несколько теплых слов о Пани Барбариске :)
*** *** ***
Совместимость в некоторой степени рифмуется с современностью.
Любовь, возведенная во вторую степень, равняется безумию.
Самый страшный удар: по откровенности – откровенностью.
Да еще слышать насмешливые длинноты зуммера.
Или просто ноты зимнего синего послеполудня:
Шумом морским в висках: «Я буду звонить, но не очень часто».
Тоска имеет способность отмалчиваться, когда кругом людно.
Тогда с горячего молока снимаешь тонкую пленку счастья.
А потом приходишь в полумертвую от сна квартиру.
Сине-розовый огонек наколдуешь под старым чайником.
А в окно кухни-хрущевки постучатся кариатиды
В заснеженных полушубках, напугав хозяйку нечаянно.
А темнота будет греть телефонную трубку в теплых и мягких лапках.
Как сладко страдать на диване с чашкой растворимого кофе.
... Проходи. Замерз? Снимай куртку и шапку.
Хочешь, я тебе разогрею супчик с лапшой и тофу?
*** *** ***
Я оставляю двери раскрытыми настежь
Для незнакомцев в шляпах широкополых.
Если заказываешь музыку, то сам и платишь.
И кто-то твои купюры, кряхтя, поднимает с пола.
Я открываю дверь, обитую дерматином:
Средневековая площадь - на лестничной площадке.
Сожгите меня прилюдно, потому что не хлебом единым.
А я позвоню соседям, улыбнусь и скажу: «Прощайте!»
А когда-нибудь, спустя лет, этак пятьсот сорок,
Ты пойдешь по лестнице и увидишь, что дверь открыта.
Ты войдешь, оставив за спиной не крылья, но город,
Насвистывая мелодию из небезызвестной «Эвиты».
«Не плачь по мне, Аргентина»... слезам не погасить море,
Которое зовется любовью, которое загорелось. Ты знаешь,
Должно быть, изначально конечна любая лав стори.
Тебе до конечной? Как хочешь, я выйду раньше.
*** *** ***
Сухим щелчком лампа оповестит: включилась.
Петербургские сумерки работают зимой в три смены.
Хотелось бы оказаться где-то в Мексике или Чили,
В Альпах: на фоне снега - созвездьем лепестков циклaмена.
Наверное, солнце зимой больно лейкемией.
А я депрессию и темнобоязнь топлю в чашке чая.
Как научиться не прекращать ждать? Мама мия...
Вероятно, я просто тупица, катастрофически необучаема.
Моя любовь похожа на плохую примету:
Скажем, если вам дорогу перебежала черная кошка,
Вы перекреститесь, сплюнете, следуя чьим-то советам.
А за спиной вам кто-то с рожками, усмехаясь, сделает рожки.
Так и здесь: ты растворяешься в неверном возлюбленном
Подобно порошку сока: просто добавь водки!
Задаешь Богу риторические вопросы о жизни загубленной.
Устраиваясь меж раем и адом – опять посередке.
Может быть, ты забежишь, на полчаса погасив сумерки,
В перерывах между семьей, любовницей и работой.
Отчего у меня в глазах – кровавые снусмумрики?
Надо думать, от слез... в ожидании твоего ухода.
*** *** ***
"Достанем из грядущего. Не впервой."
кинофильм "Формула любви"
Не доставайте меня из грядущего!
Там я укрылась от сглаза и зависти.
Не соблазнить меня райскими кущами.
Дайте мне privacy, дайте мне privacy...
...Так я кричала, в слезах и сомнениях.
И смаковала слепое отчаянье.
Не поддаваясь любви – как давлению –
Тех, в ком души больной прежде не чаяла.
Солнце садилось, садилось и плакало.
Слезы кровавые небо окрасили.
Стали чертоги чумными бараками.
Бесы укрыли копыта под рясами.
Но усмирить меня, девку строптивую,
Вряд ли удастся пустыми угрозами.
Те, кто пытаются, скажут: «Простим ее,
Пусть говорит не стихами, а прозою!»
Я – против всех, мне рубашки смирительной
Сладки объятья такие невинные.
Разве под суд отдадут победителя?
Вряд ли... Скорей, угостят апельсинами...
*** *** ***
Сыграем в дурака? В квартире полумрак.
И тени по углам зияют, словно раны.
Нам диктор пожелал спокойных снов и благ.
И канул в пустоту погасшего экрана.
За окнами зима хозяйничает всласть.
И руны на стекле рисует неумело.
