Срочную службу проходил я в В***. Народ там жил разный. И приезжие, что после войны осели, и те, чьи предки здесь испокон веков проживали. Разговор пёстрый, разноязыкий... Разным богам молились, а если и одному, то по-разному. Одно место было в городе, так там синагога напротив православной церкви стоит, а сбоку на них костёл поглядывает. И ничего! Не дрались, стекла друг у друга в храмах не выбивали. А возле «Святых ворот» над которыми «MATER MISERICORDIA» написано было, разный люд останавливался и молитву свою для своего бога творил. Тихо, мирно жили, как разные зэки в одной камере, когда понимают, что деться всё равно некуда, а за драку обе стороны в карцер посадят.
В увольнение мы в город ходили. А чего в увольнении солдатику надо? Винишка выпить, да девчонок потискать. А если повезёт, то и в укромном местечке «слиться в экстазе». Эту фразу Гитлер в какой-то комедии всё говорил Еве Браун: «Ева, когда же мы с Вами сольёмся в экстазе?», и та наконец-то согласилась. И входят они в комнату, Ева садится за рояль, Адольф вынимает из футляра скрипку и ноты, ставит на рояль ноты и раскрывает их перед Евой. На титульном листе надпись: «Экстаз». Начинают играть. Смех и грех!
Вот и вышло однажды, что винишка мы с друзьями выпили и пошли на танцульки в Старый Город. Там были общаги университетские, да музучилищные, девок много, да и знакомые уже появились. А «тут патруль, облава, заштормило море, до свиданья Клава, я вернуся вскоре...». Дали мы дёру с ребятами по кривым узким улочкам. Патрульные тоже были бегать здоровы, не отстают, не устают. Догнать не могут, но на хвосте сидят. Вечно так ведь продолжаться не может, кто-то устанет первым. А кто? Конечно тот, кто винишком заправился.
Патрульные это чувствуют, измором решили взять. Вечер, темно, дворы незнакомые, все с воротами, может быть и проходные, да как в них попасть? Тут впереди нас слева какая-то приоткрытая массивная дверь, а из неё рука машет, приглашает. Выбирать не приходится, мы – шмыг туда, дверь тут же закрылась и тяжёлым железным засовом ухнула. Замерли мы в темноте, дыхание переводим. Выручателя нашего разглядеть пытаемся. Патрульные подбегают, в дверь барабанят. А хозяин и говорит им:
– Пшепрашем, панове, костёл замкнут, проше не пшеканджач, и заходич ютро рано.
Те еще понастырничали немного и убрались. Тут мы и сообразили, что забежали в польский католический храм, а дверь нам открыл, то ли служитель какой, то ли ксёндз, пастор ихний. Прошли мы по приглашению внутрь, посидели маленько, сняв фуражки, огляделись. Полумрак, распятие, алтарь, кафедра, скамейки, всё строгое, без блеска и мишуры. Как в казарме, даже чем-то привычным пахнуло. Мы молчим и хозяин молчит. Потом вышел, заходит и говорит:
– Вшистко в пожондку, до видзэнья, панове.
Поклонились мы, и вышли вон. Танцульки, конечно, плакали – патруль там околачивается, да и поздно уже было. Пошли мы обратно в часть.
В следующую субботу пошел я снова в увольнение. Отличник боевой и политической подготовки, активист, комсорг роты, – всегда пожалуйста! Винишка пить не стал, от ребят оттрепался, что, мол, подруга клёвая ждет, а сам – в Старый Город. Пошел по улочкам, приметы вспоминая. Нашел этот костёл! Он прямо в ряду домов спрятался, в общем фасаде. Вверх посмотреть, так видно было бы готические башенки, а так – дом как дом. Открыто, вошел внутрь, сел на скамейку. Пусто, народа нет. Впереди только кто-то сидит ко мне спиной.
– И чего это я сюда припёрся? – думаю. Но уходить неохота. Прохладно, полумрак, спокойно до удивления. На распятие взялся глядеть. Цветное, в натуральную величину. Страдающее правильное, немного еврейское лицо с подтеками крови из-под тернового венца, глаза не закрыты, а смотрят прямо на меня. Стал вглядываться, и точно, на меня смотрит, будто чего сказать хочет, но не может, и ждёт, что я сам догадаюсь. Жутковато мне стало, заёрзал я, заскрипел чёрным деревом скамьи. Тут сидевший впереди оглянулся, увидел меня, встал, чуть заметно улыбнулся и говорит:
– Что, не по себе стало? Жалко его?
Узнал я нашего избавителя от патруля, только теперь он чисто по-нашему объяснялся. Поздоровался я и говорю:
– А Вы что, и мысли читаете, не только молитвы?
