Пунктиром

Созвучна осени струна
дождя, колеблемая словом,
ей в резонанс - в стволах еловых
виолончельные тона.

Какой художник желтизной
плеснул на лиственные кроны,
задев и нас (ведь не вороны)
философичной сединой?

Ещё достались жемчуга -
дождя осколки в паутине
да в незаконченной картине
полей обмякшие стога.

Когда так близок горизонт,
вещам присуща отстранённость;
и истончима приземлённость
души, когда стартует зонд

в тот примирительный закат,
смычком сквозящий в тихой чаще...
И жизнь почти не преходяща,
пока струится свет смычка.

ХХХ

Мы входим в радиус судьбы
под перекрестием прицела
мгновений тех, что могут быть,
а могут - мимо, мимо цели...

ХХХ

Всё случайно: в нашу жизнь
входят люди.
Увлекайся, обожгись
тайной судеб.

Искупи свои грехи,
наважденья
в ошалевшие стихи
удивленья.

И чуть-чуть вина твоя
перед ними
отплеснёт из чаши яд,
камень снимет.

Но казнись и не казнись -
вспомнят-позабудут.
Всё случайно: в нашу жизнь
входят люди...

ХХХ

Лицо человеческое...
Всю жизнь ищу его.
Меняя цвет, -
утро
 и вечер,
улыбка и слёзы, -
звучит
 музыка,
встаёт солнце,
мы приходим
к простым понятиям,
но не могу объяснить
лицо человеческое,
только глаза
мне запомнились,
 только глаза...
Не будем о морщинах.

ХХХ

Глаза, как светлые печали,
над юностью моей прошли,
какими мыслями сверкали,
какими судьбами вели?

Какой исполнены надежды,
какой наградою маня,
в какие чудные одежды
рядили, грешного, меня?

Какой светящейся волною
несли меня по-над волной -
под временем и под виною,
да над несбывшейся страной?

Знавали слепость поражений,
их жёг обиды злой прищур,
и брат мой, мой ревнивый гений,
всё целил в них свою пращу.

Случалось - недопонимали
и отдалялись, погрустнев,
и только звёздочки мерцали
на дне души, на самом дне.

И просто худо было мне бы
без карих, серых, голубых.
Как прежде, вижу: небо, небо
качается, играет в них...

XXX

Так бывает: вдруг
станет тишина
и облавы круг
разомкнёт она.

Побредёшь сквозь дымку
череды ночей.
Тротуар гнёт спинку
под ковром речей.

Золотая муть
в лунном полумраке
освещает путь
выгнанной собаке.

Приласкать луну бы
кочергой-ухватом.
Ночь слепила губы.
Всё бредёшь куда-то...

ХХХ

Мечты, мечты...
Вы миражами
сосёте нашу грудь,
тупой реальности ножами
скоблите чувств кусты,
а сердце просится, вздыхая:
"Куда-нибудь, куда-нибудь..."

ХХХ

Повторенье, повторенье
дней,
ночей,
слов,
снов,
шагов...
застываешь в одуреньи
взгляда в потолок,
исполненья в срок.
Носом ткнули -
учишь плакаты:
"Любопытство не порок...",
"Храните деньги в сберкассе",
"По газонам не лазьте".
- Ладушки, лады! -
 бабушки басят.
Головой в подушки
бедные девчушки -
то ли ещё будет:
полюбит, позабудет...
Мир в верченьи повторенья
катится от сотворенья
гениальным колесом,
подвязавшись узелком
закруглённости
/стук в висках
монотонностью/.
Круг - ехидство бесконечности.
Сглаживайте конечности,
милые кругляшки,
выставляйте ляжки.
Круглого универсальность:
от копейки избитой
до планетной орбиты
чешется банальность!
Повторенье, повторенье...
Цель неважна?
Важно движенье?

ХХХ

Каждый вечер,
едва возвышаясь над столиком
в шуршащем и дымном кафе,
как корявая молния,
напряжённо сидит горбун.
Намагниченно тянется
к женщинам, на такси их
зовёт прокатиться
по дождливым и огненным улицам.
А они вдруг уходят,
оскорблённые этим вниманием.
Он провожает их взглядом,
и взгляд виновато горбится.
И мужчинам как-то неловко,
в мужчинах взъерошена
солидарность, мужчинам
плевать на внешность;
и смеются, и курят, и дружески
похлопывают соседей по плечам,
и беседуют, всё понимая...
А бокалы - не зеркало,
а вино - то же солнце,
и лишь в засохшем дереве
умолкает брожение сока,
но не в раненом,
но не в раненом,
но не в раненом...
Горбун сидит так долго,
затем незаметно уходит;
у всех распрямляются спины
и исчезает натянутость жестов,
и все довольны,
что были в такте,
уродство видя человека.
А по дождливым и огненным улицам
спешат такси разноцветные,
и по ветру несётся лепет женщин
и падает... и давит всё тяжелей.
Ожидание ночи...

ХXX

СумЯтище разноязыкое -
бар в дыму.
Пьяницы зыбкие
кренятся на корму.

Хо-хо! Все страшно заняты.
Джентльменство до ушей.
Колышутся заросли
холёных мощей.

Бутылки батареями
целят в чей-то фрак -
сейчас взлетит над реями
пиратский чёрный флаг!

Брюки - как колокола,
в карманах пляшет медь.
Все дела - на край стола:
эту ночь - балдеть!

Эта ночь - уход из vivo.
Сидим вдвоём,
золотистый холод пива
с белой солью пьём.

Сдуем пену, сдуем накипь,
чтобы душу отвело.
Подают, смотри, нам знаки
сквозь бокальное стекло.

К нам садись, в ком непогодит,
кто потреплется за жизнь...
Враки, что она проходит -
есть и будет. Так держись!

XXX

Я шёл, задравши голову,
плечами звёзды сталкивал...
Над захмелевшим городом
сны плыли полушалками.
 
Вдруг - бац! - уткнулся носом я,
моргаю ошарашенно:
зазудели осами
фонари погашенные.

Высоко, знать, падал, зля
головушку пропитую.
Эх ты, бедная земля,
столбами вся пробитая...

ХХХ

Провода гудят чужими чувствами.
Отчего всегда с тобою грустны мы?
Сколько слов пустых... листья всё падают...
Как случилось жизнь свою обкрадывать?
Ни к чему не приросли: прохожие...
Где искать себя, коль все похожие?
Ветер улицу укутал в жёлтый плащ.
Провода поют осенний медный плач.