Сыграем в дурака? Ведь козырная масть –
Всего лишь чертнота иль красное на белом.
Спокойный нижний свет как в зеркале – в глазах.
Ты смотришь на меня с невыразимой грустью.
Прочтя в моих чертах заветное «Дерзай!»,
Ты ждешь, когда же боль под ребрами отпустит.
А я поставлю чай. Сварю тебе глинтвейн
И опущусь на стул в предчувствии разлуки.
Сжимая кулаки шепчу себе: «Не смей!»
Ты смотришь на меня, моей не видя муки.
И тикают часы, нахально осмелев.
А телефон молчит. Увы, из состраданья.
Как тяжело решать свою любовь в уме.
Сыграем в дурака? Разочек, на прощанье...
*** *** ***
Я не желаю зависеть от прихоти времен года.
Отойди от окна. Я его не заклеила. Сильно дует.
В твоем удивленном профиле остро чувствуется порода.
Кто ты? Какого черта... Ты же хочешь, я вижу. Do it!
На визг срываются трамваи, вписываясь в повороты.
В квартирах напротив тепло, работает телевизор.
Обернись, я тебя поздравлю с наступающим новым годом.
У меня иной календарь, я туда получила визу.
От твоих поцелуев и страшно, и больно, и жарко.
Хочется превратиться в камень, застывая в янтарном блеске.
Январь мне льстит, преподносит тебя в виде подарка,
Который апрель отнимет без повода достаточно веского.
Хочешь, ты будешь меня на тридцать лет старше?
А я свернусь у ног твоих клубочком в ожидании лета.
Зимний вечер перемалывает мою душу до состояния фарша.
И я в каждом гадании вытягиваю одного и того же валета.
*** *** ***
Отраженье в витринах бьется-становится
Солнечным зайчиком, в силки попавшим,
Как бы говоря мне: «Совсем нет совести.
Делай что хочешь, я тебе не указчик».
А я и делаю, мне некого спрашивать.
Не это же небо в облаках несвежих,
Которым лишь снег, как плод вынашивать,
Пугая туристов насквозь приезжих.
И вряд ли нужно мне позволение
Сырого асфальта – в душе альфонса,
Стыдливо разглядывающего ступни, колени, а
Все, что выше, - то под вопросом.
И сердце рвут меж собой два полюса:
Эй, рассчитайся на «плюс» и «минус»!
Замажешь раны клейким прополисом,
Глядишь, и станешь богиней Venus,
Глядишь, сойдешь опять за любовницу.
Иль Богородице Дева, радуйся...
Самой себе не даешь опомниться
И ищешь в силе подобье слабости.
*** *** ***
Я беру телефонную трубку, как маленького зверька,
Готового укусить в любой подходящий момент.
Налью ей, полудоброй кобре, блюдечко молока.
«Люблю» - недетское слово, горькое, как абсент.
Я жду, говорю с часами о хулиганстве минут,
Топчущихся на месте, подтанцовывая не в такт
Моему заводному сердцу. А пальцы дрожат и мнут,
Терзают листы газеты: аргументу не равен факт...
Наш игрушечный мир сузился до телефонных бесед.
Яростных ласок голоса не отменит чужая блажь.
Попасться в расставленную самими же нами сеть –
Самая, верно, сладкая из всевозможных лаж.
А может быть, к дьяволу условность твоих границ?
Ты хочешь? Так я приеду... На час или, может, два.
Наша любовь – кружево - работа блестящих спиц,
Они это – ты и я... И первый наш день – среда.
Потом было много пятниц, понедельник... И был четверг.
Он читался в твоих глазах, как готический манускрипт.
Проливался слезами счастья из-под полуприкрытых век.
И в каждом глубоком вздохе, ежась, прятался всхлип.
*** *** ***
В мне присущей манере считаю чужие несчастья,
Я с медалью закончила давеча школу злословья.
Валентин, проходи, расскажи, где, любезный, ты шлялся.
Я налью тебе стопку, да-да, для поправки здоровья.
Никогда, пропадая на год, не приходишь в апреле.
И на майскую зелень, видать, у тебя аллергия.
Объявился зимой с синяками на щупленьком теле.
След от чьх-то когтей... И опять подцепил пневмонию.
Хорошо, если только ее... Да, я знаю, работа.
Покровитель влюбленных себя для других не жалеет.
Все же, Валь, аккуратней. В твои, понимаешь ли, годы
Что важнее горячего чаю да теплой постели?
