Мне сказала старушка, когда ждал вести с моря:
«Променял ты, сынок, свое счастье на горе,
Мол, синица из рук улетит, а заменит
И поможет тебе тот журавль, что в небе.»
Ни черта я не понял, только сердце заныло.
Может сон? Нет. Ведь все наяву это было.
И теперь, когда стаи на юг улетают,
Я смотрю, может кто-то крылом помахает?
Только кто улетел и сейчас улетает,
Не помашет, и я это все понимаю.
Я бы в прошлое тоже не стал возвращаться,
Запасным игроком так обидно считаться.
Пусть летят, где родились, в родной своей стае.
Я ружья не возьму. Сбитых я не считаю.
Ну а кто-то израненный спустится с неба,
Мне ль его не понять? Дам тепла, воды, хлеба.
Раны все заживут, голосок осмелеет,
И глядишь, зимней стужей меня отогреет,
А когда по весне снег и сердце растает,
То-то радости будет при встрече со стаей.
Может, будет и так, может, будет иначе,
Так что, слышишь, не плач, я ведь тоже не плачу.
Может, кто и забудет, как только проснется,
А душой отогретый, уверен, вернется.