ХХХ
Памяти
Владимира Клепацкого

Отупение.
И... совсем не больно.
Лишь в мире стало холоднее.
День - непроросшее зерно -
бессмысленен.

"Нет сил бороться..." -
твои слова.
Нелепо и смешно:
судьба права.

Солнечен
этот берег,
ласковых женщин
светлые лица...

Всю жизнь искал лицо -
но застили фигуры.
Сжимала жизнь кольцо -
ну, баба, Вовка, дура...

Немного прожил - вдосыть испытал
и с жизнью-лгуньей был на "ты",
любил её, любил и проклинал.
Но не сберёг - на всём кресты.

Всесилен случай...
Нелепый до трагичности.
И в прошлом времени нескладные слова
в оставшейся пустой обычности
прядёт разноголосая, поникшая молва.

Не верится... Тебе
играть в молчанку?
- Братва, не кончился забег.
И прочь печалку!

Мы в этой жизни пока ещё на взлете,
а ты летишь и машешь нам рукой.
Живой. Пока без нас в полёте.
Ты просто очень, очень далеко.

XXX.

Почему-то очень плохо...

Оторваться от себя -
как пощёчинами листьев
побледнеть на невесёлых тротуарах,
под которыми молчит земля
без следов людей.

Сморщенный, зудящий скряга-дождь
прячет жёлтые сокровища
в каменные сундуки.

Фонари и окна -
зыбкость островков
в паутине плавающей ночи.

Лица -
каждое, как носовой платок,
белый, с узелками:
чтобы что-то не забыть...

Изнашивается обувь,
изнашиваются дороги,
изнашивается сердце -
мир стаптывается,
проутюженный шагами
хромоногих поколений,
всё никак не разломавших
о колено костыли.

В людях застоялось одиночество.

И некому высказаться.

А на площади Победы
влюблённые
 греются
 у Вечного огня.

ХХХ

Заплакались окна
в темницах стен,
морщинами сна
дождливый плен.
Журчащие руки
ласкают сон...
Капают звуки:
где камертон -
проснуться и думать,
видеть и знать
иль в пятку плюнуть
и снова спать?

ХХХ

Деревянного крыльца
запах полусгнивший,
снега ржавая пыльца
прячется под крышей,
серебрится меж ветвей
воздух поседелый,
хриплый злющий воробей
пляшет, угорелый...

Пляшет птаха по весне -
пьяная гулёба...
Дурь блаженная во мне
тает до озноба.
/Эх ты, глупенькое счастье
одуревших воробьёв:
кроха солнца - и ненастья
позолочен медный рёв/.

А вокруг невообразимо
расходилася весна.
Птаха, прожили ведь зиму?
Чем там будет жизнь полна?
Что подарит, что возьмёт,
будет ли неистощима?
На губах полынь да мёд...
Ave, прожили мы зиму.

И по мне: за суматохой
оступиться, замерев,
утешаясь малой крохой,
на мгновение прозрев,
видеть меж воздушных башен
стародавнего жилья
кружевной и бесшабашный
хриплый танец воробья.

ХХХ

Как у речки-толокуши
бродят кони в камыше.
Этот миг, друг мой, чтоб слушать
суть утраченных вещей.

Этот миг - чтоб не спешить.
Путь не так уж долог.
Это миг, когда с души
ночь срывает полог.

И крылатый в бездну бездна
опускает взгляд.
Суть вещей - она без дна,
но под сутью - лад.

А потерянное рядом:
фыркает в речной камыш.
Не спешит. Тому и радо,
что живёт... что в мире тишь.

ХХХ

Ты тягучую усталость
отметай же, отметай,
глаз улыбчивую шалость
передай мне, передай.

И в распахнутые двери
убежим от стен
в заблудившиеся трели,
соловьиный плен.

Там, где сосны тень качают,
обнимаясь с гибким ветром,
край есть дивный, непочатый,
забродивший на заветном.

Из берёзовых стаканов
там текут рассветы...
Может там хоть - без обманов?
Убежим же в лето.

ХХХ

Вот так бы всё крутить судьбы педали
до горизонта и до растворения
и вечность застолбить годами,
где жизнь без многоточий: все слоги под ударением!

ХХХ

Ночь в халате чародея
вкрадчиво город качает,
где исписали мы много
лет и конспектов небрежных.
Забавные воспоминания,
листья, дома - всё кружится
в медленном белом вальсе
прищурившихся фонарей.
Ещё будет время подумать
о том, что мы здесь оставляем,
где памяти лёгкие пальцы
играют рассеянно-нежное.
С рассветом отходит поезд,
едем в леса заонежские.
Новых ли ищем чудачеств?
А проза - долги поджимают.
Всё чище, прохладнее, выше
струятся звучащие звёзды,
гуляет по лицам мелодия,
серебряная, как роса...

XXX

Забытые Богом и чёртом
в заброшенном зековском лагере
под белою ночью карельской
мы жгли костерок свой бродяжницкий.
В телеге у кромки Бык-озера
храпел на мешках с аммонитом
наш бухало Быков Павлуша,
и пятились рыбы и раки
от пьяной фугаски его.
Далёк был тот берег. В сполохах
порхающих прожекторов,
вибрируя, гул доносился,
как зуд оскорблённого гнуса.
Там нашего лага потомок
воспитывал, не уменьшая
количество, тех, кто с законом
знакомился накоротке.
И были свои там почины
по планам блатных перековок
иль накипи той диссидентской,
что гражданам всем непорочным
всю жизнь извратить норовят.
Поэтому многие зеки
от лагерных разносолов
на вольных природных хлебах
паслись с уставленья начальства,
о драпе не слишком заботясь:
под сотню ведь вёрст до селений,
и надо быть птицей иль зверем,
чтоб вымучить хляби карельские.
По хлябям тем раз в две недели -
музейный вполне экспонат -
полуторка - эх, фронтовая! -
возила нам харч и взрывчатку.
Но что-то сейчас припозднилась...
Последнюю горькую влагу
допил тёзка нашего озера
с условием чисто джентльменским:
на большее - не разевать!
А большее - жалкий стриптиз:
искрящийся танец последний
в огромнейшей сковороде -
и было то пять шкурок шкварки
на трёх забубённых студентов.
А запах - роз слаще кавказских -
терзал наши ноздри, пока
компьютеры наши дымились
от неразрешимой задачи:
как пять разделить на троих.
Уже мы впадали в унынье,
когда ощутили, что рядом
стоят молчаливо пять зеков.
И детское что-то светилось
на лицах ночных мужиков.
Не ждали они приглашенья
к последней и нищенской снеди,
как должное воспринимая
угрюмую в нас нелюбезность.
Так запах роскошный будил
в одних запах дома былого,
в других заглушал прописные
абстракции о милосердии.
И так, молчаливо прессуясь,
стена отчужденья людского
вплыла в полосатый туман,
в котором они растворились;
а друг мой, зло буркнув о свинстве,
курил у огромного озера,
от пайки своей отказавшись.
Назавтра под вечер мошкА
подохла от хриплого мата,
которым шофёр-доходяга
покрыл все дороги заморских
и всё загнивающих штатов,
да наших родных дуроломов
гранитных идей и свершений,
которыми если б мостить
рассейские наши голгофы,
то вряд ли сыскались хайвеи
надёжней, чем в этой земле.

