Голодный год. По улице гуляли
Две пары очень жирненьких гусей.
Наивные. Они еще не знали,
Что предстоит им встретить, в жизни сей.
Два протвеня, кастрюли и тарелки,
Четыре вилки и пятнадцать языков,
Глаза, бегущие как белки,
Четыре сотни разъярившихся зубов.
Не очень чистых и достаточно противных,
Покрытых гнилью, грязью, кожурой,
На мерзких и довольно длинных
Корявых ножках, с провонявшею корой.
Не знали гуси, что их будут бить ногами,
В дырявых и трухлявых сапогах,
Снаружи с выступавшими гвоздями,
С шнурками из порезанных бумаг.
Что рот им вывернут наружу,
Чтобы и крякнуть даже не успел,
А то услышит вдруг какой-нибудь прохожий,
А ведь закон – кто первый – тот и съел.
Руками потными, измазанными кровью,
Их обдерут, как сидоровых коз
И перья белые положат в изголовье,
На жесткую кровать, прикрыв сухой навоз.
И разведя костер из деревянных стульев,
Положат розовую тушку на огонь
И сядут рядом, словно пчелки в улье,
Вдыхая окружающую вонь.
Дрожащими руками, обжигаясь,
Достанут, что осталось от гуся,
И радостно, слезами обливаясь,
Начнут делить, друг в друга глаз кося.
Один с ножом, другой – с зубастой вилкой
А третий – только с собственным клыком.
Убьют. Из-за куска гусинки,
Не спросят даже имени при том.
Закон такой – коль жирен и свободен,
То протвень плачет по тебе.
Зажарят, хоть ты СПИДом болен,
Хоть ты приемами владеешь карате.