ритуала, обуславливающего совокупление жениха и невесты, которое на другой день должно быть узаконено прибывшими к месту пира родителями невесты, в данном случае — ханом Кончаком. Получали своих "женихов" и половецкие девушки из свиты Кончаковны, специально оставленные в вежах к приходу русичей. В этом смысле кожухи и паволоки просто-напросто использовались в качестве ковров, пиршественных скатертей и брачных постелей (не укладывать же, в самом-то деле, молодую в "болото" или "грязивое место"!..)
Именно ПИР, приход Игоря в Степь С МИРНОЙ ЦЕЛЬЮ, а не нападение на половецкие вежи наиболее логично согласуется и с последующей репликой Автора поэмы, обронившего:
...Дремлетъ въ поле Ольгово хороброе гнездо.
Далече залетело!
Не было оно обиде порождено
ни соколу, ни кречету,
ни тебе, чръный ворон, поганый половчине!..
То, что Ольговичи дремлют — это естественное состояние как после трудной сечи, так и после буйного пира, а вот сказать, что они не были рождены кому-нибудь на обиду после того, как это "гнездо" разорило мирное и ни в чем перед ними не повинное кочевническое становище, как это вытекает из нынешних преводов "Слова", было бы просто кощунством. Только тот, кто действительно не собирался никого обижать, кто пришел с добрыми намерениями и сам не ожидал нападения, имел право на этот горестный выдох. Не случайно ведь Л.Наровчатская останавливаясь на определении символики "шестокрлыльцев", отмечала, что "шестокрылый" или "умокрылый" сокол — это древний тотем рода Ольговичей, обозначающий "разумно охотящиеся соколы", "пасущие птицу", "не убивающие зря", что вполне согласуется со всем сказанным нами о политике Ольговичей в отношении к Полю. (Как отмечал в своей замечательной работе академик Л. Гумилев, “Олег Святославич за прожитые им шестьдесят лет не совершил ничего позорного. Наоборот, если и был на Руси рыцарь без страха и упрека, так это был он — последний русский каган.” Поэтому, думается, и прозвище "Гориславич", данное ему Автором поэмы, нужно понимать не через корень "горе", которого в нем не было и нет, а через двучлен "гореть + слава", т.е. "горящий славою" или “сгорающий в славе”. — Н.П.). Поэтому-то они и спали себе, "умыкнув" под бок специально оставленных для них "красных девок", определенных жребием сопровождать в далекую Русь юную Кончаковну.
Так бы оно, наверное, все и было, если бы "другаго дни велми рано” вместо родителей невесты на спящих поезжан не наехали ордынцы некоалиционного Кончаку, но родственного Рюрику Ростиславовичу, хана Гзака.
4.
“ВЕЛИКИЙ И ГРОЗНЫЙ” ИЛИ ПРОСТО... СТУКАЧ?
Так что же за политический результат таила в себе эта Игорева затея со свадьбой, завершись она благополучно? Почему, как отмечает А. Косоруков, в поэме, где “тридцать пять древнерусских князей названы и охарактеризованы, а двадцать — изображены”, лики всех участников этой “уникальной портретной галереи обращены к Новогород-Северскому князю Игорю Святославовичу”?.. Оценивая сложившуюся на момент похода ситуацию, Б. Рыбаков пишет: «Прочный союз Черниговского княжества (Ярослав) и Северского (Игорь) с восточной Черной Куманией Кончака мог привести к сложению устойчивой коалиции — Ольговичи плюч Шаруканиды; территория такого союзного объединения была бы огромна: на западе она начиналась бы в семидесяти километрах от Киева (Моравийск — Козелец) и у водораздела Днепра и Дона; на востоке доходила до притоков Волги, а на севере достигала бы подмосковного Звенигорода. От Звенигорода она простиралась бы на юг до Керченского пролива и древней Тмутаракани…»
Понятно, что появление такого могущественного государственного образования рядом с Киевом свело бы на нет и без того с превеликим трудом сохраняемое главенство Киевских великих князей в политической и экономической жизни Древней Руси. Ведь и так Святослав Киевский, являясь номинально "великим и грозным" князем всей Руси, представлял из себя фактически беднейшего аристократа, которому по уговору с его дуумвиром Рюриком Ростиславовичем, взявшим себе города и земли Киевщины, принадлежали только сам город Киев, воинская дружина да право восседать на "отнем златом столе", что давало ему более политического, нежели реального капитала. Так что “на самом деле, — как констатировал академик Д.C. Лихачев, — Святослав был одним из СЛАБЕЙШИХ князей, когда-либо княживших в Киеве”.