ХХХ

Познаются кубы
через пот и мозоли.
Пни - не девки. Грубы
мы в карельском осмоле.

Хлеба кус да чаёк -
и медведь нам не брат!
Ты ж не мамкин сынок!
Ах, работушка - ад...

МОшка зла, ты же - злей:
мяса нет - мошку жрёшь...
Эй, артист-соловей,
что ты горло дерёшь?

Аль махра так вкусна,
иль господь наказал?
Задрожала сосна,
конь с испугу заржал.

Шут с тобой! Пой, скрипун,
продувай потроха.
Пень - прямая к "могу",
всё иное - труха!

Всё иное - не в счёт.
Атакуем себя
/здесь наш фронт: день - за год,/,
слабость духа рубя!

Солнца пышный пирог
смолит леший хмельной.
Чу!.. Ух!.. В радужный рог
затрубил обложной.

Зеленеют, поют,
растекаются краски...
Пе-ре-шлё-пы-ва-ют
наши модные краги.

Мы устало бредём
в приозёрный наш быт,
где старательский дом
добродушно кряхтит.

Настегав окуней,
хлещем чай лист-малин...
Кони, словно с камней,
лижут соль с наших спин.

XXX
В. ЩЕРБАКОВУ

Ваша милая натура,
уважаемый Щербаков,
крепко сбитой кубатурой
раскорячилась у стихов.

Опрокинув, мудро сплюнув,
стакашок, учёный кот
заскрипел над "блеском лунным":
"Что, милок, строфа нейдёт?

Ковырнув из носа истин,
всё паришь по чердакам,
словесами мир прочистив
на потеху дуракам.

Ну на кой ляд, ты скажи мне,
средь бездарного житья
сдались людям эти гимны -
мало, что ли, им вранья?

Где живут на свете раки,
показали им сполна.
А не можешь быть, как Райкин, -
так не лезь из-под рожна.

И не надо, брат, тужить
о душе и красоте -
лучше раньше спать ложись,
сало ешь и будь простей.

А когда окончишь консу,
подавайся в пастухи:
будешь печь блины на солнце
и коровам петь стихи.

Загремишь ты по удоям -
в славе будешь и героем.
Мне же вместо первачка
хоть разок дашь молочка".

Вот ведь подлая натура:
квак да квак за упокой,
перлы все мне обмишурив
архиязвикритикой.

Что тут делать - нью-Белинский!
Не даёт - за облака.
... Жили мы тогда с ним в Минске,
в общежитьи БГК.

2
Ты, друг,
 не сетуй -
долго проживёшь,
не замечая мелочей,
в пыли,
вполне уживчивый,
неприхотлив -
 добряга-ёж.
Колючий?
Нет -
 забывчивый.
И что поэзия...
Пустые звуки.
Танцует жизнь
вприсядку под баян.
Что звёздный бред? -
Напрасные потуги.
И мудрость вся -
слинявшая змея.
Кровать -
 удобная судьба,
и, право ж,
 незачем
её подталкивать,
пыхтит пусть на авось.
И с кем,
 и с чем,
 к чему борьба
и упражненья со скакалками?
Дань времени:
немного ироничен.
Бездеятельность -
 то же хобби.
Долги, груз неудач -
и к этому
 привычен.
Наверное, здоров.
Болеют лишь
перенапрягшиеся
 лбы.
Эх, скука-ведьма...
Хоть чтобы случилось!
Российский
 множградусный крен.
Всё цело,
 всё цело,
ничто
не разбилось!
... Курить, может, бросишь
и станешь нетлен.

3
Когда слетает смеха пена,
душа ужель совсем устала -
о чём молчишь ты, старина,
иль горек хлеб, иль выпил мало?

Зачем же грустью наполнять
ещё не хладные бокалы?
Встряхнись и встань, чтоб всё принять:
любовь и стыд, и страсть, и жалость.

Нам жить, пока в нас плещутся
улыбки терпеливых женщин.
Давай, сходи же с лежбища
раскалывающих нас трещин.

4
Кричишь,
 взлетая:
 "От лица!" -
и вечные огни.
И пылесосом улица
в ночь всасывает дни.
Как пробки из бутылок -
ладонью
 хлоп! -
печатает затылки
пьянчужка-время.
 В лоб
целует смерть.
/Такая дама-трезвь:
последнюю рюмашку -
и ту шипит:
 "Не сметь!"/
Из людей растут ромашки.
Окончена комедь.
Петух,
 весь выворачиваясь,
горланит песню,
как подсолнух
 разворачиваясь.
Круговорот.
Век инфарктный,
 век предельный -
ну к чему же он придёт?
71,
 71,
 71 год!
Апрель.
День космический.
Тебе -
 двадцать пять.
Подкрался юбилей.
Уставы,
строевая
и "бордюр" опять.
О как судьба крутнула:
на старости лет -
разводы караула,
без выпивки обед.
Хорошая штука
 армия -
вмиг уясняешь,
 где правая,
 где левая
 нога -
точнейшая наука
в области сапога.
По девять тысяч набежало,
по девять тысяч дней.
Где-то горят Стожары,
только всё больше
 пожары
мучают Землю людей.
Ты мне простишь риторику
/себя не обскакать/, -
но не пора ли
 госпоже истории
намять бока?
Дай пожелать тебе веры
да не в плебейскую жизнь,
что лишь благие примеры
стряхивает с сапожищ.
Чтоб мы в жилетку не ныли,
чтоб отыскали суть,
чтобы и нас не забыли
всё ж по-доброму
 помянуть.