– В том – говорит, – назначение моё, чтобы желания угадывать и удовлетворять каждое.
– Как это?
– А так, – кто чего взыскует, тем и утешается. Кви дисципи вульт, дисципиатур.
– Это Вы насчет нашей дисциплины сказали? Хромает, но не всегда.
– Да не про дисциплину я сказал, а про то, что если кто хочет быть обманутым, того я и обманываю, а кто хочет истину знать, тому могу её сказать, а могу и не сказать.
– По выбору что ли?
– Да, по выбору. Вот Вас, юноша, я ждал, а попутчиков Ваших – нет. Кого я выбрал, тот и явился.
– Это Вы мистику разводите, в сети религии завлекаете?
– Да зачем же мне Вас завлекать, если Вы уже по собственной воле обычные свои развлечения на католический храм променяли?
– Я ведь случайно сюда заглянул, по пути, – стал я отбрёхиваться.
– А в прошлую субботу Вы тоже случайно сюда бежали и я случайно выглянул на улицу?
– Тоже случайно.
– Не слишком ли много случайностей? Хотя,.. если угодно, можете верить в случайность, но хочу Вас предупредить, что верить – задача не из простых. Для этого нужно закрыть глаза на всё, что не соответствует предмету Вашей веры, видеть всегда и во всём проявление только того, во что Вы верите, до хрипоты спорить со всеми, кто не хочет верить в Ваш догмат. Причём, пока они Вам возражают, нужно их не слушать, иначе они могут заставить Вас задуматься, а подыскивать новые сногсшибательные аргументы, а если придётся, то и физически расправляться с иноверцами. Иначе они своей ересью усилят Ваше сомнение в правоте Вашего символа веры, а от сомнения Вам никогда не избавиться, покуда Вы „верите“, а не „знаете“.
Вижу, крыть нечем, молчу, жду дальнейших событий. А самого интерес разбирает, какой спектакль мне увидеть предстоит. Но, чувствую, что-то грандиозное меня ожидает, даже дрожь нервная в ногах появилась.
– Вы, юноша, – продолжает он,– мне одного человека напомнили, которого я знавал прежде. Не лицом, не манерами, а каким-то внутренним духом.
– Уж не воздух ли я испортил тогда, с перепугу? – попытался я съязвить.
– Вот-вот, и эту фразу тот человек тоже мог бы сказать, у него это не задержалось бы. Да пройдёмте же ко мне, там поуютнее, и этот бедняга глазами сверлить не будет. Тяжко ему на кресте столько лет висеть. А всё люди добрые стараются, не снимают... Меня уж который год просит. Только не по силам мне это, да и задача моя другая.
– Если одному трудно, давайте вдвоём! – оживился я интересной теме.
– Вдвоём тоже невозможно, многие тысячи людей для этого нужны.
– Неужто такой тяжёлый? А на вид – не больше двух центнеров вместе с крестом!
– Не в этом дело. Ну снимем мы этого, а сколько его ещё останется на других распятиях мучаться? А мысль Ваша правильная, только метод примитивный. Освободить его руками нельзя.
Пошёл он вперед между колоннами, я – за ним. По деревянной лесенке поднялись, в дверь вошли. Небольшая комната, книжные шкафы, стол, два стула, деревянная кровать, застеленная байковым одеялом. На столе – лампа со стеклянным абажуром. Всё так же просто, как и внизу, только ни простого креста нет, ни распятия. Сели к столу, включил он электрочайник, зажёг верхний свет. Светло стало, тут я книгу на столе увидел. Книга старая, импортными буквами написана, но не на английском и не на немецком. На латыни, – догадался я. На левой странице – конец одной главы, на правой – начало другой. Под концом главы – золотистый крестик изображён, а в центре перекрестья – красная роза. На правой странице наверху – будто распахнутые крылья орла нарисованы, да так старательно, – каждое перышко выписано.
– Узнаёшь? – спросил он, перехватив мой взгляд.
– Что?
– Книгу, не стол ведь!
– Как же я её узнаю, если в первый раз вижу? – изумился я.
– А ты полистай, погляди на картинки, пока я чай заварю.
Стал я книгу перелистывать, гравюры разглядывать, одновременно гадая, с чего это он «на ты» перешёл. Вдруг, увидел такое, отчего в голове моей помутилось, перед глазами какие-то другие картины понеслись, как в кино, только наоборот... Всё. Вырубаюсь. Если дальше этого места пойду, начну вспоминать, что на той картинке нарисовано было, то вспомню всё, и кто я такой, и куда мне надо идти и чего делать, а эти мясники в белых халатах все равно ничему не верят, уколов навсаживают, смирительную рубашку наденут. А то ещё к кровати привяжут и это... бьют по голове до тех пор, пока я всё снова не забуду.