Ты создал так, о Боже, — я знаю, ибо стар, —
Что с тенью сна несхожий на свете только Пар.
От шатуна до вала, от вала до винта —
Все предопределяла Господня доброта.
А предопределенье медлительных махин —
Как будто "Наставленье" нам выковал Кальвин.
Не спится. Этим старым костям не угодишь.
Я взял ночную вахту — со мною будут лишь
Господь, да те машины, что в девяносто дней
Оплавали весь мир Твой — и выли все страшней.
У ползунов пошатка, и хныкают в пазу:
Отчухав три десятка, пора пустить слезу.
Вот Фергюсон у топки; разгониста волна,
Но прям-по курсу Плимут, а в Плимуте — жена.
Один, другой набросит — и третий им вдогон.
Котлы почти разносит — для миссис Фергюсон.
В портах об?ятья, гвалты; и только я не рад,
С тех пор как Эльзу взял Ты, уж тридцать лет назад.
(В тот год сгорела "Сара". И кто б меня носил
Из Говена к Паркхеду, а после в Мэрихилл!).
Появится сэр Кеннет, внимательный будь-будь:
"Привет, Мак-Эндрю! Как ты? И как насчет шурнуть?"
На термины оплошлив, зато знаток мадер,
Мне трех Графьев поставит наш старый Инженер.
Ведь мы тягали баржи, а он гонял пары —
Они тогда мальчишке годились для игры!
Давленья десять фунтов — рукой верти назад;
А нынче ставят клапан за сто и шестьдесят.
От этих новых штучек мощнее каждый раз,
Нам котелок наварит и тридцать миль за час!
Мы нынче разбежались — и шибче будет бег.
Вопросов нет к машине, но как же человек?
Ведь он — дорогу мерит, по миллиону миль.
Луна в четыре раза нам ближе. Но не Ты ль
Повсюду рядом? Вспомни тот первый мой тайфун:
В салоне костоломня, со шкипером — вертун.
В котельной шли вприпрыжку три фута злой воды.
Швырнуло об задвижку. Я пред?явлю следы.
А есть рубцы впридачу, невидные глазам;
От них я горько плачу, когда бываю сам.
Грехи десятилетий давай меня трясти,
Как недожатый клапан... О Господи, прости!
И зависти тогдашней, когда перед собой
Я видел чьи-то шашни в потемках за трубой;
Тому, что на приколах исполнил чашу зла,
Вдоль улочек Веселых шалаясь досветла!
Сотри же без оглядки и тот, и этот грех,
И что творил в Девятке, у Харриген, у всех!
Хулу противу Бога Ты, Господи, сотри.
Детей не судят строго: мне было двадцать три.
До тропиков доплавал я в жизни первый раз —
И мог ли знать, что Дьявол мне кое-что припас?
Казались гобеленом и суша, и вода,
И пламенем растленным там пыхала звезда.
В порту была работа — пошляться там и сям,
С ухмылкой идиота дивуясь чудесам.
И сколько хитрых тростей, сушеных рыбьих морд
Я сваливал под койку, а капитан — за борт!
И знойно-пряным бризом дохнули берега,
Нашептывал мне ветер удариться в бега.
Беззлобный, безмятежный, но твердый шепоток
Сказал такие вещи, что спорить я не смог.
"Твой Бог — распутный дьявол, твоя же только тень.
Творят его писаки с мозгами набекрень.
Его из грязи Глазго слепили упыри,
Завиду-истукана, трухлявого снутри.
Теперь отправься с нами (не знаю, кто они)
И на Живого Бога по первости взгляни.
Не губит ради шутки, не лечит, чтоб сверкнуть,
Зато спелит кокосы, вздувает женам грудь."
Он смолк без отголоска, настала тишь да гладь —
И юный шмыгоноска был должен выбирать.
Терзался, как на дыбе, врастяг и на излом;
Подшпынивали вихри, чтоб согрешил грехом
Противу Божья Духа — и всех, кто был кругом.
Те вихри ослабели, но взбили муть со дна.
О Боже, не Тебе ли душа моя видна:
Я третий был механик и первый — Сатана.
Но Руку подложил Ты, но звал меня к себе:
Когда ушли из Дели, я мучился в борьбе,
Но пред Барьерным рифом Ты внял моей мольбе!...
Мы паруса убрали, и был вечерний час,
Я задремал на люке — в терзаньях я погряз.
"Чем странствовать душою, пускай увидит глаз!"
То слово — чище горна, грохочущее так,
Как если грохнем якорь в коралловый рухляк.
Ты снова дал мне Света — Ты был настолько благ.
И даже угля в топке он ярче — ибо он
Стократно мной потерян, стократно — обретен!
* * *
Все больше их и больше плывет из порта в порт.
Не то чтоб выхваляюсь, не то чтобы я горд,
Но тыщу и полтыщи за год перевезти —
Я надобен собратьям, о Господи, прости!