ХХХ

Необратно время - неизбежен дембель.
Будем мы под старость дни те вспоминать,
в коих, в общем, мало было баб и денег,
но совсем не трудно было их терять.

Эй, музыканты,
запихните барабан свой
в незабвенное "очко".
Вольно, парни стройкоманды, -
лира звончатей штыков!

Столько повидали всяких обормотов,
что досЫта хватит злости и любви.
Злость - она минует, а любовь к свободе -
это, братцы, круче, это не убить.

БСЛ-110 нытиков не терпит,
солнце наши шкуры сажей обмело.
Музыка всё громче, воздух золотеет,
сны идут на осень, всей муштре назло.

Пусть по пуду соли не пришлось нам слопать,
что недопоняли - жизнь пусть разберёт,
только чувствуй всюду друга верный локоть
да пропахший пОтом помни этот год.

ХХХ

Время милое
болтовни, музыки,
где ты спряталось? -
По воде вилами...
Мимо нас мелькают лица,
годы, ливни, города,
но какие их частицы
в нас ложатся навсегда?
Оседают где-то слева,
невесомо, чуть дыша,
листья, небо, страсти, девы,
погрустневшая душа...
Что и вспомнишь - так причуды,
яблонь свадебный наряд,
песен гуды-перегуды
и друзей далёкий взгляд...

ХХХ

Ночка - как девчонка шалая.
Строчка - душа с шастанья.
ЗА ночью вновь замкнулся день,
зА печью - слов погасших тень.

ХХХ

Миражно и боязно, радость и муки,
и мысли, продрогшие на сквозняках,
и богоподобно предчувствье разлуки -
безумно и грешно рождаться в стихах...

ХХХ

А стихи... ну что стихи?
Сочинённые грехи,
нЕвидаль иль быль,
"быть или не быть..."

Музыка иль спьяну:
облака лакай...
Многоликий Янус -
Об стену стакан!

Рядом - не увидишь...
Маски налепить.
Стёклышки, как вишни.
Без пяти. Кто спит?

ХХХ

Как знать, какую я цену
плачУ за эти строчки,
незримую почти войну
оканчивая с точкой.

XXX

Говорить стихами лёгко ль?
Плещет звуками гортань.
И небесно-птичьим клёком
опьяняются уста.

Говорить легко ль стихами...
А подступит простота -
и бескрыльями махая,
рвутся слабые уста.

XXX

И за той несбывшейся судьбой,
может быть, и вспомнят обо мне,
над строкой качая головой
в дальне-недоступной вышине.

XXX
К.И. СТЕПАНЦЕВИЧ

Судьба нам вытянет билетик:
кому кирпич, кому алмаз...
Но ведь за бездною столетий
не различат, пожалуй, нас.

А я, немного суеверен,
гляжу сквозь дымчатый кристалл
на путь, который мне отмерен,
ещё врывающийся в даль:

не вечен - воочеловечен,
когда средь сумрачных сует
бывал случайно я отмечен
людьми, творящими рассвет.

Их солнечное бескорыстье
полурассеянно ценя,
я дорастал до малых истин
о невозвратности меня -

от невозвратности мгновений
до невозвратности судьбы -
когда бы их светлейший гений
в меня не вгрезил жажду быть:

быть, раздариться без остатка...
И до последнего сгоря,
всё ж улыбнуться вам загадкой
в застывших слёзах янтаря.

ХХХ
В. МАЛЬЦЕВОЙ

Мы живём не дольше, чем живём,
пропадаем без любви и воли -
всё не совмещаются их доли
в песенке, которую поём.

В этом балаганном колесе
я уже давно на роли белки,
что в луче летающей тарелки
мчит по пограничной полосе.

Может, Вам что вспомнится из дней
этой гонки на разрыв аорты
в миг отрыва белки от эскорта
в лес и звук на той уж стороне...

ХХХ

Быть пророком - неволя,
напророчу я вам,
как на гульбищах боли
выхваляется срам;
и в распятом угаре
балаганных колёс,
попираем ногами,
умирает Христос;
и по лицам младенцев
пляшет плётка зверья,
и в искусственном сердце -
метастазы гнилья;
и понятие чести
равнозначно тюрьме,
и иудовы бестьи
проповедуют смерть;
и под воплями ветра
шипит дьявольский суп:
грибовидная ведьма
человечий ест труп.
Я пророк. В ваши уши
я вползаю змеёй.
Мою глотку ревущью
вы забьёте землёй.
Но, чтоб слово проказой
вашу совесть не жгло,
вы восславите разум
мне - безумцу - назло!
И как сёстрам и братьям
улыбнусь вам во сне.
Даже ваше проклятье
будет сладостно мне.
Позабудьте видения
тех пророческих сил.
Ради душ ваших гениев
я свою загубил.
Жить и жить вам в запале
всех красот бытия.
Если вы не упали -
значит, нужен был я?


К ПОЭЗИИ

Какие красные сравненья
мне подобрать твоим чертам,
какой волшбою вдохновенья
приблизиться к твоим богам?

И замирая от предчувствья,
восторг и робость проклинать.
И перед идолом искусства
свои молитвы растерять.

Мучительно косноязычье...
Какими верами судим,
я поклоняюсь, как язычник,
всем превращениям твоим.

Всё тени, тени... Нету слада,
живой души не разгадать.
Одна великая утрата.
Одна пустая благодать.

И тяжесть слов, и лёгкость тела,
и постоянство маяты.
И в неогляданных пределах
всё только ты, всё только ты -

моя мучительная ясность,
моя счастливая страна,
моя весёлая опасность
пригубленного чуть вина.

ХХХ
А. Микрюкову

Сосульки слов сбивая с крыш,
не покушайся на скрижали.
Слова растают... а Париж
всё в невообразимой дали.
И шут с ним... Водка лучше здесь
и женщины почти бесплатны,
а если б их ещё одеть
да посвятить им подвиг ратный -
даря хоть чуточку тепла,
замахиваясь не на вечность,
что нас куда-то занесла,
когда явили мы беспечность,
пытаясь что-то сохранить
словами, музыкой и болью
и без конца теряя нить
меж просто жизнью и собою...