Я скучала. Все думала, где же февральские бури?
Окликала любовь, ей найдя подходящее имя.
Ты скажи мне как профи по шашням, по шурам и мурам,
Почему мне вот так повезло, невозможной разине?
И тщеславия ярмарка больше меня не прельщает.
Я нашла что искала, а это ведь тоже победа.
Валентин, понимаешь, я выросла, стала большая.
Валя, Валя... заснул за столом... так намаялся, бедный.
*** *** ***
Представь, наколдованные закатом полусонные улицы
Провожают взглядами-фонарями судьбу на двоих единую.
Любовь, забывающая приосаниться, тут же сутулится,
А комната от снега слепящего отгораживается гардинами.
Слепить бы из него Голема вместо тривиальной Снегурочки,
Постелить постель в холодильнике, авось проживет, не тая.
А когда клочки пойдут по Невскому, а не закоулочкам,
Оживут зеленые зайцы-кролики, сделанные в Китае.
Выяснится, у них зубы острей безопасного лезвия,
«Жилетту» бы стать банкротом, да номер его шестнадцатый.
Слишком эти плюшевые игрушки, боюсь, окажутся резвые.
А нам средь всеобщего хаоса остается лишь целоваться. Ты
Уведешь меня прочь из города, волшебницу-неудачницу,
Как, помнишь, увел из Гаммельна и из Рима пылающего.
Наша судьба едина, лишь звезды, не мигая, таращатся,
Ждут, когда же на наши шеи опустится меч карающий.
Чувствовать кожей прикосновение твоего дыхания,
Подчиняться приказам твоих пальцев, сильных и нежных,
В самые яркие мгновения говорить лишь стихами и
Видеть твое лицо сквозь полуприкрытые вежды...
Не это ли счастье, которое мне нагадали прежде,
В той жизни, где мы встречались всего пару раз случайно?
Я ловила прикосновения твоих взглядов, сильных и нежных...
Тогда еще не изобрели плюшевых монстров made in China.
Я, наверное, не думала, что все вот так обернется,
Когда поднялась к кресла и шагнула тебе навстречу...
В своей любви я себя ощущаю канатоходцем...
Просто обними меня как девочку за беззащитные плечи...
*** *** ***
Как обычно, чайную ложку заварки на стакан кипятка.
Пусть белье в ванной создает возмущения, полощется.
Нынешний снег с дождем пришли к нам издалека,
А петербургская ночь, известная рок-н-ролльщица,
Разбивает гитару, кричит с надрывной тоской
О полуразделенной любви своей к марту месяцу.
На кухне по-домашнему пахнет копченой треской,
А сквозняк дым табачный приносит откуда-то с лестницы.
Окно сегодня зеркально, играет в ночной каприз.
Мир тихо сгинул там, за ситцевыми занавесками.
Только дождь до белого каления доводит карниз,
И доносится стон машин со стороны проспекта Заневского.
Сыграй мне на стареньком фортепьяно что-нибудь из битлов,
А я зажгу свечи, раз все равно вырубили электричество.
Напой мне вполголоса, промурлыкай, если не помнишь слов.
Петербургская ночь откликается исключительно на «Ваше Величество».
«Ты не жалеешь?» - спрошу, усевшись у твоих ног,
Обхватив руками твои колени. Сумрачно,
Свирепо-ласково ты выслушаешь мой монолог
И посмотришь на меня, свою любимую девочку-дурочку.
А петербургская ночь все так же ревет дождем,
Не делая попыток умыться, напудриться.
И сегодня, наверное, даже Богу не виден наш дом
Со стороны улицы.
*** *** ***
Пожалуй, когда березы под окнами отдадут предпочтение "ню",
Послав подальше потного кутюрье по фамилиии Лето,
Когда полководцы белых ночей опять проиграют войну,
И в качестве контрибуции отдадут сумеркам половину рассвета,
Когда в четыре руки – ты и вечер – сыграете джаз,
Чередуя мажор с минором, бекар с бемолью, диез с бекаром,
Когда любовь усмехнется, осознав, что имеет власть
Надо мной и тобой, изысканной, странной парой,
Вот тогда я вернусь, чтобы ходить туда и сюда
По малокровным улицам, обессиленным борьбой с июлем.
Какой это будет день: вторник, пятница или среда?
Главное, что город загудит, как растревоженный улей.
Пулей несутся мысли, а осень, усмехаясь, распишет пульку.
У нее все карты крапленые, но я объявляю мизер, рискую.
