Первый зной по весне, мураву изумрудя,
Заслепляет оконца и воду в запруде.
Мухи скачут без дела, зато деловито,
И любовной попляской жара перевита.
Подняв ногу, сверчок не скребнется ни звуком,
А цветочное горлышко давится буком –
Только вол, от весеннего чада унылый,
В чистом поле маячит рогатой могилой!
Еле дышит, от шкуры остался истерок,
И в слепые глаза ему валится морок...
В первый раз пошатнулась земля под копытом
И уходит, уходит! Со всем пережитым!
Чтоб жалеть – грузноватый, для спячки – брюхатый,
А сморился весной – так зовут Весноватый.
А лилась ему в губы молочная пена,
А дышал он испариной свежего сена.
И губою водицу засасывал чутко,
И следил, как бренчала по донцу желудка...
И давил на песке золотистые вязи
Остриями копыт с коростинками грязи.
И негадано как при рассвета предвестье
Затевал с окоемом шальное совместье.
Он явился – и прожил средь сонных бездоний,
И далился в полях, сиротился в загоне...
И зрачком, что тоскует, житью не переча,
Он гляделся в меня – в полумрак человечий.
Верил в Бога, не зная, не видя примеру;
От межи до межи он волок свою веру.
Не братался он с телом, живущим в недоле:
То болело, а сам он резвился на воле.
А теперь надорвался, костлявая груда,
От весны без отрады, апреля без чуда.
Он пугается солнца, смертями влекомый...
И целую я лоб, обмутившийся дремой,
Твердый, будто булыга, не знавшая ига...
Неужели сломится – такая булыга?..
И лежит он... И спину он выставил мухам...
И лежит, и в безбытье толкается брюхом –
И язык отвалился и в судорге сладкой
Лижет гибель, что сахарной стала привадкой...
Время опорожненное мычется гулко,
Яр осою бубнит, как пустая шкатулка.
Тишина отстоялась в горячечном поле,
А высоко над нею, подобьем мозоли, –
Прошлых жизней отлита загинувшей кровью,
Тишина, загущенная в тушу воловью.