Евгению Гришковцу,
с восхищением
Пишу тебе, дорогая, из этого порта,
из мерзлой позолоченной глухомани,
где линия горизонта скорее стерта,
чем просто скрыта заснеженными холмами.
Зачем-то здесь мы пролили столько крови,
зачем-то бились, милая, с супостатом.
Не сделаешь бреши в свинцовом тучепокрове
ни взглядом, ни сверлом, ни аэростатом.
Зачем-то отбили у шведов, не дали ливам
болотистый клок земли, ничего в пределе.
Пространство, которое здесь нарекли заливом,
темнее, чем форма, которую мы надели.
Мы вряд ли могущество флота собой утроим
и вряд ли послужим примером иным салагам.
Мы ходим по выцветшим палубам или строем
по насквозь промерзшему плацу под серым флагом.
Холодными днями, покуда худое солнце
склоняет тебя не к загару, но к перегару,
выискиваешь среди моряков эстонца,
а можно и финна, выпрашиваешь сигару.
Эстонец, не глядя в глаза, отвечает: "keine",
поэтому вновь, довольствуясь папиросой,
застегиваешь пальто и бредешь к окраине
по скользким пустым тротуарам, презрев белесый,
беспомощный день. Позади остаются стоны
натянутых тросов и лестницы на причале.
Стрелять папиросы и открывать кингстоны,
любимая, – вот чему нас тут обучали!
Я знаю, что мы, как прежде, непобедимы,
я знаю, что даже если не отражала б
сутулая морось звук, неисповедимы
дороги Его, и Ему не услышать жалоб.
Но им не сломать нас, и не согнуть – куда им, –
покуда мы нарушаем приказ "Не верьте!",
а письма, которые в ящики мы кидаем,
разнятся, по сути, лишь надписью на конверте.
08.04.03