На кону - твои шаги, в проходном дворе звучащие гулко.
На кону - твой портрет, который возраст и опыт рисуют...
Рисовая бледность склонного к обморокам зимнего неба
Вряд ли тебе и мне станет такой уж большой помехой,
Чтобы друг другу верить светло, безудержно, слепо,
Отдавшись на волю рока, очаровательного неумехи.
*** *** ***
Посмотри на меня без боли, без страха, без слов,
Не думая о кострах, о ночи, о нашем неравенстве.
Видишь, падают звезды? То Бог посылает послов,
Должно быть, сказать, что мы с тобой ему нравимся.
Посмотри на меня без робости. Острый рисунок скул
Выдает во мне нечто суккубское или эльфийское.
Я сдала выпускные экзамены в чародейской high-school,
И мне довелось поручкаться с вампирами и василисками.
Посмотри на меня, не бойся. Я вовсе не цветок зла.
Скорее, я - мак, сморивший не одного путника,
Трилистник-аграф на твоем плаще, какие не носит знать...
Посмотри на меня глазами скромняги-распутника.
Посмотри на меня, дай руку, я прочитаю судьбу,
Восстановив дыхание, прерыванное нашей близостью.
Я вижу кольцо и дорогу, я чую любовь-табу.
Пересказываю легенду, что нынче ночью приснилась мне.
Посмотри на меня смятенно, с нежностью, снизу вверх,
Я тебя заколдую старательно, по пунктам инструкций.
А ты в ответ улыбнешься и робко промолвишь: «Грех...»
Но я-то знаю, что наша судьба в Божьих руцех.
*** *** ***
Ты видел меня в танце запутанной-заплутавшей
Напротив неба: контраст черного, белого, золотого.
Я пригубила вино из тускло-серебряной чаши,
Презрев правильность ora и пользу labora*.
Орнаментом - письмена на неведомом нам наречьи,
Травы, цветы, бестии дополняли сказанье-танец.
Ломкие тени-ветви рисовали мне на предплечьях
Твой профиль, твой лик, о загадочный чужестранец.
Закружилась, вихреподобная, твои вихры лохматя
Прикосновением-ветром, раздувая огни-сполохи.
Пена юбок приоткрыла босые ноги... Проклятье!
У тебя, их видевшего, дела, боюсь, нынче плохи.
Силуэтом на фоне пламени - а кажется, саламандрой -
Скольжу по горячей земле назло волшебникам-чародеям,
Твержу твое имя как заклятье, считалочку, мантру,
Гляжу, как небо на востоке смущенно зарделось...
*Ora et labora (лат.) - Молись и трудись
*** *** ***
А помнишь, ты мне рассказывал то ли притчу, то ли легенду
Про волшебные кольца чудаковатого дяденьки Альманзора?
И вот нынче я наматываю на запястье моей любви алую ленту,
А будь моя воля, отправила бы влюбленных всех в лепрозорий.
Потому что это ощущение, когда "нужно-нужно", коверкает волю.
Запирает великие цели в прочный амбар с вывеской "Совесть -
Часы работы", перед глазами прокручивает видеоролик
Сплошь из картин, захватывающих, как детективная повесть.
Потому что желание перекроить плащ ночи на занавески,
Их задернуть к черту, чтобы ни одна душа живая и чуть живая...
Звучит наивно-трогательно и даже слишком по-детски,
Как будто это вовсе не нас с тобой тогда изгнали из рая.
Так вот, я бы отправила влюбленных в дикие джунгли
На съедение страсти, влажности, хищникам и москитам.
Или сыграла в какую другую игру, переходящую в злую шутку,
А после с улыбкой: "Так вышло... вы уж простите...."
Альманзорские кольца - оловянные, сделанные из солдата,
Влюбленного в балерину, помнишь, чем кончается сказка?
Наша любовь остро колется, оставляя в душе стигматы
И сладкий вишневый привкус в конце каждой сказанной фразы...
*** *** ***
Под музыку из фильмов Фреда Астeра,
С букетом астр - колючих красных ежиков -
Ныряю в город красочно-фломастерный,
В котором столько пройдено и прожито.
Астральные тела над новостройками,
Ростральные колонны - в центре города.
И облака - серебряной прослойкою
Меж чернью неба и церковным золотом.
Ныряю, прихватив побольше воздуха,
Мой теплый август освящен Венерою,
И освещенный ежиками-звездами,
Мой город замер черною пантерою.
Прислушался с сердечным замиранием,
Как я иду, смешная и влюбленная.
