Высокородный рыцарь дон Фернандо
Ступал ногами длинными галантно
В трактир - обратно, через пыльный двор,
Рука об руку со слугою бога -
Изрядно бледным, встрёпанным немного -
И вёл такой учтивый разговор:
- Мне б не хотелось, ваш-преосвященство,
Замешивать того, чьё совершенство
Доказано гвоздями и крестом,
В дела земные, ибо недостойно
Наследника небесного престола
Ни знать, ни беспокоиться о том.
Тем временем фернандовы солдаты,
Закованные в перегар и латы,
Снимали петли с юношеских шей
Племянников синьора кардинала,
В принятии ужасного финала
Достигших высшей степени уже.
Синьор Ракоцци, кардинал из Рима,
Молился про себя руке незримой,
Остановившей казнь, и вспоминал,
Как он явился к дону-сумасброду,
Отнявшему у матери свободу
На том лишь основаньи, что она -
Вдова, вполне избывшая свой траур -
Обзавелась любовником, что, право,
Естественно в неполных сорок лет,
И якобы меж приступами страсти
О яде помышляла и о власти,
А значит мать - в тюрьму! Каков Гамлет!
- Теперь вы оценили, ваша милость, -
Журчал Фернандо, - что несправедливость
Без дыбы мучит, ранит без ножа.
Мре было бы ужасно неприятно,
И всё же - не пойди вы на попятный,
Я бы велел солдатам продолжать.
- Проклятый дьявол! - думалось Ракоцци, -
Ну почему, скажи, тебе в колодце
Не утонуть пятнадцать лет назад!
Лишь дьявол может быть столь безупречен
И столь же изворотлив в каждой речи,
Лишь дьявол может так смотреть в глаза
И, взгляд не отводя, лицом не дрогнув,
Судить о матерьяльном и духовном,
Упорно добиваясь своего...
Дон продолжал: - От вашего приезда
На третий день я лёг в постель нетрезвым
Изряднейше - и было отчего:
Беседы с вами, будем откровенны,
Доводят до изжоги и мигрени -
Я запивал их кислый вкус вином,
И утром - этим утром - я, похмельный,
Остался б с удовольствием в постели,
Но даже сквозь закрытое окно
Был слышен грозный гул - ко мне под стены
Пришло всё населенье Картахены,
А с ними - гнев, растерянность и страх.
И люди правы, хоть они и черви:
Проснуться отлучёнными от церкви -
Не лучшее событие с утра!
- Господь, - шептал священник, - ты свидетель:
Я был сама любовь и добродетель,
Я убеждал, молил, увещевал…
Кто папа есть? Твой на земле наместник,
А я – его посланник, голос, вестник,
Но тщетны были все мои слова!
Того страшней – коварные ответы
Две юные души ко тьме от света
Склоняли. Вера их огнём свечи
На сквозняки дрожала. Это ж дети!
Я выбрал: я увёз их на рассвете,
Пергамент страже утренней вручив.
- Святой отец, садитесь! – дон Фернандо
Присел на край стола – и так, мол, ладно,
Священнику придвинув крепкий стул.
Трактирщику кивнул: «Чернил и перьев!» -
Толстяк в единый миг исчез за дверью…
- Итак, любезный, подведём черту.
Сюда смотрите! Это ваш пергамент?
Он грязен – я топтал его ногами,
Простите мне: гневливость – смертный грех!
Что он гласит? «Отныне папской волей
Святая церквь не осеняет боле
Фернандо Мигуэля де Бопре
И подданных его.» Печать и подпись.
Такое прочитав, коней в галопе
Я гнал уже спустя всего лишь час.
Ибо постиг, что разум ваш не светел –
А значит, вы нуждаетесь в совете
И даже, может, помощи врача.
Как лечит врач? Пускает кровь – ведь верно?
Давление, что было чрезмерно,
Приходит в норму – и больной здоров!
Но метод сей лишь часть универсалии:
Всего важнее мера! Вы не знали?
Вы слишком часто жжёте докторов!
Проклясть всё население за то лишь,
Что я послушен не был папской воле,
Вам показалось правильным, увы.
Настигнув вас в трактире у дороги,
Я вас просил, потом грозил за ноги
Подвесить над огнём, но были вы
Готовы смерть принять за свой поступок,
Не отступясь – похвально, хоть и глупо,
Но я не упрекаю вас ничуть.
Однако же, когда два юных агнца
Готовы были в петлях закачаться,
Вы поняли, что это – чересчур.
Ваш разум просветлел. Вы осознали,
Что кара для невинного – едва ли
Есть верный шаг. Смотрите же, синьор:
Две стороны пергамента. Вот эта
Содержит отлучение от света,
Ошибку и жестокий приговор.
Другая же чиста. Сейчас я выйду.
Надеюсь, вы не держите обиду
На то, как я исполнил долг врача.
Свеча, перо, чернила и пергамент.
Пишите! И господь да будет с вами.
Но не забудьте: подпись и печать!