Попутный вечер
солнцем наполнял
дырявый парус
моего лица.
Как бы искрясь
летела сквозь меня
с ресниц твоих
цветочная пыльца.
И пальцам
не дремалось в карманах –
металось, как стрижам
то вверх, то вглубь.
Раскаянный,
зареванный монах
наказанным стоял
в лесном углу.
Выпрашивал прощенья
у осин
за осени,
что посвящал не им,
за некоего Г,,
иже еси
в придуманном раю
в кругу семьи…
Ежами
недоеденный медведь
лежал, раскинув
бурые меха.
А я сопел
в завещанные две,
внимая дальней
песне пастуха.
И так было
который раз в году.
А тех было
неполных тридцать два.
Я обещал тебе,
что не приду,
но не держал
громоздкие слова.
Да был ли мачо-то?
И нам в ответ ни зги,
лишь ветер
с насекомой мелюзгой.
На том его конце
седой лезгин,
своей отчизной
призванный в изгои,
процеживает воздух
будто кит,
взыскующий
в густой воде плангтон.
И вечер его тщетен,
как стихи,
которых так
и не прочтёт
никто.