Климычев Борис Николаевич.
Адрес: 634069 Томск, пр. Ленина, 111. поэт, прозаик.
Почетный гражданин г. Томска.
Живет в Томске, выступает, как поэт и прозаик, член редколлегии журналов "Сибирские огни" и "Сибирские Афины",
печатался в России, в странах СНГ, во Франции и Германии.
* * *
Копыта цокали и дождичек сипел,
В колдобины колеса попадали,
Ах, только бы извозчик наш успел,
Ах, только бы домой не опоздали!
Мы гулко миновали старый мост
И мама успокаивала:
- Боже!
Дом не уйдет, он навек в землю врос...
А дом ушел.
Но это было позже.
ЗЕРКАЛА
Лишь прикоснулся - сразу сердце сжалось.
Когда-то, глядя в это вот стекло,
В театр готовясь, мама наряжалась,
И сквозь расческу золото текло.
Видало зеркало мой чубчик и веснушки,
Отца видало с пенным помазком,
Старинной мебели резные завитушки
И дверь с тяжелым кованым крючком.
Те отраженья навсегда уплыли,
Отец погиб, и матери уж нет.
Чужие люди мебель раскупили,
И чуб мой вылез весь с теченьем лет.
Лишь зеркало почти не потускнело,
Наверно, из особого стекла,
Блестит себе, и что ему за дело,
Какая жизнь с ним рядом протекла?
Но где-то в сердце зеркало иное,
И в ней отец мой вовсе не убит,
В расческе льется золото льняное,
И тихо мебель старая скрипит.
БУКВЫ
Всего три буквы в слове КОТ
Но ты возьми листок
И напиши наоборот
И будет слово ТОК.
Пушистый кот, вильнув хвостом,
На солнышке лежит,
А ток в светильник под мостом
По проводам бежит.
Всего три буквы в слове КОТ
Добавим букву С
И вот уже не кот, а скот
Бредет по полю в лес.
КУПАНИЕ В ДОЖДЬ
Потемнело в чащобах,
и тень на поля набежала,
Словно бог занавесил портьерой
большое окно,
Острой бритвы сверкнуло
холодное, синее жало,
Громыхнуло, сломалось
и снова в округе - темно.
Как в парном молоке,
я в реке растворяюсь навеки,
Убегайте,
тащите с кровавой малиной кульки,
Под стога залезайте,
ныряйте скорей под телеги!
Вон корзины надели на головы
все грибники.
Пусть - прольет,
будет больше маслят и волнушек,
Будут девочки спеть,
и в бутонах накопится мед.
Пусть нектаром
лохматое небо стреляет из пушек,
Пусть меня озарит
или в теплой купели - убьет!
УЛИЦА ВЕСЕННЯЯ
По улице Весенней
В рождественский мороз,
В одно из воскресений
Я раскладушку нес.
Была бы раскладушка,
А угол отыщу,
Вчера одна старушка
Сказала, мол, пущу,
Лишь выходил бы в сени
Курить свою махру.
На улице Весенней
Ей-богу, не помру!
Пусть замерзают птички
Сегодня на лету,
Но я опять таблички
На улице прочту.
Пускай - снегов мерцанье,
Пусть - ветхое пальто,
Не даст само названье
Замерзнуть ни за что!
* * *
Я жил у моря, просыпался на заре,
Внимал канцоне, попивал мацони.
Дыханье девочки в дрожащем пузыре
Рожденном в мыльной пене на балконе,
Летело надо мной,
Над грустью дач.
Джазистик местный толковал мне спьяна,
Что Гавриил-Архангел есть трубач,
Из нового он родом Орлеана.
Я слушал моря и каменьев спор,
А мимо горец проплывал степенно,
Он угловатость бурки взял у гор,
У ледников - каракуль белопенный.
* * *
Нас на базаре чохом били,
Ну, не народ, а просто хам.
А после кушать чахохбили
Мы все отправились в духан.
