Судьба всю жизнь меня и гнула, и ломала,
Нет, чтоб ей быть хотя бы чуточку добрей,
Глядишь, хорошим человеком больше б стало
И люди меньше походили б на зверей.
Я сиротою рос, без мамы и без папы,
И в детском доме «заработал» первый срок
За то, что в классе я намазал клеем парты
И у доски продекламировал стишок,
Где с непосредственностью детской говорилось
О том, как люди появляются на свет,
Но директриса наша страшно возмутилась,
Сказав, что я так низко пал в тринадцать лет.
А в те суровые сороковые годы
Народный суд мой юный возраст не смутил
Меня тогда лишили в первый раз свободы,
Чтоб впредь умнее был и больше не шутил.
На том суде седой защитник со слезами
Суду доказывал, что я не хулиган,
Мол, если б с детских лет я не лишился мамы,
То не изведал бы душевных тяжких ран,
И мог бы вырасти достойным гражданином,
Которым в будущем гордилась бы страна,
Но прокурор, такая жуткая скотина,
Настаивал, чтоб дали мне сполна.
На первый раз я получил не так уж много-
Три года с «хвостиком» - какая ерунда,
Но вышло так, что та тюремная дорога
Вдруг растянулась мне на долгие года.
Срока и зоны шли за мною чередою,
Но всякий раз менялся только лишь пейзаж,
Порою тундру заменяли мне тайгою,
А из тайги везли в пустыню, как на пляж.
Я с каждым сроком становился все умнее,
Не зря тюрьма для ЗК – университет,
С годами тело стало, словно галерея,
Но всех дороже был мне девичий портрет.
Мне наколол его наш лагерный художник
Седой, худой и горбоносый Моисей
Он был на воле, вроде, модельер-сапожник,
Ну, а на зону сел за то, что был еврей.
С того портрета улыбалась мне девчонка,
Чье фото, чудом, сохранил я с детских лет,
Курносый нос в веснушках и смешная челка…
Увы, других портретов моей мамы нет.
Она была для всех женой врага народа,
Арестовали их с отцом в тридцать восьмом…
Как странно все-таки устроена природа,
И я с годами тоже стал для всех врагом.
Вот так судьба меня с младых ногтей ломала,
Ах, чтоб ей быть хотя бы чуточку добрей,
Глядишь, хорошим человеком больше б стало
И люди меньше походили б на зверей.