(При этом следует учесть, что наличие самой многочисленной на Руси дружины и отсутствие достаточной экономической основы для ее содержания делали жизненно необходимым для Святослава Киевского сохранение состояния постоянной войны со Степью. Ведь только играя на патриотических чувствах князей и на декларируемой необходимости защиты Руси от половцев, он мог еще хоть как-то удерживать свою власть над рассыпающейся на удельные княжества державой. А для этого было необходимо ни в одной из областей тогдашней жизни не дать исчезнуть представлению о половцах как о “чуме XII века”, несущей Руси постоянную угрозу её существованию.)
В свете всего сказанного вызывает некоторое подозреие организованная Святославом во время Игорева похода поездка через Черниговские земли, где он явно хотел убедиться, что Игорь действительно отправился в Поле. Не случайно ведь его роль в трагическом разгроме Игорева полка вызывает прямые подозрения в предательстве у многих исследователей “Слова”, хорошо разглядевших отношение Святослава к Игорю. “Очень возможно и такое: узнав о походе Игоря, именно Святослав ДАЛ ЗНАТЬ ОБ ЭТОМ ПОЛОВЦАМ, поскольку крупная победа Новгород-Северского князя и его овладение Тмутараканью могли пошатнуть великокняжеский престол”, — открыто говорит исследователь поэмы Б. Зотов. Так что побудительные мотивы к предательству у Киевского князя были действительно весомые и, по-видимому, Игорь о них догадывался, не случайно же он, как отмечает Б.Рыбаков, “готовил свой поход ТАЙНО ОТ ВЕЛИКОГО КНЯЗЯ” и “больше боялся выявления своего похода РУССКИМИ КНЯЗЬЯМИ, чем СВОИМ СВАТОМ Кончаком”.
Если же вспомнить, что дуумвир Святослава — Рюрик был женат на сестре хана Гзака, как раз и осуществившего коварное нападение на свадебный поезд Игоря, то обвинение Святослава в предательстве покажется далеко не безосновательным. Более того: на фоне всего вышесказанного в ином свете воспринимается и тот факт, что, узнав от ехавшего через место схватки (!) купца Беловода Просовича весть об Игоревом поражении, Святослав, якобы для оборонительных целей, срочно посылает в его земли войско во главе со своим сыном. Подозревая возможность захвата оставшегося без руководства Новгород-Северского княжества, срочно собирает свои полки и Ярослав Черниговский, но не ведет их ни к границам с Полем, ни к Киеву, куда его пытается направить Святослав, а держит при себе, словно выжидая, как поведет себя на Игоревых землях сын Святослава Киевского...
К счастью, хотя Святославу и удалось запятнать торжество Игоревой политики трагедией на Каяле, сам князь и его сын остались живы, и после поручительства подоспевшего к месту ЧП свата Кончака свадьба Владимира Игоревича и Свободы Кончаковны все-таки состоялась. И более двух лет, пока Владимир находился в стане своего тестя Кончака, на половецко-русских границах стояло затишье...
5.
КТО ЖЕ АВТОР?
Для того, чтобы, опираясь только на текст “Слова” (а думается, мы только что убедились в том, что делать это можно вполне уверенно), установить, кто является его безусловным автором, необходимо рассмотреть следующие пункты.
А. Место написания поэмы.