ПЛАТА
За все платить приходится на свете:
За то, что нет детей, за то, что -дети.
За то, что некрасив и что - красавец,
За то, что рыцарь ты и что - мерзавец.
Кому завидовать? Мальку? Гиганту?
Или бездарности, или таланту?
Малек не сможет с хищной рыбой биться,
Зато легко в любой щели укрыться.
Мышей боится слон-гигант до дрожи,
Он за свою огромность платит тоже.
ДВОЙНОЕ ПУТЕШЕСТВИЕ
Мы ехали тогда до Оренбурга,
Порою дождь чечетку бил на крыше.
Склонялся я над книгой Эренбурга
С названием “Падение Парижа”.
А ковыли - как волосы льняные,
Порой ползли в долинах рек туманы.
А где-то впереди - века иные,
Иные и заботы, и романы.
Вагон скрипел, быстрей катился, тише.
Сухарь последний съеден был до крошки.
Я, вроде бы, в Европе был, в Париже,
А между тем, верблюд шагал в окошке.
* * *
Были к морю протянуты лестниц гармошки,
Тихо пряталось чье-то жилище в плюще.
Белым парусом тюль выгибался в окошке
И взлететь, и умчаться пытался вотще.
И казалось, что волны, бежавшие к дюнам,
Пахли кофе, фелюгами и табаком,
Зноем синих широт, дынным ломтиком лунным,
Песней юнги, осипшим моряцким баском.
И я думал о том, что живое - случайно,
Что и кровь наша та же морская вода,
Что, как море, храним мы в глуби свои тайны,
Корабли затонувшие и города.
Бились волны в песок и шипели, как угли,
Шла купальщица, камушками звеня,
И соленой от брызг наготой своей смуглой
Погружалась в меня, погружалась в меня.
***
Ставень скрипнул в глуши сокровенно
И закрыл городские огни.
Два плода сокровенных - колена,
Два колодца- глаза. Потони!
Был нам случай на свет народиться,
Будет случай со света уйти.
Молят белые, легкие птицы:
Полетать в полумраке пусти!
Вот метнулись к флакону и снова
Продолжают сумбурный полет.
В горле плачет какое-то слово,
Губы заняты, пусть подождет!
КОГДА ЗАМОЛЧАЛА ВАЛТОРНА
Должно быть, он музыку очень любил:
Бывало, па ключ запершись в комнатушке,
Валторну он брал и подолгу трубил
На горе соседке, ворчливой старушке.
Нередко в сердцах называла она
Его - инквизитором, музыку - казнью.
Поскольку порой нам нужна тишина,
Весь дом валторниста встречал неприязнью.
...Печальный оркестр старика провожал,
Блестящие трубы бубнили минорно,
Трубач, навсегда замолчавший, лежал,
В чулане, средь хлама, валялась валторна.
И звездно. И тихо.
И можно бы спать.
А мы все о нем вспоминали несмело.
Мы были бы счастливы,
Если б опять
Валторна у нас за стеною запела.
ГАДАНИЕ О ГОДАХ
В том вагоне в громыхавшем тамбуре
Я, от сна очнувшийся чуть свет,
Пел с надрывом, словно цыган в таборе:
- Где я буду через двадцать лет?
Но в вокзальной суете и панике
Зря мне, что ли, на закате дня
Нагадала за ржаные пряники
Ворожейка резвого коня?
Мне езда всегда по нраву быстрая.
Поезд, это ты -мой вороной?
Распустил ты гриву дыма с искрами
Над полями, над родной страной.
Где моя наивность стародавняя?
О довольстве я мечтал тогда!
Больше, чем полвека сквозь страдания
Я лечу неведомо куда.
Упаду и встану, вновь безумствую,
Мчусь и мчусь, чего-то все ищу.
Нахожу и радости не чувствую,
Если и теряю -не грущу.
НОЧЛЕГ
Я ночевал в тиши средь усыпальниц,
Куда приносит предкам имярек,
То плов в окружьях чашечек-печальниц,
А то особой выпечки чурек.