И закружилась белой птицей раненой
Тень утра над ростральными колоннами...
*** *** ***
На моих часах стрелки сдвигают ноги, напоминают солдатиков:
Почетный "караул" нынче не в моде, лучше кричать "Горим!"
Мне (как красотке Норме) колышат юбку ветра Атлантики...
Твой корабль отплывает, дьявол его дери!
Мечусь по пристани, хватаю за рукава провожающих:
"Остановите Землю, я выйду!... Тьфу! Лайнер остановите скорей!
Они же смотрят недоуменно, а замечая в глазах пожарище,
Отваливают подальше, чтобы самим не сгореть в этом костре.
Но я-то знаю, что на палубе ты пьешь свой чай по-арабски
(А пьют ли арабы чай? Или предпочитают кофе?)...
И не подозреваешь, что судьба способна на такое коварство:
Не дать мне и в этой жизни встретиться со своей любовью.
Нам снова придется ждать, чтобы только в другом столетьи
Соприкоснуться взглядами, телами, стихами и прозой.
А пока я стою, глядя вслед убегающей синей ленте
Пасмурного моря, не таящего, кажется, ни малейшей угрозы.
Не поможет угрозыск, его еще нет в помине!
Покуда я продолжаю видеть твой силуэт в светлом костюме.
Я смотрю на тебя, пытаясь сделать при плохой игре хорошую мину.
Узнавание. Это все, что пока я имею в сумме.
А где-то на твоем пути уже вырос больным зубом айсберг.
Выдрать бы его, да Бог забыл прокипятить инструменты.
Ты видишь меня дрожащей на пирсе тенью и не узнаешь... Разве?
А горечь разлуки сводит с ума сильнее опиума и абсента...
*** *** ***
Чайник давно не перекликается со словом «очаг»:
Белой пластмасcовой гадине подавай электричество.
Мой чахоточный Петербург скукожился и зачах,
Где величие, которое ему приличествует?
Не знаю, не хочу знать, почему кофе мой растворим,
А телефон целую вечность играет в минуту молчания.
Плюшевому медвежонку сообщаю: «Поговорим..»
Как будто он – это ты, заколдованный мной нечаянно.
«Знаешь, я люблю тебя, но слова пафосны, как рафинад...»
Раскидываю пасьянс, а предвесенние сумерки
Потоком патоки хлещут в окно, и где-то высоко над
Моим домом сонные еще звезды играют в балду и кубики.
«Знаешь, я думаю о тебе...» А медведь глядит
На меня черными, как отчаяние, пуговками-глазенками.
Закипающий чайник выносит беспощадный вердикт,
И дым над кофейной чашкой клубится поземкою.
И все-таки любовь сильнее безденежья, сквозняков,
Светофоров, сумерек – свето-воров - и разума.
А телефон вдруг сбрасывает груз держащих его оков,
И я разливаю кофе, смеясь – заразительно и заразно...
*** *** ***
Комнатные растения смотрят на меня с укоризной:
Почему, мол, сижу, не включая ни бра, ни торшер.
Да и голуби, совершающие променад по карнизу,
То и дело стучатся в стекло, курлыча: «Мон шер,
Откуда такая страсть к питерским файфоклокам
С их млечностью и бесконечной игрой на чужих сердцах?»
Но я молчу, не желая затевать с птицами склоку,
Потому что известно, чего довольно на каждого мудреца...
У соседей за стенкой ликует очередное ток-шоу,
А у меня ликуют часы, выдавая попеременно то тик, то так.
И я представляю, ты идешь ко мне по расцвеченному Большому
И читаешь троллейбусную партитуру с листа.
Мой дом, в душе походящий на хоббитовскую норку,
Ты, верно, найдешь не сразу. Придется спросить
У смазливой блондинки-куклы, одетой в норку,
А впрочем, я лучше сама дам тебе в руки нить,
Мой Тезей, отвыкший от щербатости тротуаров,
От грязных машин и грозных сосулек над головой.
Здесь тебе, мой коханый, не Ривьера и не замки Луары,
Но здесь живу я, а значит, ты нынче идешь домой.
В подъезде будет светло и даже не очень тошно,
Лифт привезет тебя в мое королевство цветных зеркал.
И нажимая на кнопку звонка, ты шепчешь: «О Боже..»
На всех известных тебе языках.
*** *** ***
Одержимая женской логикой Ева отделяет зерно от плевел,
Плеву ночного неба разрывает бронзовый меч рассвета.
