Жизнь тащила к тебе, социальную жвачку
прилепив на каблук южно-крымского зноя.
Я как косточка вишни, отжатая смачно,
сплюнут нищей убогой угрюмой страною
на линолеум стертый блатного ОВИРа,
и обманчивый лак дорогого посольства.
В узколобом пространстве наемного тира
невозможно мишенью быть дольше чем…
В простынь севастопольской осени лег, с головою
завернулся, и выдохнул криками чаек.
И разбитое в кровь на закате прибоем
я давил из себя вместе с гноем - «прощаю».
И как загнанный зверь, щерясь в хмурое небо,
я петлю за петлей духоты одинокой
намотал и стянул до наивности слепо,
чтобы стать пред тобой – перед камнем и роком.
Прикоснуться рукой и обжечься до нерва
кипятком – вековым, но пустым упованьем.
Я стою и реву, как девчонка. А жерла
междукаменных дыр назначают свиданье.
Ощущенье – вернулся. И запах прогорклый
отстоявшейся боли и белой породы.
И мечети Омара злаченная свекла
рассыпает лучи над скопленьем народа.
Бьются в гнездах птенцы раскаленных записок.
По периметру бронзовый мускул эгиды.
И отторженный пот с наладоненных рисок
поит едкую пыль под ногами хасидов*.
*хасиды – ортодоксальные евреи,
ивр. – «благочестивые»