На древних камнях надпись по-арабски,
А смысл её: “ Я -дома, ты -в гостях”.
И - лоскутки молельные. По-рабски
Юлить пред вечностью нас
заставляет страх.
Выматывался за день. После в чайной
Хлебал из пиалы зеленый чай
И думал: жизнь подарок неслучайный
Иль может, все случилось невзначай?
Домой чайханщик собирался к деткам,
Он извинялся: надо закрывать,
А я опять к далеким чьим-то предкам
Шагал в соседстве грустном ночевать.
ГЮЛЬНОР
Над жаровнями дым.
Ветер сладостный с гор,
Посиди со мной рядом чуток
Знаю я: твое звучное имя Гюльнор
В переводе значит - цветок.
По-восточному, хочешь, начну говорить?
Пересыплю сравненьями речь.
Ты цветок, я желаю садовником быть,
И лелеять тебя, и беречь.
Посмотри, без тебя я, как лук без стрелы,
Как дутар без единой струны.
Кто напиться бы смог из пустой пиалы
Или тропку найти без луны?
Разве то, на груди у тебя, изумруд?
То застывшие слезы мои!
Скажешь слово - от зависти тотчас умрут
В фирюзинских садах соловьи.
Превратила ты взглядом вино в кипяток,
Все равно за тебя буду пить.
Если твой поцелуй убивает, как ток,
Ты должна меня нынче убить!
Я И СОРЕЙЯ
Малярией я болел, глотал я хину,
Говорил себе, что больше не курю.
В Ашхабаде в эти дни видал шахиню,
Бесподобную шахиню Сорейю.
Вот из лайнера выходит шах Ирана,
Генералы с ним, тугие мужики.
А шахиня в мини-юбке, как ни странно,
И глядит на всех сквозь темные очки.
Эх, не пей бы, не гуляй бы, не кури я,
Да родись от феодального отца!
Но я болен, меня треплет малярия
И в редакции ругают без конца.
Только нищенство, возможно, тоже благо,
Через месяц прочитал в газетах я:
Там, в Иране, за хребтами Копетдага
Отравить пыталась мужа Сорейя.
А меня так не отравит, хоть умри я,
Вот в Италии снимается в кино,
А меня все время треплет малярия,
Но спасает ашхабадское вино.
ФИКУС?
Все странно: тени на асфальте улиц,
И твой бездумный разговор о том,
Что косы моешь молоком верблюдиц
И мажешь маслом розовым потом.
И странен поцелуев наших привкус,
Как будто ешь незрелый виноград,
И странен мне в окошке чьем-то фикус,
Когда кругом огромный город-сад.
* * *
Арык несет промокшую записку,
С твоей спины бегут шестнадцать кос.
Как зернышки в гранате, будем близко,
Представь, что я навек к тебе прирос.
Не смей глаза заплаканные прятать,
В ауле спят, и ночь темней чернил,
Дай поцелуем губы опечатать,
Чтоб их вовек другой не осквернил.
ЮККА
Забуду город, полуночный сад,
Забуду и большие звезды юга,
Но вспомню вновь, как много лет назад
Ты привела меня к растенью юкка.
Ты привела.
И ты была права:
В названье этом нежность есть и мука.
Густела ночь.
Сырой была трава
И странный запах рассыпала юкка.
Что знали мы тогда?
И я, и ты?
Но в аромате чудилась разлука.
Цветут ли нынче вещие цветы -
Растения
С названьем странным - юкка?
ВЕРБЛЮД
В пустыне, чтобы люди чаще плакали
Барханов встали серые горбы,
А он - верблюд, капризные каракули
Самой природы и самой судьбы.
Он - результат борьбы за выживание,
Давно гремевших в этом мире бед,
Не просит понимания, внимания,
Колючкой он питается в обед.
