А то станете ль слушать старого старца вы? Вы-то молодые всё, красивые… Из уст-то ваших слова сладки, а речи ваши лёгкие, мягкие да смеющиесь: даже язык покажете, так кто на вас обидится? – молодые… весёлые. А мне-то дурню старому уж и смерть подле, всё ходит, ходит – а зачем всё вокруг да около? зашла б давно, да улыбнулся бы ей, чайком бы от души попотчевал, пирогами бы угостил; покупными, правда что.
Сейчас, верно, кто и улыбнётся из вас. Дай то Бог! Нельзя унывать. Всяко приключается, вещь всякая нас за собою тянет, а мы не в унынии: нельзя… Жаль, что лишь видимость это; а сердцу разве объяснишь – на то оно и сердце, что неразумное…
И о чём всё я подле хожу, чего говорю, говорю своё? Но погодите чуток, самую малость. Постойте, на звёзды залюбуйтеся. Вон ведь хорошо-то как! Луна круглая, полная, как яблоко сочное – ай! хороша.
Улыбаетесь сейчас-то, а сами всё друг с дружкою шепчетесь – а зачем шёпотом? кому расскажу разве? мне ж и некому.
О жизни своей хочу рассказать я вам; маленькую часть её поведаю; может, и отвернетесь вы, кто и прочь уйдёт, а кто-то ж дослушает; только дослушайте…
А судите после, потом судите; как уйду я. Да и в чём же вина моя? Где вина моя? Ведь и не было ничего, так: ветру лёгкому подобно побаловало меня с чуток, и даже не насытило, оттого и голод такой во мне: уу! злющий. Потому дайте хотя каплю жалости мне, так просто, впечатления ради, как у Фламме что ль: дайте доесть мне из жалости…
И о чём вам поведаю? чем потешу? –
Похоть. Всего она меня съела, до самого сердца, оттого-то не жаль его мне, - что значит сердце, не могущее хотя притворяться б больным - ?
А похоть моя тяжка, грешна – плоха моя похоть.
Да вот уж начну я. Утомил а то. Да простите уж.
Родился я в тысяча девятьсот году неведомом, а в городке одном старом да славненьком. Недалеко и речушка текла, городу соимённая, а с другого-то боку ещё одна – речка горда, славная, в песнях петая. В детстве рос я обычным, голоду не знал, да и в пресыщении не был излишне я. А подрастал, и сам неясность ощущал я какую-то. Всё вокруг мне казалось будто новым…
И всё больно я любопытен был, пытлив. А до женщин, девушек – не силён; всё чего-то ждал я, искал; как разборчивый: хотелось девственницы, влюбиться – как слюнтяй какой-тот… До брезгливости.
Так и проходил я сам в девственниках – да и сейчас тоже.
Но естество-то наружу пёрло, мозг отключало, съедало меня всего; вот и грешил я бывало; а хоть похоть оттого и легче, а на душе тяжесть, чувствуешь себя слабым волею, жаленьким… да и долго ли такое длиться могло? – ведь от такого мутит всегда, всякий раз даже до сердца. Да и смотрел я вокруг, всё выискивал – как зверь дикий ходил всё хищником да приглядывал.
А какая пустота была во мне! Во всё небо. Огромная, хлюпкая; себя лишь и жалевшая…
И вот нашёл я её. Долго искал. От самого её рождения, даже ранее. И дождался. Вот ведь додумался, присмотрел-таки!!
Откуда взялось лишь такое? От сердца чёрного и тощего это: не может бледное сердце любить… а то ж ведь потеплело тогда, щёки и те, верно, поалели…
Да. Нашёл, как предмет какой-то… Объект… А находится ж ведь то, чего желается… И женщины туда же: уходят от бьющего, от плохого – а, всё изменяют, потому что от хорошего не жди ревности, ссор – вот сами и зачинают…
И ведь сколько не замечал её, не видел будто. Не хотел видеть – не точнее ли…
Из сердца хочется вытащить её, даже сейчас… И раздавить ногой своё сердце – не жаль пустое-то…
Да теперь не отмоешься, такое клеймит всего, а грязь-то уж местами и приросла ко мне – рук не омою я!
Но вижу, впечатлил же я вас, иные уж и головы ко сну посклоняли. Да продолжаю же ж, поднимайтеся!
Весело начал, тако и продолжу. Хотя до смеху ль?
Десять годков тогда ей было. Дитя. Душа малая. Красавица. Моя вечная… Лёгкая часть меня… Память для меня светлая…
От имени её до сих пор сладко в голове моей; так и прокричал бы сейчас, ото всего себя: Катя! – а потом бы ловил эхо, и в ушах бы гул насмехался надо мной, жаля – почти до мозга.
Ничего не помню изо дней я тех; как повыдуло; даже матери её, дней и ночей не помню – для неё, наверное…
Я ведь не знал, как и пространства коснуться, поближе к ней. Потому и купил ей я сладкого, мороженое. Подошёл и дал ей его, а когда отошёл, она его выбросила – в песок. Какая-то тощая дворняга принялась лизать тогда мороженое, а потом и вовсе утащила его. А Катя смотрела на меня отчего-то недобро и показала язык.
Как хороша она!..
И я подсел к ней на лавку, а она отодвинулась и начала носком туфли водить по земле. Я стал вспоминать Ницше, и почти забыл о ней; мои глаза смотрели, не видя; а когда я очнулся, её уже не было, а на земле было написано: дурак!
А Катя сидел, сжавшись, ловя муравьёв, совала их в рот, выплёвывала; у неё были карие глаза… - я был без очков, я хотел тогда этого.
Дома-то я уже знал и думал о своём уродстве, а спал спокойно.
Почти неделю я не подходил к ней, а глядел всё издали, и всё думал о ней; созерцал…
Катя сама подошла ко мне, с подружками: верно, она играла тогда, или спорила:
- Дядь, а купи нам мороженого?!
Я встал тогда и, молча, пошёл к магазину. Дорога была в выбоинах, в пыли, чёрная; а они шли позади и, шушукаясь, хихикали надо мной. Посмеивались…
Они остались ждать у входа, а когда я роздал им мороженое, Катя взяла меня за руку и сказала, что мы пойдём гулять…
Мы ходили по парковым аллеям; она много говорила со мной; я что-то отвечал ей и молчал, слушая её: я даже никогда не ходил в парк, а в тот день она часто подбегала к боку дорожки и рвала цветы; с нас взяли штраф…
Как хорошо сейчас мне! Как бесподобна эта ночь! Разве же не вживаюсь я в это «сейчас»! разве же слеп я?..
А как слеп я был тогда! Отчего нет глаз на сердце!
Но не бойтесь уж… Это я так, а то заслушались вы, повживалися…
Я пять лет ещё встречался с ней; гулял, гладил её руки, волосы, а потом она исчезла, её не было со мной месяц; а вечером Катя пришла ко мне и разделась донага.
А я подал ей одежду и повёл на кухню: пить чай.
Я же говорю, ничего не было у нас; не было ночей, но каждое утро и день;..
Я уехал оттуда, ещё через месяц: я не мог использовать её, она – любить меня – так было проще думать, так я самовозвышался…
Ну, пойду я уж: утомил я вас.