Голая правда бывает порою горше
окорочков с пюре и народным борщем,
чая из можжевельника даже. Поршень,
двигаясь вспять, достигает внезапно клинча,
и предпоследний, добытый еще да Винчи,
винт в древесину гроба уже завинчен.
Ветер, рождаясь в утесах, гудит плаксиво.
Вход не похож на выход, на знак курсива
больше, и дальше трудно читать. Красиво
солнце садится в море. Цвета заката
напоминают цвет одного плаката,
и продолжать опасно без адвоката,
как и валиться, впрочем, к ногам юриста.
Мало что изменилось за трижды триста
дней между дном и Ялтой. На гитариста
тень от луны отбрасывают кипарисы.
Темный причал подобием биссектрисы
режет пространство надвое. Горстка риса
в нервном от сухости рту не стяжает влаги.
Бредит рука пером, а глаза бумаги
ищут в ночных силуэтов архипелаге.
Чтобы переодеться, иду за камень.
Меркнет бездонный купол за облаками.
Кружатся чьи-то тени над рюкзаками.
Лодка не раньше суши достигнет плеса.
В солнечный день пространство всегда белесо,
если валяться кверху лицом. Колеса
прежде моих лопаток достигли стрелки
и покатились мимо. Огонь горелки
не позволяет мне разглядеть в тарелке
ни пустоты, ни даже остатков пищи
с прошлого вечера. Кто говорил: "Кто ищет,
точно найдет"? Вот только чего? Жарища.
Плавится все, смывает поток расплава
что накопилось за столько ночей. Направо
скалы Айя, налево – Балаклава.
Кто разместил пресловутую шерсть на пальме?
Кто утопил вершины хребтов в напалме?
Кто в темноте на дремлющий лагерь напал? Мы
даже противопоставить себя движенью
больше не в силах, а только служить мишенью
тем, кто лениво стреляет по отраженью
общего контура в море, и нет обмана
в этом объятьи, как нет в седине стоп-крана
мудрости предков. Лишь опыт. Дрожит корма на
сонных волнах под куполом купороса.
Тает закат, как старая папироса.
В воздухе пахнет ответом, но нет вопроса.
Боже, ну как не хочется перемен-то!
Даже пускай в порядке эксперимента.
Ветер с листов срывает аплодисменты,
кружит, затем бросает: он не спаял те
две молодых скалы, потонувших в гвалте
пьяной толпы. И гонит песок по Ялте.
Слушайте все, кто пытался творить во имя!
Будто бы зеркалами, всегда кривыми,
я был отгорожен от них твоими
тонкими пальцами цвета луны, и пальцы
им не позволили видеть во мне, скитальце,
временщика. Но, главное, – постояльца.
Надвое жизнь кинжалом теперь разрежь, но
это – уже не выход. Всегда небрежно
волны скользят в пространстве воды к прибрежной
узкой полоске и валятся на пороге
суши к моим сандалиям. По дороге
скачут навстречу утру единороги.
12.08.02