Не пить по десять дней случается,
Но не возьмут его ни стресс, ни шок,
Шагает он, а горб его качается,
Свисая на бок, как пустой мешок,
Горбатый, а не просит инвалидности,
Готов тащить хоть тонну на горбу,
И только лишь надменно, для солидности,
Выпячивает нижнюю губу.
ПРИМЕТА
Бросали гривенники в море
Под шум прибоя, птичий гам.
Мы их бросали, чтобы вскоре
Вернуться к этим берегам.
Монета медленно тонула,
Сверкала искоркой на дне,
А с моря свежестью тянуло
И мчался глиссер по волне.
Расстанемся, уедем вскоре,
А дни, как спицы в колесе,
Бросают все монеты в море,
Да возвращаются не все.
И ночь была. У парапета
Был теплоход, как глыба льда.
И прямо в море, как монета,
Скользила по небу звезда.
Был тихий смех, был говор нежный...
Как заплатить, какой ценой,
Чтоб я сюда вернулся прежний
И чтоб не стала ты иной.
Но будущее - как в тумане.
Чернели лавры вдалеке,
Ракушки брякали в кармане
И жегся гривенник в руке.
ВИДЕНЬЯ
Вокзал, как битва карате
В пустой бутылке лимонадной.
У светофора буква Т
В бездонной дали неоглядной.
Ну что понятья и слова?
Их просто взял, придумал кто-то.
У горизонта - буква А,
Как триумфальные ворота.
Строй светофоров и антенн,
А поезд мчится в звоне, в пенье,
В антенне чудится мне Н,
В горенье я и нетерпенье.
Все, от червя до соловья,
Стремимся мы, куда - не знаю,
Пишу на стеклах букву Я
И тихо слово повторяю.
* * *
Я в горсаду затерян, как в пустыне,
Я на эстраде летней стал в тени,
Пред микрофоном я робею ныне,
Ты за язык, горсад, меня тяни.
Неловкость в том, что виден каруселям,
И всем верандам, тирам и ларькам.
Какие чувства в души мы поселим
Грядущим дням, не говорю - векам.
В стенах есть мыши, у мышей есть уши,
И жутко мне и надо рисковать,
Я думаю о том, что было б лучше
В какой-нибудь каморке напевать.
Какой Шекспир, какой еще вам Шелли!
Кругом тревожно шебаршит трава,
И пол щелястый, и, возможно, в щели
Сейчас мои закатятся слова!
НА ДАЧЕ
В логу заколотили дачи,
И по соседству дом забит.
Доцент уехал, не иначе,
Вон мячик на крыльце забыт.
А где-то там собака, лая,
Спать не дает мне в поздний час.
И вот сижу и вычисляю:
А сколько за ночь тявкнет раз?
Ну а за год, за два, за тридцать?
А если, скажем, за сто лет?!
Ах, чтоб те мухой подавиться!
Но мух в такую пору нет.
Конец! Переметает тропки.
Когда в иную эру тут
Потомки проведут раскопки,
Наверняка они найдут
Скелеты хека и минтая,
Окаменевший в кружке чай,
Найдут, бумажный хлам листая,
Стихи вот эти невзначай.
ПЛАТА
За все платить приходится на свете:
За то, что нет детей, за то, что -дети.
За то, что некрасив и что - красавец,
За то, что рыцарь ты и что - мерзавец.
Кому завидовать? Мальку? Гиганту?
Или бездарности, или таланту?
Малек не сможет с хищной рыбой биться,
Зато легко в любой щели укрыться.
Мышей боится слон-гигант до дрожи,
Он за свою огромность платит тоже.
* * *
Ну что ж, давайте порыбачим
В трескучих радиоволнах.
Пусть мир смеется вновь и плачет
В избе о четырех стенах.
Канцону нежную поймаю,
То блюз, то полонез найду.
Мелодии с крючка снимаю
И в память, словно в лед, кладу.
Но что там? Может быть- ошибка?
В Маниле, в пальмовой стране,
Взметнувшись серебристой рыбкой,
Всплыл русский голос на волне.