Шаманит дождь, бросая сеть,
где трепыхаемся уловом.
Что заставляет нас хрипеть
слова? Слова... сказать бы Слово.
И кто из нас в перекати-
судьбе своей вполне был волен,
когда высвистывал мотив
непостоянству той, кем болен?
И кто она: невеста, сон,
авантюристка, гибель, шлюха,
случайный дар, вечерний звон,
божественная оплеуха?
Но если в правду вбит язык,
ужели станем заикаться,
когда бессмертие лозы
вкушать под песни будем, братцы?
Весёлый рифмоплётства ген,
в вине зачатый и любови,
объединяет нас, сирен,
родством сильнее, чем по крови.
Ценя необщие черты,
плесни, в своём чтоб каждый сроке
договорив до немоты,
не разминулся на пороге...

ХХХ

Осень. Этюды с рекою:
небо, вода, деревья...
Медленной тонкой рукою
холст насыщают мгновенья.

Искусство - погоня за мигом.
Ничто - остановленный миг.
Творить - по замедленным минам
из хаоса вынести мир.

Но неизбежна неполность
невыразимых начал,
незавершённая повесть,
снившаяся по ночам,
в которой, качаясь беззвучно,
вставали за дымкой земной,
за временем бегло бегущим,
роняющим синие перья
неуловимой, зовущей
жар-птицы из вечных мистерий,
в молитвенной писаны вере
медленно-тонкой рукой
небо, вода, деревья,
небо, вода, деревья...

ХХХ

В забавах жизнь кружит, волшебна,
перебирая лет лада.
И за забавою стыда -
забава позднего прощенья.

От маяты к коленям милым
приходим, голову клоня.
Но белокрылого коня
бьёт поутру призванье мима.

И пенье трав, и леший хохот,
плач убегающей Лилит,
и крови весненный прилив,
и мысли светлый зимний холод.

Судьба да будет не ущербна,
когда не в суд и не в укор,
но вслед - блаженно и легко:
"В забавах жизнь кружит, волшебна..."

ХХХ

А. ТИТОВУ

Срывать аплодисменты с бутылок.
Актёры хлопают пробками.
Буфет театральный. Плешивый затылок.
Басы с тенорами и глотками.

Дебюты. Аншлаги. Берегись сквозняка!
Интриги. Сплетни. Кордебалет.
Дирижёра левая рука,
как у виска пистолет.

Поклоны. Поза. Трёшку взаймы.
Гастроли. Глиссандо страстей.
Жаргон посвящённых в верхнее "ми".
Кровь голубых мастей.

Мир - как развратный зритель.
Смакует восторгов салют
партера монашья обитель.
Гении в театре. Таланты пьют.

Жизнь - к бенефису. Прощанье со сценой.
Остались инфаркты. Мемуаров талмуд.
Искусство!? Бесценно или бесценок?
Актёры уходят. Роли живут.

ХХХ
И.С. АБРАМИСУ

Вдохнуть и выдохнуть -
и что-то между...
Из звука вытянуть,
что было прежде.
Пытать у кармы,
что будет с нами?
Махать руками,
трястись-шаманить.
Чужих губами,
других смычками...
Они - лабают,
а мы - порхаем.
Мираж искусства
другим внушая,
расчислить чувства
и, искушаясь,
алтарик пульта
кому - в заклад?
Под сердцем - пусто,
оркестр - не в лад.
Но спрятав вожжи,
добиться вдруг,
чтоб каждый ёжик
у в и д е л з в у к.
Цепь ауфтактов
сползла с руки.
Пред третьим актом -
поклон, хлопки...
По партитуре:
то шут, то герцог.
Что в том культуре?
Она же - гетто.
В стране, так глухо
неэлитарной,
понятье духа
элементарно.
Где идол - пузо
какой уж год,
там дух - обуза,
и пуст живот.
Звук снят. Отмашка.
Миг чист и точен.
В поту рубашка,
спектакль окончен.
Копя мгновенья,
транжиря вечность,
людского мненья
изведав верность,
сойти под сцену,
шагнув с порога
земную ценность
спросить у Бога.
Цена же лучших -
сбивать их влёт.
Но с пульта лучик -
спектакль идёт.

XXX
В.Клещёву

Когда листаешь партитуру,
не возомни себя, маэстро,
ни лёгким мальчиком, ни гуру -
иное дадено нам место.
И заповедано: блаженных,
глухих и нищих утешая,
в их аурах несовершенных
мерцание лелеять рая.
И в том раздёргиваясь смутой
души, над ней всю жизнь шаманя,
довольствоваться той минутой,
что с рук стекла, не барабаня.
Всё остальное - шутовское,
ценимы будут лишь мгновенья,
дарившие мираж покоя
и, может, отзвук откровенья
той палочки, застывшей в камне,
что нам поставят партитурой,
чтоб доиграть своё по карме
могли волчарские натуры.

ХХХ

Дирижёр лягушачьей капеллы,
строгий аист, ценитель бельканто,
подавился солисткой неспелой -
стало место маэстро вакантно.

Знаменитось прудов всех окрестных,
пред которым бледнел Паваротти,
взял учить лупоглазых прелестниц
лишь в ансамбле растягивать ротик.

Но не вышло премьера натуру
совместить с отбиванием такта,
и ничем не возвысив культуру,
усмотрел в том её лишь бестактность...

У пруда жил сверчок и на скрипке
к удовольствию мира пиликал,
в птичьих трелях чуть правил ошибки
и с волны собирал блик за бликом.

Попросились к нему лягушата,
чтобы выучил петь и манерам -
задавал сочинять им стишата
о морях, островах, флибустьерах;

и на листьях кувшинок и лилий
рисовали дождя многоточье,
пенье рыб, что по облаку плыли...
Остальное всё шло между прочим.

Интонация, гаммы и стили,
тишина - колыбельная звука -
скрипка пела, лягушки учили.
Не до всех доходила наука.

Как в любом коллективе искусства,
тем искусством кормились интриги,
склоки, зависть и прочая пустоть,
разрывая дыханье и лиги.

На концерте однажды кружила
над сверчком бестолковая муха.
Вдруг их склеил язык и поживу
уволок в лягушачее брюхо.

Ах, оплошность, рефлекс, происк ультра -
и премьера подвергли секвестру...
А мораль: дирижёр, прочь от пульта,
если вдруг по зубам ты оркестру!

ХХХ

Бывавший в Дании,
но всё ж не "датский",
мне на свиданиях
кидал задачки,
и я, пас юности
лишь и ценя,
знал, кто в подлунности
берёг меня
от скуки, гневности
и мельтешни,
сдвигая к нежности
стихи и дни.

