* * *
моей бабушке, Кузнецовой
Степаниде Матвеевне,
(д. Абышево,
Кемеровская обл.)
Смеркается. Стучит будильник,
снов нескончаемых насильник
(я с техникой в большом ладу).
На старомодную подушку,
девичьих слез и грез подружку,
седую голову кладу.
И вдруг я вырвала (едва ли
я это сделала сачком),
я вспомнила из дальней дали,
как говорила со сверчком.
«Будильник», «часики», «кукушка», -
слова проплыли чередой;
потом: «деревня» и «старушка», -
и... я у бабушки в избушке
держу ладошки над плитой.
Есть память-запах, память-цвет,
есть память от прикосновенья.
До слез, до боли детства свет
мне дарит чудные виденья.
Заводит с вечера исправно
сверчок запечные часы,
их перестук в ночи забавный
смолкает только от грозы.
Мне память - это дух печной,
травы рассохшиеся прядки,
палатей пыльных беспорядки,
пушистой мягкой шали складки, -
вот эти запахи со мной.
Растрескавшиеся бока
пузатых красных помидоров
и гвозди острые заборов, глоток
парного молока, щелчок кнута
издалека, и кошка с прялкой no-
соседству -вот это подарило
детство. С утра щекочет ноздри пар
картошки, сваренной «в мундире».
(Пропеть бы оду ей на лире, да
струны лиры у гитар.)
Я возвращаюсь к печке - в детство,
подружки вспомнив непоседство:
мы с нею бегали на луг
и рвали мелкий первый лук.
Не беспокоясь, что растет
с ним, стебель к стеблю, беззаботно
Галинка медленно бредет,
травинкам кланяясь охотно,
ступнею топчет розоватой
в траве цветок сиреневатый.
Еще мираж, как из картины:
вот старый дом, сарай из глины,
телега, куры просо ищут,
на крыше птаха громко свищет
отводит от детей беду.
А я по памяти бреду...
Ах, банька, с крышею из дерна,
трава на ней растет задорно,
мох зеленеет. Дым столбом.
Наверно, топят банным днем.
Шкворчат каменья жаркой топки.
- Поддай! Налей! - и визг, и смех.
Зеленый лист на красной попке…
(Вода смывала грязь и грех...)
Смеркается... И образа
таинственно в углу мерцают.
Горит лампадка. А глаза
как будто молча вопрошают:
«Ты хорошо себя вела?
Творила добрые дела?»
Ворчит за печкой таракашка –
(ведь тоже - божия букашка),
дням бесконечным счет ведет,
на счетах косточками бьет,
и на судьбу вздыхает тяжко.
А может, то вздохнул не он?
А может, баба Степанида
пред образами бьет поклон
и у нее лежит обида
на старые свои лета
и что в коленках маета:
ни толком встать, на сразу сесть, -
и уж нельзя, что хочешь, есть,
что столько верстушек стоптала,
что столько снопушков связала,
коровок столько подоила,
им столько травушки скосила;
срубила, смяла, соткала,
воды из проруби взяла,
белья зимой наполоскала,
детишек в люльке накачала;
потела, мерзла, горевала,
болела и опять пахала,
рожала в муках, в счастье - пела
и «горькую» пила умело, -
быть может, этот вздох ее?
Да что ж один? За это все?!
А я, малявка, сплю почти
под русский вздох и дух печи.
Совсем неслышно сновиденье
в окно влетело на мгновенье.
А комнат мрак все гуще, гуще…
Слипаются ресницы пуще,
и я уже во власти сна:
лечу, неведомо куда,
и чувствую восторг неясный,
что будет новый день прекрасный,
а даль понятна и чиста...
И буду счастлива там я.
И вздох бабули - не напрасный...
19-20.04.2004 г.