В той песне есть акцепт чуть слышный,
Как если бы среди берез
Оставила коляска рикши
Змеиный след своих колес.
Наверно, больно жить в Маниле,
Скрывая русскую печаль,
Как этот голос заманили
В чужую жизнь, в такую даль?
Его лесов российских эхо
Не повторит в вечерний час -
Дошел сквозь радиопомехи,
Печалью ранил
И - угас.
ФОРМА
Мы велики и в то же время малы,
Недаром полуостров есть Ямал
Растут сегодня всюду неформалы
И я, формально, тоже неформал.
Пока не поместили в формалине,
Проформой мысль не слишком занята,
И тянется душа к любой малине,
Как в юности, сегодня неспроста,
Отведаешь малины - жизнь нормальна
И женщины не скажут мне к тому-ж,
Что я им муж, хотя бы и формально,
А неформально тоже я не муж.
За норму я, хотя и за реформы,
Хоть далеко теперь окошка свет,
А вообще терпим я в смысле формы,
Хотя без формы содержанья нет.
СТАРЫЙ НОМЕР
Сам свидетель, да и то теперь не верится,
Это было в томском цирке до войны,
Выступал там человек, имел два сердца:
Сердце - с левой,
сердце с правой - стороны.
Грудь покрытую седыми волосами,
Каждый зритель мог послушать в стетоскоп,
Дескать, нате вам и убеждайтесь сами:
Сердце слева - хлоп, и справа тоже - хлоп.
Может, правда, может, это - ловкий фокус,
Я в пивной потом двусердого видал.
Он кричал, что эта жизнь - такая пакость,
В драку лез и нарывался на скандал.
Он кричал, что обошлись
с ним бессердечно,
Что она ушла, а в нем любовь жива,
А двусердому
любить трудней, конечно,
Если сердца два, то горя тоже - два.
И когда я остаюсь один под вечер,
Старый цирк я вспоминаю без конца,
И не спится, и дышать мне вроде нечем,
И стучат во мне, бесчисленно, сердца.
* * *
Закон в очках был, он курил,
Мой документ листая хмуро:
- Зачем катался до Курил,
То до Днепра, то до Амура?..
Ну вот лишь выехал я за
Шлагбаум - сразу нет доверья,
Очки очками, но глаза
За ними быть должны, наверно?
Я и сказал ему на зло:
- Да. Я налетчик и захватчик,
И в зубе у меня - дупло,
И там пристроен передатчик.
И сердце тикает давно,
Как с часовым заводом мина,
И слуховое есть окно,
И слух, и песня у камина.
ТАМ...
Там земля с тяжелым содроганьем
Внемлет уходящим поездам,
И цветы волнением прощаний
В привокзальном парке пахнут там.
Там я уезжал, не уезжая,
Руки жал, хотя я их не жал,
Там я провожал, не провожая,
Всё, что не вернется, провожал.
ЦЫГАНЕ
Аранжировщики старинных русских песен,
Застольных вечеринок колдуны,
Цыган-премьер ужасен и прекрасен.
Сережка в ухе - ломтиком луны.
Серьга качнется и романс начнется,
Пять наших чувств и семь гитарных струн,
Тебе за эту песню все зачтется,
Барышник, шулер, конокрад, колдун,
Уходят вдаль печальные кибитки,
Ты под телегой будешь ночевать,
Звон родников и шелест листьев в скрипке,
В гитаре будешь нам передавать.
* * *
Зачем, скажите, рифмовать,
Взвиваясь выше крыши.
Когда двуспальная кровать
Зигзаг пружиной пишет?
Не Маяковский, даже не…
Не Станислав Куняев,
И так полно у нас в стране
Рифмующих слюнтяев.
Вчера собаке я читал
Стихи, а также прозу,
Но мой “боксер” менять не стал
Задумчивую позу.
Мол, не питаюсь я травой,
К чему все эти сказки?
Не надо рифмы кольцевой,
Ты дай кольцо колбаски!