О том, где было написано "Слово о полку Игореве", спорят давно и много, однако, называя в числе городов-претендентов Чернигов, Киев, Галич, а то и Брянск, Курск или Ярославль, исследователи исходят из чего угодно, но только не из самого текста поэмы. Вернее, они его учитывают, но учитывают скорее лишь как косвенную подсказку, посредством определенной диалектной окраски намекающую на один из возможных регионов творчества неведомого Автора. Или же вообще обосновывают выбор места написания поэмы исключительно политическими симпатиями: скажем, показалось исследователю, что Автор симпатизирует Святославу Киевскому, значит, и местом написания поэмы объявляется Киев. Показалось же, что с большей теплотой он говорил об Игоре, значит — творил в Новгород-Северске или Чернигове.
А между тем, с гораздо большей степенью вероятности адрес «творческой лаборатории» первого поэтического гения Руси можно определить непосредственно по тексту самого «Слова». Трудно сказать, почему этого не сделали раньше, ведь все исследователи поэмы, начиная с Д.С. Лихачева, пришли к выводу, что в ней нет ни одного слова, которое бы не несло в себе какой-нибудь значимой информации, и даже более того — такая информация заложена уже в самом порядке их расположения в строке, в принятом Автором принципе перечисления или правилах последовательностей, которые, как отмечал Г. Сумаруков, «позволяют глубже понять литературную манеру древнего автора и, следовательно, полнее раскрыть неожиданные стороны его произведения. Принцип последовательностей, таким образом, становится своеобразным инструментом в исследовании древнего источника…»
Убедиться в справедливости сказанного весьма нетрудно — достаточно раскрыть любое из многочисленных изданий "Слова" и перечесть текст. Пример последовательного ряда (а может быть, и ключ ко всем остальным рядам поэмы) дан уже в самом названии: "Слово о полку Игореве, Игоря, сына Святославля, внука Ольгова". Как видим, принцип последовательности данного ряда логически весьма прост: обозначается, так сказать, эпицентр будущего перечисления — в данном случае это сам Игорь, — а затем выстраиваются по степени удаленности ОТ НЕГО и другие члены последовательности, сначала ближайший к нему — Святослав (ОТЕЦ), а следующим — более удаленный по времени — Олег (ДЕД).
Вынося такую формулу в заголовок, Автор как бы говорит, что и все другие последовательности поэмы построены по этому же логическому принципу, а если где-нибудь он нарушен, то в этом нужно видеть какой-то особый смысл. Картина была бы иной, если бы принцип последовательностей опирался на парадоксальность, и в названии значилось бы "Слово... Игоря, внука Ольгова, сына Святославля", что уже заведомо исключало бы выявление какой бы то ни было системы, а значит — и возможных исключений из нее, несущих на себе дополнительную информацию. Но примеры "Слова" показывают, что та же схема, что и в названии, используется Автором и во всех дальнейших случаях. Например, описывая манеру исполнения Бояна, Автор говорит, что, желая кому-либо творить песнь, он вспоминал давно забытые всеми усобицы, запускал в эти "перъвые времена" десять соколов своей творческой фантазии (они же — десять пальцев на струнах) и уже те, гоня к нему из прошлого сюжеты и образы отшумевшей эпохи, на какую из подходящих случаю песен ("старыхъ словесъ") первой натыкались, та ему, словно лебедь, и "пояше — старому Ярославу, храброму Мстиславу, иже зареза Редедю предъ пълкы касожьскыми, красному Романови Святъславлючу..." Эпицентр последовательности здесь — десять соколов, вектор распространения ее членов — от "първыхъ временъ" к Бояну, поэтому князья и названы строго в соответствии с тем, как бы их "встречали" по хронологии летящие из древности соколы: Ярослав (978 — 1054 гг.) — затем Мстислав (поединок с Редедей состоялся в 1022 году) — и последним Роман (убит в 1079 году).
Исключение во всей поэме составляет только один-единственный случай, когда, описывая подъем охранно-предупредительного штандарта с изображением Дива, Автор вкладывает в его уста адресованное всем половецким землям предупреждение, звучащее явно наперекор принятому правилу последовательностей:
...Збися дивъ — кличетъ връху древа,
велитъ послушати — земли незнаеме,
Влъзе, и Поморию, и Посулию, и Сурожу, и Корсуню,
и тебе, Тьмутороканьскый блъванъ!..