И в этом времени,
в краю буслоу,
впадая в ре минор,
кричал без слов
оркестр кузнечиков
и ворожил,
чтоб с тех конечиков
вернулась жизнь
и с нею к музыке
брела душа,
в любви и мужестве
храня земшар.

Меж нами лиги и
искусства крест.
В моей религии -
и ты, оркестр!
И пусть случается
играть глухим, -
за что прощаются
мои грехи, -
жить надо истово:
в хуле, хвальбе,
в конце на исповедь
придя к тебе...

ХХХ

Если музыка не снится ночами,
если не бредишь ею наяву,
если тебя от неё не качает,
если уверен - и так проживу,
если в дозах малых очень,
не лекарством для души... -
между чем-то, между прочим
ей рукой всё ж помаши,
ибо в жизни взрослой где-то
будет час, когда невмочь,
как от песни недопетой,
от потерь, ушедших в ночь,
от друзей, вам непонятных,
от врагов, понявших вас,
а всё более, всё внятней -
от себя... В тот странный час
дайте музыке свободу
задержать души обвал,
разнести по небосводу
все печали и слова.
И когда на высшей ноте
прояснятся сердце, мысль -
вы нас вспомните, поймёте:
в том, что было, был же смысл...

ХХХ

Расчисленная музыка утрачивает имя,
а спесью метронома сминается душа.
И если нет в нас тока, флюидов... в общем, дыма,
то, господа артисты, не выйдет ни шиша.

Жизнь - чуточку качели, и ритм у ней качельный:
паденье, невесомость, сомнение и взлёт...
А если без сомнений, смычок-то ваш лечебный
больнее, врачеватели, чем ножичком в живот.

Не может сердце биться всегда на меццо-форте,
и миг, ещё звучащий, принадлежит вчера.
Но если всё - по полочкам, всё точно, как на фото,
то, господа педанты, скучна сия игра.

Эмоции, конечно - потуги дилетанта,
искусство - это мера, иное - ерунда,
лишь сумасшедший бегает от финиша до старта...
Но, господа артисты, артисты ль мы тогда?

ХХХ

В новогоднюю ночь
оживают забытые сказки.
Шёпот... губы... вино...
увлекают и кружатся маски.
Одному быть невмочь
в новогоднюю ночь.

Блаженные струны
низкий и страстный рокочут напев:
"Слова твои чудны,
не уходи, лишь словами согрев..."
Весёлые лгуны -
блаженные струны.

Эх ты, тьма-кутерьма!
Ой, от холода ль щёчки красные?
Полыхает зима
на дорогах всех жизней связанных.
Слышишь счастья грома? -
Гуди, тьма-кутерьма!

Мир торжественно прост:
все сбываются ожидания.
Захмелел Дед-Мороз -
и трезвонят и катятся сани,
ветер щиплет до слёз...
Мир торжественно прост.

ХХХ

Рассказать вам - не поймёте:
Новый год бывает страшным,
в стылом вьюжистом полёте
цепенеют фонари,
словно капельки по насту -
ледяные снегири,
словно бусинки вина...
Вьюга впилась в белы губы.
- Пей до дна! Пей до дна!

Сколько в себе губим...
Невозможно стать наивным,
мир принять таким, как есть.
Что в них проку - в трубных гимнах?
А в чём прок? - А чтоб поесть.
Но не нам же ведь, не нам
пропадать по мукам!
- Пей до дна! Пей до дна!

Спасает душу музыка.
Когда нечаянно подумаешь,
начнёшь расспрашивать кого-то,
и, путаясь, простую вещь
тебе нелепо объяснят:
"Зачем ты?.. Нам твои заботы.
Пей до дна! Пей до дня!", -

негромко всколыхнётся сердце,
настроенное в резонанс
с мелодией людей,
свободно празднующих
на встрече новых ожиданий...

ХХХ

Я плакать не хочу,
хоть не отходит сердце.
К забытому ручью
по камешкам из терций
спущусь напиться детства
с вершины лицедейства,
где пугалом торчу.

Век-шут при королях
заматеревших истин,
где на вторых ролях -
звезда, душа и листья,
где голый, как софизм,
их точит червь всех мистик -
вселенский атеизм.

Но как поймать мотив:
откуда и зачем мы,
ладони опустив
в ручей почти лечебный -
иль ключ к заветной дверце,
где мегафон системы
не заглушает терций?

ХХХ

Я музыкант, я бог, я лабух.
Мне ритмом пятки жжёт.
Забацаем не слабо,
за money иль за славу,
а, может, - за прыжок.

Неважно, кто на сцене -
важнее, что над ней.
В искусстве тот лишь ценен,
кто лупит по мишени
живой души своей.

Мы все - наркоты кайфа:
кто власти, кто любви...
Мой ключ басовый "фа",
как знак начала - альфа.
Омега - это вы.

В вас вздыблена стихия,
покорная узде.
Не все кругом глухие,
но многие бухие
в начавшемся суде.

По мостику взрывному
ударимся в бега
/ревёт мессия новый -
рок-змей медноголовый/
за Дантовы круга.

Расщеплен мир, как атом.
"Любить" - синоним "спит".
И неизбежность мата
нам отрыгнёт же матом
ассенизатор - СПИД.

Во мгле духовной нашей
бродяжит лейкоцит.
И пьём уж полной чашей
всё, что напенит в раже
сверхидол - дефицит.

Ну что ж, и эту чашу
пока - на посошок...
И, наклонясь, сквозь чащу
под ритм - что миг всё чаще -
в возможность на прыжок.

Вот я дошёл до соло
последнего, увы...
Мой ключ скрипичный "соль"
возьмёт ли вашу боль,
и пауза ли - вы?

В финальной стометровке
к удаче иль беде
рванём, чтоб все у кромки
слетели в пыль подковки...
- О музыка, ты где?

ХХХ

О музыка - глоток небесной сини!
Когда, палимые, в пустыне
мы в Мекку истово бредём:
сегодня - ту, другую - завтра, -
аскеты гос- и поп-азарта -
ты проливаешься дождём.

О музыка - ты птица неземная!
Глухим поёшь, себя не зная,
над бездной мрака и стыда,
пока дорогою познанья
ты исцеляешь их сознанье,
тревожа душу иногда.