Нет, я не стихотворец Блок,
Я блок дверной, наверно,
Ищу я рифмы, словно блох,
А на душе так скверно
АВОРАМОК
Ехал в трамвае вчера в половине второго,
Многоэтажка была мне в окошко видна,
Там возле облака Инга живёт Комарова,
Мать, и свекровь, и при этом - ничья не жена!
Много чудес на земле, разгадай их, поди ты!
ТЮЗы и музы, и шлюзы, и дюзы – такой антураж.
Ингу порой провожают ночами такие бандиты -
Встретишь случайно и сам всю получку отдашь.
Фигли и мигли расплавятся в творческом тигле,
Ведь Комарова, не Мошкина все-таки вам!
Хоть бы ей памятник, что ли, в округе воздвигли
К бронзовым я припадал бы ночами стопам.
ЭПИТАФИЯ
Творец эпифор и анафор,
Он пёр на красный светофор.
Совсем напрасно бедный автор
Вступил с лихим с трамваем в спор.
Разрезан надвое жестоко
Уже в кювете он лежит,
До пояса – похож на Блока,
А ниже – членаписа – вид.
МИШЕ АНДРЕЕВУ
Ёся Бродский был в восторге
От стихов Андреева,
Путин сам купил в Мосторге
Том стихов Андреева.
У английской королевы
Два сломалось веера,
Опупела и сомлела
От стихов Андреева.
ЕСТЬ ЛИ В ТОМСКЕ МЕДВЕДИ?
- Из Томска?... Да что-то такое
Слыхали. Там климат сырой
И нет от медведей покоя,
По улицам бродят порой...
- Ага, - говорю, - на проспекты
И то забредают они,
Сожрут у студента конспекты
Попробуй, зачеты столкни.
А то заплутают в метели,
Когда месяцами пуржит,
Проснешься, а рядом в постели
Медведица важно лежит.
Певцы и поэты - без слуха:
Ступил им на ухо медведь,
В Дом быта пойдешь, там услуга
Медвежья. И в пору реветь.
Я стану там скоро горбатым;
Топтыгины, не мудрено.
А вот бы гулял я Арбатом,
Издал бы трехтомник давно!
А так - ни уменья, ни слога,
Оброс я и шерстью, и мхом.
Вот, правда, досталась берлога
В районе совсем неплохом.
МЕЧТА
Много с Волочи бездельников прописано в Москве,
Ходят, бродят, вспоминая реку Волочь.
И окурки, и бумажки рассыпают по траве,
И в канавах пузырят гнилую щелочь.
Всё описано давно: лунных парков серебро,
Рельсы, Аннушкино масло, Патриаршьи.
Все описано и все же навострил бы я перо,
Если б жил теперь Москве и был постарше.
Но ведь даже семь десятков я еще не разменял,
Я в Сибири много свел кудрявых елей,
И от жен я убегал, и косачей в тайге гонял,
И наметил двадцать пять великих целей.
А одна из них — пожить хотя полгодика в Москве,
Что-нибудь там описать, или описать.
Где-нибудь там поваляться на занюханной траве,
И себя, и град столичный сей возвысить.
ЗАВИДУЯ БЫВШЕМУ ТОМИЧУ
ХУДОЖНИКУ МАРЬИНУ
Тополь у окон рогаткой качает,
Марьин с Ганновера не отвечает.
Всё надоело Марьину это,
Что ему письма и бредни поэта.
Где-то в Италии Марьин и Эрна,
В море купаются синем наверно.
Им улыбаются с пирсов арабы,
В попу вцепляются Марьину крабы,
Эрне лучи золотого светила
Ножки щекочут умильно и мило.
Мы в нашем Томске хиреем, стареем,
Господи, стать бы хотя бы евреем!
Я б в Тель-Авиве под пальмами грелся,
Я отпустил бы огромные пейсы.
Я бы уехал бы к Дядюшке Сэму,
Про Голливуд накропал бы поэму.