В работе "Кто есть кто в "Слове о полку Игореве" Г.В. Сумаруков с большой убедительностью установил, что наименования "земля незнаемая" и "Влъга" нужно читать не через запятую, а как топоним одного объекта — “Земля Незнаемая Волга”, ибо это была обширная территория Нижнего Поволжья и Среднего Дона, то есть САМЫЕ ВОСТОЧНЫЕ пределы половцев.
Поморьем же по мнению ряда исследователей "Слова" названа в поэме местность в районе Торских озер, в окрестностях современного города Славянска. Поморье граничило с русской Черниговской землей и располагалось ЗАПАДНЕЕ ЗЕМЛИ НЕЗНАЕМОЙ ВОЛГИ.
Посулье — это граница Переяславского княжества с Половецкой землей, территория, местонахождение которой ни у кого не вызывает сомнений: "по Суле". Находилась она ЗАПАДНЕЕ ПОМОРЬЯ.
Что же касается Сурожа и Корсуня, то это не крымские города Судак и Херсонес, никогда не являвшиеся половецкими центрами, а во-первых, территория в районе реки Мокрая Сура с притоками Сухая Сура и Каменная Сура, что находится между Днепром и верховьем Ингульца, где до сих пор в названиях современных сел сохраняется “эхо Сурожа” — Сурско-Литовское, Сурско-Михайловка и ж.д. станция "Сурское"; и во-вторых: это район современного города Корсунь-Шевченковского, где в XII веке обитали отмеченные летописью какие-то "корсунские половцы". Эти Сурож и Корсунь располагаются последовательно С ВОСТОКА НА ЗАПАД ПОСЛЕ ПОСУЛЬЯ.
Неизвестным в нашей цепочке остается пока что лишь таинственный "Тьмутороканьскый блъванъ", но, по-моему, исследователи совершенно напрасно отождествляют его с известным керченским камнем. Ведь по укоренившейся в древнерусской литературе традиции в ряду географических понятий просто не могло быть инородного объекта! Поэтому неуместны здесь ни предлагаемые исследователями "пэглэван", ни "идол", ни "столб на берегу моря".
Само слово "Тьмуторокань" исследователи переводят по-разному: одни — как "город торков" или "город сорока тысяч торков" (А. Никитин), другие (например, Н. Баскаков) — как "свободный от налогов", "не платящий налоги", "имеющий грамоту на освобождение от налогов" (tarxan), но в обоих случаях это один из тех городков, которые располагались на русско-половецкой границе и в которых проживало смешанное население — различный беглый люд из Руси, торговцы , проводники в Степь и на Русь, наемные воины, ожидающие “покупателей" на свои услуги, кузнецы, ростовщики, булочники, оружейники, лекари, бродяги, отбившиеся от орды и осевшие здесь половецкие семьи, и многие другие, вынужденные и природные авантюристы. Это о них упоминает в своей книге "Червленый Яр" ученик Л.Гумилева историк и географ Шенников, говоря о создании в XII веке в среднем течении Дона на границе тогдашних Руси и Степи своеобразной ВОЛЬНИЦЫ, не входившей ни в одно из княжеств. Это, по его словам, были многонациональные объединения, создавшие СВОЙ ОСОБЫЙ БЫТ, своеобразные ОБЫЧАИ и КУЛЬТУРУ, и послужившие этнической базой для появления казачества (тюркское слово "казак" как раз и означает — ВОЛЬНЫЙ).
На аналогичное понимание Тьмуторокани наводит и упоминаемая нами выше книга А. Гордеева “История казаков” (М., 1992).
Понятно, что такие поселения действительно не платили никому никаких налогов, ибо, как "ласковое дитя", они "сосали" сразу двух маток — и Русь, и Степь, находясь в то же время постоянно как бы между молотом и наковальней.
