Посвящение:
---------
Памяти Ильи Эренбурга
Ах, если б только
знать,
в каком сезоне
ты оказался
вместе со страной…
Переживаешь май,
когда надежды
сам Бог
велел питать,
иль бабье лето –
блестящее
преддверие конца?
(Еще тепло
и ласково
и тихо
и бабочку увидишь
на цветке,
а север уж свинцовеет
и копит
арктический заряд
и свирепеет
в небесных недрах
и того гляди
вот-вот опять
глаза тебе
залепит!)
Здесь в том беда,
что в жизни государств
сезонов череду
(контраст с природой!)
совсем не отличает
регулярность –
что б пан-историк
нам ни говорил!
И надо
искушенным
быть
провидцем,
чьей мудрости
еще повыше проба,
чтоб под личиной
солнечной весны
узнать приход
другой
нежданной
гости.
Она,
как и весна,
журчать ручьями
умеет – да! –
и головы кружить.
Но это продолжается
недолго,
а там опять
барометр кособочит
и остается
головная боль,
а в глубь сознания
хладнобрюхим гадом
ползет
постылая
безрадостная
мысль,
что мы
в сосулечно-янтарном
ослеплении
гадюку-ОТТЕПЕЛЬ
расчухать
не смогли!
На мудрого
за предостережение
мы сердимся
и кулаком стучим:
мол, как он смеет
нам
«сбивать настрой»
и ставить палки
в хрупкие колеса
людских надежд?
Как будто
это он
сезонов смену
предопределяет
и, следовательно,
лично виноват,
что рано
в сундуки
нам
прятать шубы!
Иль в том его вина,
что относился
он к тем,
кто нам указывал
(рискуя!)
на бревна,
сучья,
палки
и оглобли,
натыканные
в хрупкие колеса
людских судеб
жестоко и бесстрастно
на протяжении
трех
десятилетий?
Да, ладно!
Спи спокойно,
старый скептик!
Жаль,
что опять
ты оказался прав.
Сомнений нет:
Париж –
потрясней Канска,
полезно и приятно
божоле,
в подвале
выгонять
салат голландский
глухой зимой
неплохо б
вам и мне…
(Какого черта
эта рифма
влезла?
Ведь это
вольный стих,
а не железный!)
… а главное,
что наша жизнь
бедней
без петухов Шагала,
груш Сезанна,
быков Пикассо,
без грудастых баб
Майоля
и стихов Аполлинера!
Но что бишь я
хотел вам
рассказать?
С чего так разболтался
о сезонах
в политике,
природе
и судьбе?
Видать, сыскались
веские причины…
Какая бы
роскошная погода
ни утвердилась
нынче на дворе
в отечестве моем
диковинном –
все зябко
и не совсем
народу
по себе.
Но был, конечно,
и конкретный повод:
ужасно захотелось
поделиться,
как в волжском городе,
проветренном
и стылом.
я стал свидетелем…
Но нечего
спешить!..
Благословенны
дни командировок,
когда один,
без спешки,
налегке
нагрянешь
в Богом позабытый
город,
и он, скуля,
ползет тебе навстречу,
спеша представить
ласковому взгляду
свои дворцы,
соборы,
колокольни,
поленницы, сараи
и дворы.
Когда волнения
устройства
позади
и ключ
тебе вручен
и «согласован
срок проживания»,
то есть
все в порядке,
и ты уже
коллегам сообщил,
что ровно в шесть
почтишь их
посещением
(поскольку то
вечерний факультет!),
до полдня далеко,
а ты свободен –
вот тут
и начинается
блаженство
знакомства с новым,
дрожь прикосновения
к чужой судьбе
иль радость узнавания,
коль раньше
доводилось
здесь бывать…
Встал Ярославль
с утра,
как из-под елки
Рождественской –
весь в искрах
хрусталя.
К полудню
впрочем
высь отяжелела
и по подбрюшью
дымкой
обросла.
Нечеткое
открытое пространство
расфокусировалось
вовсе,
а потом
почти исчезло,
и крупа в поземку
неслышно и легко
переросла.
Короче,
стало как-то неуютно,
и я,
Илью-Пророка обойдя,
готовился
в гостиницу вернуться,
но все ж
хотелось
заглянуть в музей,
к которому
фанерный указатель
тянул
гостеприимную
стрелу.
