В июле 2003 года Миша взял в доработку стихотворение "Бой отгремел..." и написал посвящение: "Моим родимым - Леночке с Вадимом". Запоздалая признательность человеку, который никогда об этом не узнает - он умер два года назад. Не знает и второй адресат посвящения - жена Вадима Валерьяновича Кожинова Лена, как и мы ничего не знаем о ее судьбе и судьбе семьи. В последний раз Миша встречался с Вадимом Валерьяновичем в Вологде у М.И. Карачева уже в разгар перестройки. Кожинов сказал:
- Принеси стихи. Я сам отнесу их Стасу Куняеву.
Миша не понес, потому что в редакции уже давно находились несколько подборок. Видимо, у "Нашего современника" в то время уже были другие ориентиры.
После журнальной подборки 1992 года Вадим Валерьянович позвонил в Вологду. Поздравил, и все повторял:
- Миша... Миша...
Создавалось впечатление, что он то ли задыхается, то ли плачет.
Стихотворение "Бой отгремел..." Кожинов цитировал в своих трудах и в телевизионной передаче, а в одном из частных разговоров о Михаиле сказал: "Это провидец".
По интересной случайности они были не только одного возраста, но и похожи внешне. Однажды во время прогулки вологодских писателей на теплоходе кто-то, глядя на них, сидящих вместе, сказал:
- Смотрите, два Кожинова.
И все же по крупному счету о Сопине-поэте не написал. Почему? В личном разговоре объяснил это мистически:
- Я, Миша, боюсь о тебе писать, потому что всех, о ком я написал, уже нет в живых.
Мы с Михаилом думаем, есть к тому более глубокая причина. Кожинов сказал правду, когда в 1982 году на встрече в Доме литераторов в Москве мне разъяснил:
- Я поэзией больше не занимаюсь. Перешел к истории.
Он действительно хотел больше не заниматься современной поэзией, но ему не позволяли. Приходили такие, как мы, за помощью, и он не мог отказать. Посильно содействовал. Но возможностей оставалось все меньше - и, похоже, сил тоже.
Полагаем, не без содействия Кожинова в журнале "Москва" после выхода сборника "Предвестный свет" появилась рецензия Ларисы Барановой-Гонченко: умная, грамотная, проницательная. Мы были тогда слишком неосмотрительны с такими ценностями: дали почитать статью вместе с журналом редактору газеты "Вологодский комсомолец" и... с концами, больше не видели. Ни копии ни осталось, ни даже номера не запомнили.
Крупная и неоднозначная это была фигура - Вадим Кожинов. Безусловно прекрасной Михаил считает позицию "не замечать" в поэзии то, что критику не близко. Но если он видит "искорку", будет с этим человеком работать.
Эту позицию Сопин перенял применительно к себе для общения с молодыми авторами:
- Критика должна быть сестрой милосердия у постели тяжело больной поэзии.
Миша вынес о Кожинове такое впечатление:
- Чем дальше он отходил работы, достойной масштаба его личности, тем больше поворачивался лицом к одиночеству.
- Не все в моей власти. Но огорчаться не надо, - говорил Кожинов в последнюю встречу. Имена не назывались, но полагаем, речь шла о тех, кто вырос на кожиновском авторитете и после смерти сделал его своим знаменем. "Приспело время мародеру по душу смертную мою" - похоже, Кожинов применял эти строчки и к себе...
Готовя эту публикацию, я достала две подборки из "Нашего современника", за 1990 и 1992 год, и сначала хотела их объединить. Вдруг поняла: не складывается! Слишком много в жизни общества произошло за эти два года. Изменилась и поэтическая интонация Михаила Сопина. Она становится жестче, живописность строф сменяется графичностью. Почти уходит присущая ему в ранний период распевность, а если и появляется - то это скорее скоморошничество. Вместо лирической эйфории: "Без конвоя летят журавли..." - "Исход мой ясен. Враг дал деру. Приспело время мародеру..."
Публикация 1992 года в журнале "Наш современник" была последней. Больше в центральной прессе Михаил Сопин не печатался.
Из подборки, опубликованной в журнале "Наш современник" в1992 году.
* * *
Моим родимым –
Леночке с Вадимом
Бой глуше. Дальше. Стороной.
Я обречен державной кликой
Беззвучно плакать
Над страной
В период гласности великой.
Все больше павших и калечных.
Все громче слава о войне.
И страшно то,
Что страх во мне
Истлел.
Испеплился.
Навечно.
К тому и шли, мечту веков
Осуществив впервые в мире!
Дым разнесло, в державном тире –
Ни белых, ни большевиков.
Кто устремился к грабежу,
Кто – к ностальгии о тиране.
Прижав ладонь к тяжелой ране,
На бруствере один лежу.
Мне, отшагавшему в строю,
Сценарий ясен:
Враг дал деру.
Приспело время мародеру –
По душу смертную мою.
* * *
Нечем думать.
И веровать нечем.
Пролетарии, проданный класс,
Новый век,
Опускаясь на плечи,
Индевеет от вымерзших нас!
К небу,
В землю –
Землистые лица.
Церковь в куреве снежном,
Как челн.
Вздеты руки –
Крушить ли, молиться?
Но кого?
Но кому?
Но о чем?..
* * *
Стой...
Че-ло-век...
Застыл я, не дыша.
Ржавь проволоки,
Пихты да березы.
Я камень сдвинул,
А под ним – душа.
Прильнул к травинкам –
Зазвенели слезы.
* * *
Иду по закатному полю.
Приучен к побоям, к ярму.
Меняю напасть на недолю,
Свет – на пустословную тьму
Эмблему, кокарду, одежду...
Столетьями так.
Почему
Меняем ханжу на невежду –
Не учит нас мир ничему:
Россия. Снега. Занавески.
Безлюдна дорога. Пуста.
Но гордо мычат
По-советски
Зашитые болью уста.
* * *
За мной стена.
Передо мной – стена.
Душа от скверны
Освобождена.
Их нет, тех лет.
А стыдно – как в начале...
Звал сгоряча
И отторгал сплеча!
Горит судьбы вечерняя свеча.
Глядят во пламя
Два зрачка печали.
И голова моя от дум седа,
От тяжких дум.
У края жизнь итожа,
У всех прошу прощенья -
Дал мне Боже
Покаяться
До Страшного Суда.
ОБЩЕСТВО
Приливы да отливы,
Как утлое тряпье,
Смывают торопливо
Сошествие твое.
Грай воронов о благе.
Ветр созиданья сед.
И на багряном флаге
Слезы горячей след.
Фатальная картина?
Духовный недород?
Шамана на кретина
Меняешь ты, народ.
* * *
Гляди, душа,
В снежинках млечных лица.
Они во сне
Врачуют сны людей:
Богатым – рай,
Голодным – пища снится,
Толпе – волхвы,
Ущербным – блуд идей
Такие мысли
Над страницей белой...
Пока пуста –
Ни света в ней, ни тьмы.
Клясть нечто и бранить –
Пустое дело.
Все в нас самих.
Россия – это мы.