Так можно ли было, адресуясь к одному из таких городков, применить такое определение, как, простите, "болван"? Да уж скорее БАЛОВАНЬ! "Вольник", как сказала о нем Л. Наровчатская, — город-авантюрист, город-баловень, живущий, как говорится, "и нашим, и вашим", но и страдающий при нарушении мира и от тех, и от этих. "Бала" на турецких диалектах — это "дитя", "ребенок", а "вэнь" — "выписанная буква, письмо", что перекликается с той самой "грамотой, освобождающей от налогов", которая содержится и в слове "Тьмуторокань". И вот этот "Тьмутороканьскый балъвань" — КРАЙНЯЯ ЗАПАДНАЯ ТОЧКА в цепи перечисляемых Дивом земель, так что мы теперь можем увидеть выстроенную строго с востока на запад последовательность: Земля Незнаемая Волга — Поморье — Посулье — Сурож — Корсунь — и Тьмутороканьский город-баловань на самой границе Степи с Русью. Нетрудно заметить, что все названные пункты располагаются строго по одной линии, но, вопреки установленной нами ранее схеме, перечислены не от эпицентра к периферии, а совсем наоборот: от периферии — к эпицентру! Ведь мы помним, что происходит в описываемом эпизоде: русичи пересекли границу со Степью и вышли на открытое пространство, где тут же подняли над собой охранный знак, призванный объяснить всем встреченным половцам, что Игорь пришел в Степь не ради войны, а ради свадьбы. Эпицентр здесь — Див, и весь последующий ряд должен откладываться именно ОТ НЕГО, то есть, предупреждая половцев, он должен был "велеть послушати" сначала БЛИЖАЙШЕМУ К СЕБЕ Тьмутороканьскому баловню, а затем Корсуню, Сурожу, и так — С ЗАПАДА НА ВОСТОК — вплоть до самой дальней от него — Земли Незнаемой Волги.
На самом же деле эти местности перечислены в абсолютно противоположном порядке — С ВОСТОКА НА ЗАПАД, что не соответствует ни логике движения Игоревых полков в Степь, ни самому правилу последовательностей. Объяснено это может быть только одним — тем, что Автор, делая ретроспективное описание распространения "крика" Дива, произвел перечисление половецких земель не от того места, где ЭТОТ “КРИК” ПРОЗВУЧАЛ, а от того места, где НАХОДИЛСЯ ОН САМ, УЖЕ РАБОТАЯ НАД ПОЭМОЙ! В этом случае ошибка в логической последовательности легко объясняется тем, что, влагая в уста Дива перечисление половецких территорий, он машинально перечислил их НЕ ПО ХОДУ ПРОДВИЖЕНИЯ ИЗВЕСТИЯ ВГЛУБЬ СТЕПИ, а ОТ СВОЕГО НЫНЕШНЕГО МЕСТА ПРЕБЫВАНИЯ, то есть — от Земли Незнаемой Волги.
Выходит — "Слово" написано не на Руси, а среди половцев?
А почему бы и нет — ведь мы знаем, что во время битвы на Каяле четверо русских князей попали в плен, и знаем, что условия половецкого плена отнюдь не напоминали собой условий нашего недавнего Гулага. Игорь, например, имел возможность выписать себе из Путивля “попа с причтом”, а также десять человек свиты, и целыми днями занимался с ними соколиной охотой...
Так кто же из этой четверки мог проговориться и указать в поэме свое местопребывание у половцев — Землю Незнаемую Волгу?
Игорь?
Всеволод?
Святослав?
Владимир?..
По летописи мы знаем, что Игоря пленил Чилбук из Торголове, вежи которого, по данным Сумарукова, располагались на реке Тор, в окрестностях нынешнего города Славянска. Всеволод оказался у Романа Кзича, владения которого находились в междуречье Северского Донца и Оскола, СЕВЕРНЕЕ Изюмского брода. Святослава увел в плен Елдечук из рода Бурчевичей. Вежи этого хана занимали территорию в верхнем течении реки Волчья, то есть прямо К ЮГУ от места битвы. Практически все трое этих пленников находились на одной и той же вертикали, соответствующей Поморью, и только сын Игоря — Владимир — далеко на левобережье Северского Донца, во владениях Копти из Улашевичей, километрах в ста ВОСТОЧНЕЕ места битвы, где-то в районе треугольника нынешних городов Лисичанск — Старобельск — Сватово. Именно здесь начинались самые восточные пределы половцев — Земля Незнаемая Волга, с которой Автор "Слова" непроизвольно и начал вложенное в уста Дива перечисление половецких земель — и, как видим, начать именно так не мог НИКТО, КРОМЕ ВЛАДИМИРА.