Марьин тогда позавидовал мне бы!
Он в Голливуде-то отроду не был!
Снятся мне все негритянские лица,
Снится большая, большая столица.
ПРОРОК
К чему это, Лидия, всхлипы
О том, что минуло давно,
Смотри лучше видеоклипы,
Так странно там все сплетено.
Борец - не поднимешь домкратом -
Оброс бородой, как пророк,
Фальцетом грустит по утратам,
Но я не ругну этот рок.
Я помню, как я извивался,
Запутанный в сети дорог,
Я, Лидия, рокировался,
Таков был на свете мой рок.
Я так размахнулся широко!
Я так промахнулся - ого!
Босяк бутафорский из рока
Не знает о том ничего.
Главному художнику театра “ Скоморох”,
Заслуженному работнику культуры России
Любови Петровой посвящается
КУКЛЫ
Я мальчик, но кукольной верен игре,
Поскольку - поближе к девчонкам,
Немало красивых - у нас во дворе,
И стройных, и с голосом звонким.
А куклы, как люди, спешат в магазин,
Взять ситчика недорогого,
А самой красивой - подай лимузин,
Иначе полюбит другого.
Играем. Ковры травяные вокруг,
Тропинки пробиты ногами.
Из куколки бабочка вылетит вдруг
И станет порхать над лугами.
Я вырос и бабочку встретил в пути
И куколку сделать пытался,
Волшебного зелья не смог я найти
И вовсе один я остался.
И снова в театре я чувствую боль,
Которая не умирает,
И каждая кукла волшебную роль
Единственно верно играет...
ЛЕОНТИЮ УСОВУ
Я чуть от зависти не помер,
Когда по теле увидал:
Леонтий в городе Ганновер -
Бутылки в мусорку бросал.
Ведь, что придумали иуды,
И очевидно не с добра,
У них для каждой там посуды,
Своя, особая дыра.
Дыра для слова и для чувства,
Разложат всё по полкам там,
А мы не просим нам искусства
Отвесить ровно килограмм!
Ты за топор схватился снова
Ты изваял из чурбака,
Главу доцента Казачкова,
Пивной котел, а не башка!
У нас в стране всего - без меры,
Что ни художник, то - гигант,
И не понять им нашей веры
И наш неистовый талант!
* * *
Кто-то лег в Москве на рельсы,
Кто-то там же шляпу съел.
На лежанке я пригрелся,
Телевизор я смотрел.
Помню в белый дом стреляли,
Сел в тюрягу Хазбулат.
Ах, в стране такой едва ли
Будет мир и будет лад!
Но никак и в заграницу
Не уйти, не уползти.
Языкам не научиться,
Стар я, господи прости.
Только солнышко в окошко,
Да у ног моих барбос.
Поживу еще немножко,
Сколько – это не вопрос.
БЕДНАЯ ЛИЗА
Лиза не знает словечка
нерусского - лизинг,
А на прилавках лоснятся
Колбасы, сияют, сыры,
Рынок - такой бесконечно
печальный облизинг,
И не заштопать в кармане
огромной дыры.
Холдинг, маркетинг…
Конечно же хочется сала,
Джем или имидж
намазывать на бутерброд?
Гадкий консалтинг
вам салом наддаст по мурсалам,
Чтоб не разинули более
Помадой накрашенный рот.
ТЕАТР
Гостиницу с громким названьем “Россия”,
Имел ресторатор Морозов,
Буф-сад,
Но славы и радости сердце просило,
Стучавшее лет девяносто назад.
В Ямском переулке, и грязном и дымном,
Где скрипки калиток звучат без конца.
Построен театр был с названьем “Интимный”,
Считалось, что это причуда купца.
Но в зиму, когда заметали метели
Иные лачуги до самой трубы,
О, как мы летели, и как мы хотели
И жизни иной и красивой судьбы!
И сцены коробочка людям являла
Любовь и коварство, миры и века,
И зала с героем порой умирала
И вдаль улетала, куда-то в века.
