ОНА.
Сука, сука, сука, сука, сука, сука, сука, сука, сука. Ведь он же любит тебя, он же действительно любит тебя, а ты? Посмотри, как он мечется по вашей квартире, он уже который час не может найти себе место. А ты лежишь, даже бровью не поведешь. Ну ты и сука, ведь еще не поздно исправить, еще же все можно исправить, пускай все будет как раньше, ведь вам же было так хорошо, так хорошо, как только это можно себе представить. Посмотри, ведь он так этого ждет, сумасшедшая надежда затаилась в сердцевине водоворота его яростно вращающихся глаз, а ты? Ты глаза свои установила на полшестого вечера, а ведь уже девятый час, и он, кого ты любила, ведь любила же, любила же, как же иначе, стала бы ты иначе? Да и он ведь не мог иначе, не мог он иначе, ведь ты же знала, как на него подействует твой рассказ о зимовье? Вот же дура, набитая дура, и надо было влезть тебе с этой глупой, неизвестно кем придуманной сказкой. Неужели ты не знала, что любое твое слово, как бы дико оно не звучало, для него – единственная правда на свете? Не знала? Ведь знала же, от себя то не убежишь, ты же знала, как отреагирует он на эту глупую выдумку про зимовье сердец, сердец тех, для которых не нашлось любви в этом мире. Неужто ты даже не подозревала, что он, всегда такой спокойный, доброжелательный, неревнивый, в столь короткое время сможет превратиться в задерганного, подозрительного субъекта, и каждый разговор, каждый жест, каждое ваше молчание он неизбежно будет возвращать к нерассказанному концу этой истории, к той тайне, которая, раз поселившись в нем, не сможет уже его отпустить без своего решения. А ведь тебе говорили, ведь предупреждала тебя та, рассказавшая тебе о зимовье, что эта тайна лишь для одной. Или для одного. Ну что ж ты лежишь? Он же явно не в себе, его надо успокоить. Или даже вызвать помощь, ему сделают укол, и все опять будет по прежнему, все будет тихо и спокойно, как раньше, и никто никогда не будет, сорвавшись, трясти тебя, требуя ответа. Как ты могла рассказать ему про зимовье сердец, и при этом не сказать ему, как добраться до места? Ведь ты же знала, что рано или поздно он захочет проверить, не находится ли твое сердце там, а не здесь, с ним, и что с этим можно было поделать? Можно было сколько угодно твердить ему о своей любви, клясться, что больше никого и никогда, но ведь как было убедить его в том, что сердце твое вообще здесь и стучит по нём, а не спит тяжелым дремотным сном на зимовье.
Получается, что ты просто издевалась над ним, все это время издевалась над ним, пока он сходил с ума от любви, ты, глубокоглазая, губы бантиком, что ж ты за сука с замершим сердцем?
Ну вот, он уже успокаивается, значит, пик миновал, и теперь ты уже можешь перестать улыбаться виноватой улыбкой, ну что же ты милая, ну прости меня, я напугал тебя? Прости, я больше не буду, никогда больше не буду так пугать тебя – шепчет
ОН, оглаживая твои локоны, липкие от крови локоны. Он пока еще не видит, пока еще не осознает, но ты все же не сдержалась и открыла ему туда путь. Он еще немного посидит, качая, как ребенка, твою голову с виноватой улыбкой на полшестого, когда, совсем потеряв контроль, он швырнул тебя через всю комнату, в очередной раз услышав «не знаю, я его не знаю, тебе это просто показалось», и стеклянный столик разбился вдребезги вместе с твоей головой, и ты лежала с притухшей виноватой улыбкой (в чем ты виновата, девочка?), а он бродил из угла в угол, рассказывая тебе, какая же ты сука, а ведь ты как могла оберегала его, до самого конца не раскрывая тайну пути, но вот не сдержалась, и вот он, кого ты так любила, уже почти, почти. Он уже практически в начале пути, того пути, что только что прошла ты, прошла чтобы лишний раз убедиться в том, что и так было тебе известно, в том, что сердце твое живое и бьется, бьется для того, кого любит, а он, он приподнимает твою голову, чтобы заглянуть в тебе в глаза, и там, на самом дне твоих бездонных глаз он увидит зимовье. Персональное комфортабельное одноместное зимовье для никогда не любившего сердца.
Холодно.