Потом, когда Кончак, доводя до конца начатое Игорем дело, перевел Владимира в свои вежи и доженил-таки на своей дочери, работа над поэмой продолжалась уже не в Земле Незнаемой Волге, а в районе современного города Славянска, где располагались его кочевья.
Б. Время написания поэмы.
Благодаря установлению места написания "Слова", сам собой оказывается разрешенным и вопрос о времени его создания, ибо вести отсчет территории от Земли Незнаемой Волги Владимир Игоревич мог только во время своего пребывания на этой земле в качестве пленника, то есть в интервале от дня пленения 12 мая 1185 года и до того момента, когда его перевел в свои вежи Кончак. Здесь он находился, как минимум, в течение еще двух лет, пока юная супруга Свобода Кончаковна не родила от него наследника, и только в 1187 (а по другим данным — в 1188 году) возвратился на Русь.
Именно написание "Слова" Владимиром во время пребывания в плену примиряет между собой те взаимоуничтожающие друг друга утверждения исследователей, что оно якобы не могло быть написано ни раньше 1188 года, когда возвратившийся на Русь Владимир Игоревич смог рассказать о диалоге ханов Гзы и Кончака, ни позже 1 октября 1187 года, когда умер Ярослав Осмомысл, к которому Автор обращается еще как к живому. Ведь это там, на Руси, любому из гипотетических авторов "Слова" нужно было дожидаться возвращения Владимира Игоревича из плена, чтобы узнать о разговоре его тестя с ханом Гзаком, но не ему, тому, кого этот разговор в первую очередь только и касался, ибо в нем решалась его собственная судьба. Он узнал о нем сразу же, как только этот разговор состоялся, причем не только в пересказе, но и в закреплении всего сказанного в нем на практике, ибо после этого он был переведен в вежи Кончака и "опутан красною девицею", то есть ПОВЕНЧАН, для чего, по-видимому, из Руси и был перед этим вытребован "поп с причтом".
"Слово" было создано в 1185 году, считает А. Горский, а в 1188, после возвращения из плена Владимира Игоревича, в него были включены диалог Кончака и Гзака и провозглашение "славы" молодым.
Однако из текста поэмы хорошо видно, что "Слово" еще ничего не говорит о возвращении самого Владимира, а только провозглашает ему славу, а это значит, что оно было написано все-таки ДО ЕГО ВОЗВРАЩЕНИЯ ИЗ ПЛЕНА. О собственной же свадьбе, как и о разговоре своего тестя с Гзаком он знал намного раньше, чем кто бы то ни был на Руси. Во всяком случае, задолго до называемого исследователями в качестве рубежного для создания поэмы 1188 года...
В. Самохарактеристика авторского стиля
и его идейно-политических воззрений.
Среди косвенных признаков, способных внести дополнительные характеристики в портрет устанавливаемого Автора, одним из важнейших следует считать наличие в созданном им тексте ярко выраженных проявлений влияния того или иного диалекта, что может дать подсказку либо к определению происхождения Автора, либо к установлению среды его длительного обитания. В "Слове о полку Игореве" исследователи выделяют наличие двух бросающихся в глаза диалектных групп — ТЮРКИЗМОВ (Н. Баскаков, К. Менгес, О. Сулейменов) и ГАЛИЦИЗМОВ (В. Франчук, Л. Махновец, С. Пушик...). Использование обеих групп опять-таки очень легко объясняется тем, что автором "Слова" был Владимир Игоревич. Ведь уже два года в их доме жил сын Галицкого князя Ярослава Осмомысла Владимир Ярославич, благодаря которому, надо полагать, и состоялось знакомство, а затем и женитьба Игоря на Ярославне. Причем, как замечают исследователи, Владимир Галицкий пребывал в Северской земле не просто в качестве гостя, но и в роли воспитателя и наставника княжича Владимира Игоревича, так что было бы странно, если бы за столь долгий срок в молодую память формирующегося поэта не запало ни словца из галицкой лексики! Запали, и запали не только отдельные слова, но и рассказы о самом Галиче, о его "златокованномъ" столе и восседающем на нем грозном Ярославе Осмомысле...