О музыка - убежище бездомных
средь воплей и бичей содомных
в тени библейского меча.
Твоя всё теплится свеча
на дне всемирнейших трущоб,
живых, по счастию, ещё...

О музыка - наперсница печали
по той земле почти случайной,
где за себя мы отвечали
твоим прощающим звучаньем,
и где пред шагом в никуда
гудят дожди, дробясь в ладах.

ХХХ

Я тебе молюсь, музыка:
дай мне хоть какую истину -
огонёк в судьбе немыслимой
приговоренного узника...

- Узник, ты за что сидишь?
Ведь свободны времена.
- Клетка внешне не видна,
но кричишь ты иль молчишь, -
каждому дана:
если есть, конечно, совесть,
а на совесть бдящий есть
цензор, что любую ересь
в клетку пыжится заместь.

- Истин нет - всё прописи...
И державен каллиграф.
- У кого-то больше прав,
у кого-то - совести.
И далече до свободной
истины о временах.
Человечество соборное -
у подножья в тех горах.

- Так чего же тут коптить
небо, коль далёк так путь?
- Надо музыку копить -
в этом, брат мой, суть...
Если музыки волна -
каплю каждый влей -
оросит страну людей,
станет истина видна...

- Все прозреют, подобреют,
благолепен будет мир,
но в навозе том созреет
старый сверхкумир,
ибо человеку надо, -
сотвори он идеал
мира, истины и лада, -
чтобы истинной наградой
диссонанс в душе торчал.

- Нет гармонии предела,
как предела нет душе.
Диссонанс - ещё полдела
в ходе истинных вещей.
И не в том смысл человека,
что он жалок и лукав:
параллелен пусть он веку,
но уж зрима вертикаль!
Помоги к своим прорваться,
друг свободный мой,
к человеческому братству
разминируй мост.
Острова надежды нашей
сдвинем в материк.
Ну а музыка подскажет
общий всем язык...

СОМНЕНИЕ

Кто это был:
глупец или мудрец? -
Один из тех,
кто дарят людям слово.
В насмешку молвивший
иль в размышленье,
бродя меж тризн и средь пиров:
- Всё идёт к лучшему
в этом лучшем из миров!..

ХХХ

Имея то, что есть,
хотим, что быть могло бы.
Была благая весть -
увы, не меньше злобы.

Желанья усмирив,
мудрец, жизнь созерцая,
любой её порыв
разбавит чашкой чая.

Гуляка, шут и плут,
подверженный соблазнам,
чтя выпивку и блуд,
живёт, им сообразно.

Но кто из них поймал
желанную Жар-птицу
и верно прочитал
небесную страницу?

ХХХ

Побалакаем, балагуры:
тема старая - за жизнь...
По-над небом ходят бури,
время яростно бежит.

Мир старых слов и повторений
никак не может стать счастливым.
И я вам - о сирени,
о чувствах... В общем, переливы.

Так вот и мучаюсь виною,
что, необдуманно проста,
владеет мной, страдает мною
сиреневая красота!

А шар земной звездой падучей
изнемогает в пустоте,
своих детей клеймя по душам
невозвратимостью путей.

Не слишком прозревают годы,
хоть, что ни путь - то чья-то Мекка...
Тьме культов кланялись народы -
но нет всё культа человека!

Вопит немое совершенство,
сверхидеальная мечта.
Но от нашествия сверхзверства
не избавленье - красота.

И, может быть, весь смысл искусства
в том, чтоб без аховых затей
от повторения паскудства
спасти недетский взгляд детей;

и, может быть, цена поэта -
не столько величать любовь,
сколь в состраданьи боль планеты
принять как собственную боль!

Вот так. Дышать, помочь, сгореть...
Прикроют прах плитою.
А в двух шагах - сирень, сирень
бессмертной красотою!

ХХХ

Однажды поэт заслуженный
заметил, что в юности часто
грустят почему-то, печалятся
поэты начинающие
и темнотою вздохов
творят свои стихи,
считают свои и людские
потери и недоумения,
твердят, мол, всё о мрачном,
не замечая многообразия жизни.
Но с возрастом это проходит.
Поэты находят себя
и своё место в строю.
Годы оттачивают ум и волю;
опыт, опыт - такой большой
универсальный станок...

А вопросы уже не ошарашивают:
вся соль в научном мировоззрении.
И, вообще, чем старше человек,
тем он спокойнее.
Ну, разумеется, не в смысле равнодушнее,
просто приходит понимание,
что чёрный цвет не главный,
и равновесие - закономерность творчества.

После выступления
он пошёл на своё место,
провожаемый аплодисментами.
Затем к нему подходили:
давал автографы,
кого-то отмечал,
кого-то поправлял.
А вечером пил чай,
рассеянно позванивая ложечкой.
В редакции ждали его стихотворения
по поводу одного события,
примерно восемь строк.
В мире опять надругались
над человеком,
и надо было решительно и твердо
протестовать.

Впереди была лишь ночь
и несколько таблеток
валидола.

ХХХ

По аорте сгусток-время,
пульсом тикая, течёт -
метит в сердце, смажет в темя:
здесь окончен нечет-чёт...
А до этой процедуры
жизнь, как девка напрокат,
то бесстыдно строит куры,
то учтиво кажет зад.
И похмельем-передрягой
завершив социализм,
Русь не тройкой - колымагой
тянет сдуру эту жизнь.
Под звездой, чьё имя Солнце,
мы живём всё невпопад:
то ль пастух нам, то ли спонсор
нужен, чтоб повёл и спас.
У забора долгостроя
/площадь Энгельса, г. Минск/
пацаны бренчат под Цоя,
предъявляя смерти иск.
И средь надписей о Вите -
по бетону, как по льду,
строчечка: "Остановите
Землю - я сойду!"
Есть любовники у смерти,
но заоблачный им счёт:
зрячий глаз ко лбу привертит -
и не впишет в поворот.
С чем рифмуем слово "рок"? -
срок, курок, пророк, порок...
И ночной сыграв урок,
перешагивай порог.
Автор-время, репетируй
эту жизнь уже без нас.
Средь мишеней в вечном тире
быть бы живу хоть бы раз.
Быть бы живу... В вечных сменах
мы течём одной рекой,
растворяя время в венах
неземной своей тоской.

ХХХ

Когда пуста твоя сума
надежд, любви и откровенья,
немудрено сойти с ума
в пещеры мрачные забвенья.

Не поддавайтесь боли.
Но наша ль в том беда,
что, доиграв все роли,
уходим навсегда?

