А помнишь, герань на окне расцветала
малиново-красным, и пахло лавандой
из старого шкафа с заброшенным хламом,
напрасным, как будто язык эсперанто;
и мамино платье с изящным регланом
небрежно болталось у края веранды,
и солнце садилось на кроны каштана.
И снился ковыль - своим стеблем пушистым
меня щекотал плутовато по скулам.
Но я открывала ленивые веки
под прядкою веток, что листьями льнула,
косматой сирени, очнувшись от неги
июльского зноя. И солнце сутуло
сползало всё ниже за холм травянистый.
А помнишь, под вечер варили варенье
из вишен - густое, с багровым оттенком,
оно набухало, проклюнувшись пеной,
стекало неспешно слюною по стенкам
кастрюли, что стала немного тотемной,
немного важнее, чем грядок шеренги
и красно-вишнёвого солнца сниженье.
И день пасторальный, ступая на убыль,
смолкал, остывал, как кипящий кофейник,
мутнели ландшафты за стёклами окон,
в углу затаился паук-белошвейник,
дошив кружева. А на небе до срока
повисла луна, как налипший репейник,
размыв без остатка закат красногубый.