Точно так же объясняется и проникновение в ткань "Слова" большого числа тюркизмов, произошедшее вследствие того, что с 1185 по 1188 год Владимир жил и творил в условиях половецкого плена, существуя практически исключительно в тюркской языковой и культурной среде. Именно это обстоятельство, кстати, объясняет и его осведомленность о районах, занятых различными половецкими ордами, отмеченными в поэме под тотемами "волков", "лисиц", "ворон" и других животных (о чем писал в своей книге Г.В.Сумаруков), а также знакомство с неизвестным на Руси до XVIII века индусским эпосом "Махабхарата", из которого он взял для своей поэмы образы Карны и Шальи (Карны и Жьли), что объясняется только длительными контактами с половцами, привезшими это сказание из своих скитаний по Востоку, о чем писал псковский исследователь древнерусской литературы М. Устинов. У половцев же Владимир узнал и о таких неизвестных, по мнению А.Портнова, на Руси китайских тканях, как “паволоки” и ”оксамиты”, которые как раз и имелись у пришедших С ВОСТОКА кочевников.
А возьмем необычный — "панорамный", как его окрестил Д.С.Лихачев, — взгляд Автора и его всеохватное политическое осмысление феномена Древней Руси, — не потому ли они стали возможны, что он смотрел на Русь и русские проблемы не изнутри, где очень часто "лицом к лицу — лица не увидать", а именно со стороны, сквозь призму времени и растояния? Нам ведь известны примеры подобного рода из более поздних эпох — Н. Гоголя, писавшего о России из своего "прекрасного далека", П. Чаадаева с его "философическими" письмами из Европы, А. Солженицына с вермонтскими проектами "обустройства" России...
Многих исследователей, правда, смущает молодость Владимира, из-за чего его кандидатура на авторство никогда серьезно не рассматривалась, но, как заметил ростовский краевед и исследователь "Слова" В. Моложавенко, он и "не мог быть немощным стариком — певец и воин, слагавший Игореву песню. Молодой — потому что его привлекает и воинская удаль, и храбрость, и подвиги, и неравнодушен он к молодицам..."
А вот он описывает бегство своего отца из плена, вот он подвел его в своем воображении к серому утреннему Донцу и...
Не тако ти, рече, река Стугна:
ростре на кусту уношу князю Ростиславу,
затвори дне при темне березе...
Плачется мати Ростиславля
по уноши князи Ростиславе...
Вы чувствуете, что это не взрослый муж, не Игорь вдруг ударился в эти слезливые воспоминания об "уноше" Ростиславе, а он, Владимир, подойдя мысленно с отцом к водам Донца и поежившись от утренней прохлады, вспомнил о своем трагически погибшем при одной из переправ сверстнике?..
...Почти три года Владимир Игоревич пребывал на чужбине, оставаясь в качестве полузаложника-полуродственника, не испытывая ни в чем ни нужды, ни отказа, ни неуважения, но в то же время и не участвуя ни в каких важных делах половецкого народа, а тем более своей далекой и родной Руси. Чем же он жил все эти долгие месяцы и дни — страстью к молодой жене да соколиной охоте?.. Возможно. Но еще — восьмушкой пергамента, одиночеством и не по возрасту тяжелыми воспоминаниями об удаляющейся в прошлое кровавой весне 1185 года.
...Что ми шумить, что ми звенить —
далече рано предъ зорями?
Игорь плъкы заворочаетъ:
жаль бо ему мила брата Всеволода...