Плывут ли к Божьей Славе иль Пагубе вослед —
Судить их я не вправе, и мой за них — ответ.
Одна моя проронка, однажды что не так —
Шеститысячетонка становится чурбак.
Вот если отплываем Кейптаун-Веллингтон,
Когда без инженера, то форменный загон.
Заело в рейсе шпиндель — нажрешься досыта
И будешь ставить парус — прогарок лоскута!
А после — курс на Рио. Стоят и чад, и смрад,
И жарим к порту в трапы по две недели вряд.
Там ледяные горы и прыг, и дрыг, и скок,
Что твой Господень Жернов, закинутый в поток.
(А Град, а Завируха — попросишь наперед
Не то другой дороги, не то других погод).
Натугой вздута жила, желвак с натуги вздут.
Твоя над нами Сила, но наш — бесщадный труд.
А как дойдем до Рио, выдергиваем кладь —
И господа при тростях торопятся сказать:
"Милейшая прогулка. Премного одолжен."
Я колупаюсь в рубке, а шкипер бьет поклон.
Прощаются с командой, с одним, потом с другим —
Но кроме инженера, который был незрим.
А мне оно глядится, хоть плевый наш приход —
Без всяких пансионов четыре сотни в год.
Наняться за границу? Но лучше на прикол,
Чем по-французски уйкать, помянув солидол.
Быть совладельцем лавки? Тухлятину хваля,
Не стану лебезить я. Я — старше Корабля.
На угле б не мешало подэкономить грош,
Но это значит — сало у топки отберешь.
(Вот уголь из Уэльса — звенит в колосниках,
А ежели от фирмы, так это полный швах!).
Патенты? Бросишь море, когда у прощелыг
Протаскивать в конторе свой новый Золотник.
Я тех не осуждаю, чья варит голова,
Но я, изобретая, не мог продать права.
Я Бесу бросил вызов, брыкливый сосунок,
И сделанных эскизов всю гору пережег.
Ты знаешь, сколько Идол владычит над людьми,
Но я от всей души дал, и жертву Ты прими.
Эй, смазчик, ну-ка живо! Не слышишь — тарахтит?
И не хлобыщи маслом — стакан уже помыт!
Ты думал? Ну так думай, не требуя деньги!
Тебя не вспомнить всуе, о Боже, помоги.
Зовут меня суровым. Но если взять на круг,
Сверкать салонным словом мне просто недосуг.
А от мальцов мороки: такой у них каприз,
Что их — за чмоки в щеки — пусти полазить вниз.
С полгоря, если дети. Сэр-Кеннета родня,
Виконтец при берете болтался у меня.
Прошелся, прогулялся — и молвит напослед:
"А все ж таки машины — романтике во вред".
Болван! А я-то нынче чуть морду не расшиб,
Пока ползком, да навзничь проверил кривошип.
Романтика им в жилу, кто ездит первый класс,
А ихние поэты не могут без прикрас.
Воротит с тарабара, с харит-пленит-ланит.
Пускай же песня Пара по-шкотски зазвенит!
Отыщем Робби Бернса, и штока ровный ход,
Как Праведник, высокий, нам меру отобьет.
Здесь поршень контрабасом, писклявится насос,
А кулаки на шкивы кидаются внаброс.
Грохочут шестеренки напевом вышины,
Покуда их к сторонке не сгонят шатуны.
Свободно, мощно, прямо несется общий зык
В ту шахту, где динамо мурлык себе, мурлык.
Одно другому служит, в согласье и в ладу,
Готовое к любому совместному труду.
Колосники и люки, закрепа и устой —
Ликуют в перестуке Рассветною Звездой.
Летят слова смиренья от взмокшего котла:
"Не нам хвала, не людям — не нам сия хвала!"
Пускай же их уроком я буду закален:
"Порядок и Рассудок, Покорство и Закон!"
Клокочущих плавилен им передался пыл,
И кажется, что молот в них душу вколотил.
Когда бы человека в такую кутерьму,
Так даже первоклассец спознает, что к чему.
Но только мне и дело, когда гудят вразрыв
Семь тысяч сил, о Боже, как диво между див!
Я чересчур восторжен? Но Ты, создав зверят,
Едва ли молвил — худо, едва ли был не рад.
Нам счастье без похмелья судила Благодать,
Когда и людям тоже дозволено создать!
И это — через грохот, окалину и дым,
И Судно без Упрека мы скоро создадим.
Я буду бесполезен такому Кораблю,
Но жил я и работал — и Господа хвалю!
Я сделал то, что сделал, а Ты — оберегал,
И я Тебе подсуден...
О Господи! Аврал.
Уже моргает лоцман, и времечко к утру.
Хвала Творцу, Пеллагий мне мало по нутру.
Здорово Фергюсону! И это сколько ж тонн
Пережигаем угля для-ради милых жен?