И я прошел
наискосок от дома –
барочного,
как земляничный торт.
Тянулись ввысь
беленые
пилястры,
напомнив мне внезапно
травмопункт,
где моего приятеля
по пояс
одели дранкой
и творожным гипсом
обмазали –
поскольку обезножил
он капитально,
сокрушив пилон
гранитный
москворецкого моста.
Тот дом
был реставрирован
недавно,
и грубая
нелепая лепнина
в снегах
аляповато
выделялась –
корзиной клюквы,
в сахаре
и без.
Теперь здесь
помещается больница,
а раньше
губернатор
правил бал…
Ну, как?
Довольно с вас
теперь подсказок,
чтоб этот дом
при случае
узнать?
Но мы зачем-то
снова
задержались,
а суть рассказа –
тут же,
за углом…
Пройдя
близ «вахрамеевского
торта»,
я впереди
почувствовал тупик.
Точнее,
это был тупик
ДОРОГИ,
панели, по которой
я шагал.
Но не ПРОСТРАНСТВА!
Нет!
Наоборот –
оно весьма чудесно
расширялось
и углублялось,
обретя масштаб,
пространству и присущий –
как в тайге,
когда глядишь
на даль ее
с вершины,
как над равниной русской,
что с холма
ползет за горизонт
вся
в сладких кашках,
как над морской
купелью,
где светило
по вечерам ныряет
с головой,
чтоб завтра вновь
легки и золотисты
взметнуть
свои лучистые
власы.
Тянулась улица,
а перпендикулярно
ее замкнули
низкие перильца,
ограда вдоль чего-то,
что сокрыто,
поскольку
обретается внизу.
Дома еще сжимали
перспективу,
но было очевидно,
что простор
того и ждет,
чтобы распространиться
не только вглубь,
но в стороны –
как это
обычно и бывает
над рекой,
когда она,
мощна и полноводна,
глазам откроется,
чтоб их
заворожить.
Ну вот,
мы и на месте!
Дайте звук,
и можно запускать
саму картину!
И звук был дан:
как будто
сто
слонов
идут себе тихохонько
по крошке
стеклянной,
хруст раздался
впереди.
Он не был громок,
но таким значением
наполнен был
любой его фрагмент,
что становилось ясно –
если это
не ход слонов
и не
большой пожар,
поистине
ордынского масштаба,
то оставалось
лишь
предположить,
что ледяной массив
пришел в движенье
и Волгу
на куски
жестоко
рвет!
Меж тем кругом
лежал
пушистый снег,
морозные клешни
щемили уши,
и даль,
открывшаяся впереди,
на первый взгляд
казалась
неподвижной,
за исключением
крупяной поземки –
кружения
колючей мошкары.
Откуда же
здесь взяться
ледоходу?!
Но вот он –
зеленеет
и хрустит!
К перильцам подойдя
и оказавшись
на набережной,
что тянулась вдаль,
в две стороны –
а именно направо,
за крепостную
башню-арсенал
и полные икон
метрополичьи
палаты,
и налево,
аж за порт
с его шпилем
и редкими судами,
я под собой узрел
шеренгу лип
еще с листвой
багряно-золотистой,
а в промежутках,
прямо от припоя,
через фарватер,
взрытый прохождением
буксиров, самоходок,
катеров,
и вплоть
до сиротливой
низкой кромки
на севере,
с безлесой пустотой
и дореволюционными
домами
(кирпич беленый
в пару этажей)
развертывалось
ДЕЙСТВО
ЛЕДОХОДА!
Цвет ледохода
был и впрямь
зеленый
с коричневым
(болотный вариант!).
И эта неуютная
трясина
тихонько двигалась,
стонала и хрустела,
ершилась,
выпуклялась тут и там,
куски мозаики
вздымались
и вращались,
показывая свежие бока,
прозрачные,
как стены небоскребов,
и рушились
на ледяной припой,
круша непрочные
хрустальные
разводы,
а кое-где
в прогалинах меж льдин
вода
внезапно открывалась
лужей
зеленой
(цвет соленых огурцов!).
