Нет, мне не поспеть, не разобрать за тобою, поздно…
Это все понапрасну, мне искренне жаль… Габриель… Гарсиа…
Но я все-таки слышу, во мне почему-то не спит, не гаснет,
Иногда завывающим ветром стреножено в полночь горло
Мое. Мое, а будто чужое…
Прости…
Но когда с перемычки отвесной стены срывается, глохнет
Белыми стонами, замурованный в крышу
И туго завернутый в потолок –
Этот маленький буквенный сверток памяти,
Мысли мои спеленуты в известь стихами,
Страхом и эхом они откликаются, вторят,
Сливаются с плетью дождя и столетьем твоей тишины…
Недрами перекрытий и полостью труб печных,
Трубы водосточной и ржавчины батареи греющей –
Их перекличка ночами с водой - точка, тире, многоточие…
– грудь обнаруживает нервами, будто ожогами электричества,
В воздухе комнаты мечется возглас зрачка расширенного,
Сна короткого миг прерван. Разрублен взмахом одним,
Разбита, разбужена стая птичья
Ударом нежданным, последним.
Разнузданным, вычурным форточки,
Раму потрясшим оконную….
И голоса – эти спицы и кружево,
Их вяжущие голоса, призраки телефонные,
Плачущие, перешептывающиеся с тобою,
Запотевающие, коченеющие, потерянные,
И так бесполезно, гнетуще, тонущие
В трухе и праздно-ненужной ветоши
Своей беспроводной пыли…
Там, там… где-то в углу, на полу, где грязная обувь разбросана,
Но точно в той же квартире… я слышу уже, неужели точно...
Я вспомнила, Габриель! Подожди, я, кажется, помню и слышу их
– В ворохе слов твоих, будто бы где-то из сырости погреба, снизу,
Среди причитаний кузнечиков, туда проникающих с улицы,
В шуршанье и шуме газетном, мышиной возней отдающих…
В сумерках поздних своей предвечерней поры
Из прокрустова ложа прокуренного твоего взаперти,
Из склепа дешевого, душного кабинетного логова,
Словно с другой стороны луны, но так слышно мне,
Вместо воя собачьего, слышно мне, как ты улыбаешься
И потягиваешься, довольный, в кресле своем…
Слышно мне, будто ты усмехаешься, стонешь
И руки теряешь в копне своих жестких…
Моя голова тяжелая, приникла к столу
И плачет навзрыд беззвучно, я видела, помню,
Ты вздрагиваешь, Габриель, ты вздрагиваешь
До сих пор в узде своего одиночества…
По пустырям, по низинам оврагов, окраин обжитых,
Но пока еще не засиженных пережитками и пересудами,
Как навсегда туманно-тусклых и грустных городов моих,
Ты продираешься к сердцу криками выпи и филина
И ускользаешь улитками в залежи росной муки,
Вечно больной, простуженный, ты подбираешься
Ближе, ближе…
Путаницей смутной из снов нахлобученных
Пригоршней поверх очень уставших чувств моих
Ты каменным гостем с набережных тянешь к себе
И ноешь осенне-летней и ледяной изморосью,
Растворяешься в запахах, привкусах солнца и гари,
Пыльной полыни и тряпки, заброшенной наспех
В сизый и пепельный куст рядом с мазута лужицей,
У рельсов трамвайных, в серой траве заблудших,
Ссоришься с ветром из-за кучки дырявых билетиков,
Сметенных им в придурковатый репейник-лопух.
Обжигаешь, щекочешь гортань мне бежевой, жгучей
Смесью из тополиных почек, лопнувших, с пухом
Всего, что ты обретаешь наскоро и будишь во мне,
Заставая врасплох, всего, что ты оставляешь тут же,
Распластанным на асфальте к подножию прочих…
Ты меня достигаешь по окончаньям дерев,
Так кропотливо и безнадежно,
Как в молчаливом шепоте
Желтых, состарившихся кинолент.
И облаками-хлопьями хроник обрывистых,
Черно-белое, до бесконечности долгое длится прощание…
Прячутся, мгновенно уходят в небо и землю корни и руки у этих деревьев,
Прячут они свои от стеснения беспрестанно и трудно растущие корни
И руки, сплетенные, вызревающие нарывами гнойными, в тоске
И тяжкой заботе, их корни и руки запачканы твоею любовью…
Я слышу, предчувствую сны – это ты… Габриель…
Идешь говорить со мной…
Это ты пробираешься крадучись, цепко, ослепленною кошкой, на ощупь,
Тропинками, старательно выложенными в углублениях глиняной почвы
Из осколков камней, гальки речной, причудливой и красного кирпича,
Между скудно-убогих, индевеющих в скромности, деревянных домиков,
По былинным малинникам, по развалинам терпким детства и юности…
Дерзким всхлипом и детским раскаяньем, земляной погремушкой,
Но разве, разве когда-нибудь сам, Габриель, ты припомнишь,
Когда ты в последний раз резал мне руки осокой
И жалил ладони осой…
Чтобы я помнила…
Это ты, притворившись моим утешением, и терпеливым будто бы,
Но от этого только лишь более горьким, гордым и стойким вдвойне,
Безоговорочным двойником-посредником светишься из-за спины моей
Тонкой узорчатой тенью и веткою ивовой, говором ночи листа березового,
И будто бы их же, родными, оторопью и обмороком в тишине…
Сколько раз по ночам приходил, застывал у меня на пороге мучительно
Без единого слова, с руками пустыми, постыло торчащими из рукавов…
Весь проникшийся гулкой тревогою, струйками дыма несбыточного
Из умыслов и узлов моих заключений о жизни и смерти в мире твоем…
Становился моим неумелым вожатым, неопытным, в глухоту, темноту коридорную,
По густой и ласкающей соли кофейной пальцев твоих и губ …подбородка…
И так жадно дышал мне в затылок пылким отчаяньем, счастливым жаром и холодом,
Приступом жалостным голоса сердца сердце брал изголодавшееся в немоте…
Чтобы я помнила… о тебе…
Ты это, ты, умыкаешь сердце во сне у всех, у всего,
И ввергаешь его в сердцевину круга, в водоворот
Лишь твоих, Габриель, твоих лишь кругов и недугов,
Тобою прожитых лет… Наверно, должно быть,
Так уж я это чувствую, помню –
Оттого что ты жив еще.