Адам, страстный геймер, наконец-то получит level-
«Ап!» - говорит Змей с интонацией профурсетки.
И всего-то дел – полюбить до ломоты в пояснице,
До бредовых видений, до лопнувших капилляров...
Бог рывком сел в постели: «Надо ж такому присниться!...»
И принялся протирать стеклышки своих окуляров.
А Ева раскинет карты (или сразу мозгами),
Прикидывая шансы на возвращенье Лилитки,
Выбирая себе наряд в телесной цветовой гамме:
Известно, что Бог – модельер влиятельный и солидный.
Чтобы отвлечь Адама от футбола, «Агдама»
(Нет, это не тот Адам, а нашего – от бальбoа
С чернокоже-рыжеволосой красоткой с неплохими ногами...),
Ева должна не разбрасываться любовью.
Просто быть рядом. Зримо или не очень –
Музой, зеленым чаем, апельсиновым соком,
Любовницей, матерью, тысячью и одной ночью, -
Осязаемо-теплой и паутинисто-невесомой.
Вот только у яблони под тяжестью знаний согнулись ветки...
Но Бог наполнит шипящей вселенной свой антикварный кубок
И засмущается, глядя, как Адам, ныне свободный навеки,
Целует свою Еву в полураскрытые губы...
*** *** ***
Извлекая корень из душевной многоголосицы -
Любовь, как алхимик из ртути – золото,
Без стихов твоей выделки умираю от холода,
Отчаяния, голода. Ты, чье имя не произносится
Мною всуе. Без обид соблюдаю обет молчания.
А в окно понедельник стучит и весною дразнится.
С треском – жалюзи вниз, но какая же, к черту, разница?
Ангел с бесом ссорятся за плечами и
Разрешают загадку неизвестного из моего уравнения:
Вот так храню тебя от собственных «я» – злого и доброго.
Отчего любовь посчитала акупунктуру под ребрами
Лучшим лекарством от суеты и духа томления?
Спи, эти часы - твои вместе с пажами-минутами.
Пожимает плечами бродяжка-дуб под окнами,
Видя, как солнце касается белокурыми локонами
Твоих волос и лица. Пресловутыми
Знаками вселенского алфавита полнится комната,
Пока сон играет на дудочке, усевшись на твоей переносице.
А я извлекаю корень из душевной многоголосицы –
Любовь, как алхимик из ртути – золото.
*** *** ***
Больно... клинок рассекает воздух со свистом.
Выжженная пустыня – твои глаза. Голос
Холоден. ...Дождь звенит, как монисто...
Все это я начну понимать, когда успокоюсь.
За упокой поставь свечку, не молясь и не веруя.
Входя в православный храм, не снимай шляпы.
Едва ли мне станет легче, потому что я первая
Из тех, кто умеет просить за тебя и плакать.
Ангел, чьи крылья стали твоим трофеем,
Зализывает раны, забившись от света в угол.
О, как я люблю тебя, от боли шалея:
Ломая мечи и копья, заламывая руки.
Ты болен, опустошен, алкаешь покоя...
А луна, седая, как лунь, видит сверху,
Как я собираю мозаику, именуемую Любовью,
Сражаюсь с мельницами, нацепив чужие доспехи.
Санчо Панса – слепая вера в тебя, в меня, в фатум,
Верный оруженосец блуждает в потемках.
Любимый, прости, я так виновата,
В том, что на твоих глазах, умираю от ломки,
Плача, моля, стеная, бросаясь на стены,
Впадая то ли в апатию, то ли в беспричинную ярость.
А бог любви утешает (у него такой нежный тенор...):
«Борись, mon ami, это все, что тебе осталось.
Или ты не знаешь, что люди переживают сели,
Войны, чуму, золотые века, тайфуны?
Борись же ради того, что началось в келье,
Борись, чтобы оставаться numero uno.
Борись, кататония – удел слабых.
Борись, держа надежду перед собой как икону.
Борись, бей стекла, режь себе пальцы, дабы
Впустить пугливое счастье в проем оконный.
Борись, ибо Любовь – не фата моргана...
У нее как у кошки – множественные судьбы.
Борись, покуда в обездоленном сердце довольно маны,
Пусть на твои пот и кровь сверху посмотрят Судьи
И одарят тебя огнем, тем самым, имени Прометея,
Который растопит ночь и ледяные оковы...»
...О, как я люблю тебя, от боли шалея
И от стучащей в висках мелодии босановы...
2003-2005