Но тут же
новый встряс
калейдоскопа
смещал стекляшки,
лужи закрывал
пломбирными
распухшими
щитами
и новые подробности
рельефа
картине ледохода
сообщал.
Но, Боже мой,
зачем
этот обман?
Ведь ветреное
стылое
пространство,
наполненное
яростной крупой –
не взрыв бесплодный
мартовских
метелей,
а лишь прелюдия
к кошмарам
января…
Зачем же симулировать
весну,
вводя людей
в пустое
заблуждение?
А к этому
никто
и не стремился!
И дело тут
не в сути –
в восприятии,
в московских
необвыкнувших
глазах!
Здесь,
в Ярославле,
на большом течении,
где счет воды
на кубокилометры,
совсем не диво –
караван судов
увидеть
и в разгар
больших метелей,
не то что
на изломе
к ноябрю!
К тому же
был октябрь
на редкость теплым,
и лишь недавно
воды
лед сковал.
И если Коростель
с ее просторным
плесом
всерьез угомонилась
до весны
и дрыхнет
под овечьей
грязной шубой,
истыканной
пешнями рыбаков,
то волжский лед –
совсем
иное дело.
Его судьба –
как Феникс,
возрождаться
в дыхании
арктических ветров
и снова погибать
в угоду низким
потребностям
владыки-производства.
Как часто
за зиму
еще он будет
сломан
и обращен
в короткий
ледоход!
«Так что за аллегория,
приятель?!» –
надумает иной
меня спросить. –
Картина ледохода
впечатляет,
но в чем
ее
второй
сокрытый
смысл?»
А смысл лишь тот,
который очевиден,
и дна второго
у шкатулки
нет:
непрочен лед
на судоходном
тракте,
не всякому морозу
по плечу
сковать реке
надежные оковы,
но умный
должен помнить,
что пока
три
«белых месяца»
еще не миновали –
на сдвиг в природе
рано уповать
и тщетными
мечтами
обольщаться…
И все ж
когда б взаправду
было можно
волшебным
ясным взглядом
охватить
момент истории,
в котором
ты гостишь…
(О, Боже,
как коротки
те гастроли!)
Ну, что бы это
смелому
дало –
рисковому
и дружащему
с Роком?
А храбрый трус
(вернее, осмелевший!) –
как флюгер,
ненадежен и вертляв.
К тому же
человеческие судьбы
с судьбой страны
когда и совпадают,
когда и нет.
Фортуна
поселиться
в сырой землянке
может захотеть
и показать
неумолимо
спину
своим ловцам
и баловням –
из тех,
что,
натянув надежны рукавицы,
ее за хвост
держали
лишь вчера…
Так нечего
гадать
на черной гуще
и «глазенап»
в эпоху
запущать!
Смелее правь
на свежее течение,
чтоб
в споре с ним
омыть
свой ржавый лоб,
счищая
всевозможные ракушки,
которые
успели нарасти.
Ведь РАЗУМ
причащается
СВОБОДЕ,
когда
с течением
спорит
человек!
ноябрь 1987 – октябрь 1988
Примечание автора:
-------------
При бумажном издании "Шутки ледостава" должны замыкать сборник "Рыжие туманы", включающий три произведения, которые появятся на сайте "стихи.ру" в самые ближайшие дни. Представление о сборнике дает следующая АННОТАЦИЯ к нему:
Этот маленький СБОРНИК включает в себя три произведения разных жанров, которые особенно дороги автору и стоят особняком в его русскоязычном творчестве. По его собственному определению, «Рыжие туманы» - это «поэма-адюльтер», свод стихотворных текстов о любви к «несвоей» женщине, и даже не к одной. «Театр Андрюшки» имеет подзаголовок «дешевые представления для зрителей моего и вашего поколения». Он состоит из двух сценок, объединяемых некоторыми общими действующими лицами, а также пристальным интересом к характерной «пластичности» отношений в социально-психологических системах типа «палач-жертва» и «конфронтация-сотрудничество», как их можно наблюдать в некоторых бытовых ситуациях пост-советской России. Наконец, «Шутки ледостава» – еще одна маленькая поэма. Написанная свободным стихом, она целиком посвящена интригующему автора вопросу о фантастической непредсказуемости смен российской погоды – как в нашей поражающей воображение природе, так и в не менее поразительном обществе.