Забыть такое можно или только погрузившись с головой в государственную деятельность, или — выплеснув его на бумагу, чему Владимир Игоревич и посвящает свой вынужденный почти трехгодичный "досуг" в орде тестя. Он не был мальчиком, как это считают некоторые исследователи поэмы, — тогда вообще взрослели раньше, чем теперь, с юного возраста вовлекаясь не только в военные мероприятия, но и в экономическое управление княжествами, а у Владимира, к тому же, была за спиной такая "наука повзросления" как трагедия на Каяле... Да и сам период написания "Слова" охватывает его возрастной интервал от пятнадцати с половиной до восемнадцати лет, а это, согласитесь, уже далеко НЕ ДЕТСТВО. Он понимал все, что происходило вокруг него — как в современном ему, так и в историческом контексте, не исключая ни действий врага Черниговского дома Святослава, наименование которого в поэме "великим и грозным" есть, по замечанию Г. Карпунина, не что иное, как "типичное противоречие формы содержанию, являющееся комизмом", ни даже своих старших "коллег по перу", этаких "рюхиных XII века", уже, по-видимому, тогда начинавших сводить всю поэзию к знаменитым "взвейтесь" да "развейтесь", то есть — поэтов старшего поколения Бояна и Ходыну, которых современные интерпретаторы "Слова" наградили почетным званием "песнетворцы", тогда как в тексте первого издания значилось "пестворца" — т.е. слегка искаженное переписчиком “лестворца” — не просто льстецы и подхалимы, но именно ЛЬСТЕТВОРЦЫ, создатели заведомой лжи и неправды.
Судя по всему, помимо собственных творческих задач, "Слово" являлось еще и полемическим ответом на появившиеся сразу же после трагедии на Каяле политические пасквили таких вот "лестьтворцев" из стана Рюрика и Святослава, следы "творческой" деятельности которых до сих пор видны в летописных повествованиях об Игоревом походе, изображающих его в выгодном для Киевских соправителей и неприглядном для Ольговичей свете. “Тии бо два храбрая Святъславлича, — Игорь и Всеволодъ, — уже лжу убудиста которою”, — замечает Автор, имея в виду доходящие до него в Степь слухи (“лжу”) о происшествии, участником которого был он сам. И в этих слухах событие на Каяле изображалось, конечно же, далеко не так, как оно выглядело на самом деле, "ведь если Обида, — писал по этому поводу А.Косоруков, — сеяла рознь, озлобляла людей, создавая психологические предпосылки для войн, то ЛЖА маскировала обманом подлинные цели..." (Тот же А.Косоруков, кстати, писал, что "быль-правда" Автора "Слова" и "замышления" Бояна "явно исключают одно другое" — Н.П.). И, отказываясь следовать традициям "вещего Бояна", Автор отрекался именно от принципов этого самого "лестворства", маскировавшего за пышным эпическим слогом горькую правду "былин сего времени". Не случайно ведь и в самом слове "замышления", характеризующем стиль Боянового творчества, слышится более от "измышлений", нежели от "замыслов" как от непосредственно поэтического акта.
ЭПИЛОГ
...Итак, вчитаемся в текст поэмы: “на стороне Игоря все боги и природа, они помогают ему бежать из плена. Вся Русь — до дальнего Дуная — радуется возвращению князя... А коль так, вовсе незачем искать автора в Киеве, Галиче, Полоцке, то есть за пределами Новгород-Северской земли, вотчины Игоря. Он отсюда...” — писал о возможной кандидатуре на авторство поэмы В. Моложавенко. И на основании всего написанного нами выше, мы теперь можем подтвердить: да, он отсюда, это сын новгород-северского князя Игоря — Владимир Игоревич.
Вот, завершая своё творение, он, как и подобает по законам эпистолярного жанра (а чем "Слово" не письмо из Степи на Русь или из века двенадцатого в век двадцать первый?..), самым ПОСЛЕДНИМ из упоминаемых в тексте имен, как подпись под посланием, вывел:
...Певше песнь старымъ княземъ,
а потомъ молодымъ пети:
«Слава Игорю Святъславличу,
буй туру Всеволоду,
ВЛАДИМИРУ ИГОРЕВИЧУ!»
И чем это не похоже по интонации на прозвучавшее шесть с половиной столетий спустя знаменитое: “Ай, да Пушкин, ай, да сукин сын”? Гений — он и в XII веке гений...