Город болеет памятью. Древней, бесславной, страшной.
Страшной памятью горя. Трудно сказать, то ли это память генного кода,
то ли это память наша, и горечь наша,
то есть мы заразили город в муке родовой в час восхода.
Ибо в воздухе майском – пыль, ощущенье потери, тоска, скучища.
Ибо каждый рассвет – толчками (то ли Ра-старичка растрясло, то ли он принял рвотное).
И твои триста лет по утрам переваливают за тыщу,
а во мне вообще живет доисторическое животное.
А еще недавно (помнишь?) мне было восемнадцать,
ты смеялся над робкой девочкой, тоненькой и неопытной,
и весь мир кружился в одном желании – целоваться,
и в единственном счастье, из тоненьких лучиков сотканном...
А сейчас, увы, устарели, устали, жалки, анохроничны,
мы – себе самим же кажемся чем-то вроде рухляди – взять да выбросить...
А еще недавно знали язык птичий...
А еще недавно солнце в ладонях могли вырастить...
...А теперь уже и не вспомнить: когда изменилось, как оно...
И уже не понять, какой бедой перекрасило в серый радугу...
Мы ужасно древни, быт наш – латаный-перелатанный,
и, похоже, мы в нем застряли, погрязли (если не навсегда, то надолго).
Ибо что есть беда? Бессмертье? Вечная пытка памяти?
Ибо только память способна сломать, изнутри разрушить.
И теперь мой удел – перекусывать с хрустом пальцы,
чтоб забыться хоть ненадолго болью, чтоб, усмиряя душу,
выдохнуть ее легким паром, духом – прощай, никчемная,
быть только телом (бренным, пустым, бесчувственным)...
После должно стать проще. И не иметь значения,
то, что схожу с ума, хочу быть с тобой, хочу тебя.
...Мы никогда с тобой не узнаем цвета-вкуса-запаха завтра,
завтра для нас не наступит, ибо движенье наше взаимозависимо и возвратно.
Это заразно, милый, ибо это – синдром бронтозавра
разом лишившегося и брони, и кожи, и содержимого – самого нежного, непечатного.