И не было больше - балкона, галерки.
Будь отроком юным, и будь ты седым,
Здесь все мы актеры теперь и актерки,
Трезвы, как монахи, и пьяные в дым,
Актеры, хотя без имен и без отчеств,
Творцы, созидатели, хоть и на час,
Всех ваших чудачеств, всех ваших пророчеств,
За что и молиться готовы на вас!
ЧИТАЙТЕ ЕСЕНИНА!
Проснулся ночью, вот, пришли
И у дверей с отмычкой бьются,
Хотя б Есенина прочли,
Поэтам деньги не даются.
Ведь только слава, что - поэт,
Нельзя украсть пристрастье к думам,
Так, мельник шумом был богат,
Но не богат я даже шумом.
Зачем в замок пихали гвоздь?
В моих шестнадцати карманах -
Негодных рифм большая горсть
Да пара образов туманных.
ЯМА
А если в яме я сидел порой,
Себе я говорил, что я не трушу,
И эта яма может быть горой,
Её лишь надо вывернуть наружу
НОСТАЛЬГИЯ
Елань, Уржатка, Заисток, Пески,
Свет в Королёвской роще - королевский,
И с детства сердцу моему близки:
Шумихинский, Затеевский, Нечевский.
Зимой я счастлив, летом и весной,
Мой город самый в мире расчудесный!
Здесь мышке отдал зуб я костяной,
Чтобы она дала взамен железный.
Ах, переулки томские! Холмы!
Крутые спуски и лихие взвозы.
Катанье с горок посреди зимы
На льду речном, сверкающем в морозы.
Тут сто ворот и все - на огород,
Вот муксуны - в плетеной коробушке,
Вон в проруби купается народ,
А после обтирается в теплушке.
Набегаться, напрыгаться и спать,
Пускай всю ночь свистят в проулке шайки,
Счастливый дом - Тверская, номер пять
Недалеко от речки от Ушайки.
Но, как река - покрыто сердце льдом.
И жизнь прошла. Пока я был в отъезде,
В края чужие убежал мой дом,
Хоть вообще-то он стоит на месте.
Он был один такой, а дело в том, -
Там я любил, и там меня любили.
И всех, кого уж нет, запомнил дом.
Ах, что за люди в доме жили-были!..
Но сколько хочешь можно тосковать:
Иная мебель в нем, иные дети.
Сгорела в печке моя детская кровать,
Все дневники, альбомы, все на свете.
Уж сам забыл, что было здесь со мной,
Что пребывать в стенаньях бесполезных?
Я мышке дал здесь зубик костяной
Взамен имею полный рот - железных.
Был рок со мной избыточно жесток,
Но что мне было вправду интересно:
Елань, Пески, Уржатка, Заисток,
Шумихинский, Затеевский, Нечевский.
ВОКЗАЛ ТОМСК-1
В Сибири не жарко, ведь Томск - не Бомбей,
Не Рим, не Венеция даже,
Весной с чердака прилетит воробей
Комочком промасленной сажи.
Не всё, что хотел, написал и сказал.
Имею и залу, и спальню.
Но тянет весною опять на вокзал,
Чтоб спать на скамейке вокзальной.
Мне менторы били под дых и в ребро
И делали здесь примечанье,
Мол, ты уясни, что слова - серебро,
А золото - это молчанье!
Быка ободрали, и вот - барабан...
Под ветром тростинка запела,
Расческу с бумажкой прижмите к губам,
И то - музыкальное дело.
Молчания мир не снесет никогда.
Стреляют грома, словно пушки,
В ручьях и речушках воркует вода,
Лепечет листва на опушке.
И дырка, которую выроет крот,
Немедленно в рот превратится,
И рот закричит, завопит, запоет,
А в небе откликнется птица.
Весомому слову не я господин,
Но жизнь подсказала мне тему,
И на ухо шепчет вокзал “Томск-один”
Последнюю в жизни поэму.