Ведь правда несомненна
и в наш и в Иные века.
И жизнь благословенна
и так печально коротка.

Живи, живи, живи, живи!
Собою зло и тьму взорви...
"И не гасни никогда,
гори, сияй, моя звезда!.."

КРЕЩЕНДО

Глядеть незряче и печально,
напрясть бессонниц кружево,
упасть главою невенчальной,
отринуть веру в божество,
брести по медленным привычкам,
злословить, лишь бы говорить,
гадать по догоревшим спичкам,
все сны цветные позабыть,
но - бредить белыми снегами,
но - ждать раскаянья стыда,
но - за крутыми облаками
идти неведомо куда,
и средь толпы, как в минном поле,
себя но крохам собирать
и в ожидающей юдоли
сгорать, сгорать, сгорать, сгорать...

ХХХ

Улитка - рожками вперед -
крестя дорожку, дом несёт.
Но вниз не смотрит там народ:
и домик-крепость не спасёт.

Так вот и я свой на горбу
нелёгкий дом, спеша, несу,
но где-то выронил судьбу -
и сверху тень. След на весу...

ЧИТАЯ ЧИЧИБАБИНА
Н. Александрову

О длинные волны, и вязь, и лепнины,
и перетекание мрака в слова,
и миг воплощенья бумаги и глины
в пророчества спящего в них божества.

СветА и цвета - светлячок или брошка -
на сваях мелодии и немоты
от лика Христова до падшего Босха
духовные строят черты и мосты.

Но музыкой Моцарта эпиталама,
библейские сыпь иль не сыпь имена,
не станет... Но станет невеста шалавой:
там жизнь, как Голгофа - в крови солона.

По ней и судить, до чего дорастаем,
когда публицистики бреннейший хлам
презрев, аллегорию с нашим Китаем
насилует наш же реальный ислам.

Быть модно пророком не наших отечеств,
нетленку гоня в христианский дневник
и Бога, как чётки, разъяв под картечью
страны, где давно вместо Бога мясник.

Где нас погоняет бессмертное быдло...
А губы прошепчут, как ум не сови:
"там жизнь текла, которой сроду было
не до искусства и не до любви".

ХХХ
В. Моничу

Жизнь... словно гамма:
несколько звуков - сколько же лет?
Дятел долбит. В том и наша программа.
Что там несёт перламутровый свет?

Звуки по лесенке скачут стаккато.
Стёрлись ступеньки и ноют ступни...
Но вот пассажик любви на легато
мягкой метелью закружит нам дни.

То на крещендо, то вновь замирая,
в ритмах весёлых - триоль на дуоль,
чтя интонацию, но примиряя
полутонами с диезом бемоль,

всё ускоряется темп изначальный -
сколько ударов по звёздным часам?
Если искусство есть дар неслучайный,
так разыграйся - и музыки храм!

ХХХ

Не лишены воображенья,
и блеск софизмов вам не чужд,
в игре неясной вдохновенья
забыться ищете от нужд
обыденных и скучных. Тёмен стих
бесплотных грёз и образов пустых.

Но лишь вопьётся в грудь отрава
любви божественной и горькой,
поэта уст коснётся слава,
и женщине земной и гордой
бессмертье даст он. И в веках
продлится свет её в стихах.

А если бешеное стадо
свободу в рабство обратит,
поэт уйдёт на баррикады -
и слово знаменем взлетит.
И в тяжкий памятник победы
кладёт народ сердца поэтов.

Любовь и музыка свободы -
две страсти и одна судьба.
Все ваши скорби и заботы
пройдут под знаком тех забав.
И в них твой смысл, твой рай и ад:
поэт, влюблённый и солдат.

ХХХ

Жил да был художник Кирилл,
сны и небылицы лепил,
вечерами детям носил,
просто так дарил.

Пусть они плывут по морям,
пусть Икары к солнцу летят.
Над землёй лишь звёзды горят
в этих снах ребят.

Нарисуй им завтрашний день,
убери с картины той тень,
светом ярким мир их залей -
будет пусть теплей!

Все кошмары, грязь, беды все
пусть не тронут мир их совсем.
Но нельзя забыть им, нельзя,
кем и как мир взят.

И зимой, когда Новый год
к вам с улыбкой в двери войдёт,
у Кирилла много забот -
выставка работ:

детских спален окна укрась,
проследи, чтоб ёлка зажглась,
эту песенку сочини,
слёзы прогони.

А когда весенней порой,
в давний день роняя перо,
поплывёт над жизнию всей
караван гусей, -

выйдет за деревню солдат,
детвора за ним да гурьбой -
будут вновь деревья сажать
в честь ушедших в бой...

Горький праздник наш отзвенит.
В эту ночь Кирилл не уснёт:
той войны последней зенит
в памяти встаёт.

Там опять атака и взрыв...
Друг упал, но взял высоту,
тем же, кто останется жив,
завещал мечту:

"Нарисуй им завтрашний день..."

ХХХ

Когда к нам в окна гром
кидает гроз букет,
как нас тревожит в том
предчувствие ракет.

Подумай о Земле, человек,
в руках удержи.
Борись за неё, борись!

Больше выбора нет:
вместе - жизнь, вместе - смерть.
В этом правда твоя и моя.
Всем на равных даны
воздух, звёзды, моря.
Счастье - это когда нет войны.

Одна лишь жизнь у всех
и дом земной один.
Наш путь к вам - по росе
иль сквозь багровый дым?

Пока последний не сделан шаг -
вселенной дай шанс.
Борись за себя, борись!

Больше выбора нет:
вместе - жизнь, вместе - смерть.
В этом правда твоя и моя.
Что ещё нам должны
воздух, звёзды, моря?
Завтра - это когда нет войны.

ХХХ

Кто там был - нутром всем знает:
есть мгновенья у войны,
где тебя, как танк, сминает
тяжкий топот тишины.

ХХХ

Давай по дням, не по столетьям...
Ей дамой быть, ему - валетом,
и им гадают на любовь.
В разноголосице базара
седая ведьма предсказала:
"Ответ - в избитой рифме "кровь"."

Она грустна, он ироничен:
"Мир был бы просто обезличен,
когда б в нём не было тебя.
А если быть чему не должно,
то, стало быть, и невозможно -
мы долго будем жить, любя."

Увы, мы лишь предполагаем...
В непроходящем балагане
была расколота страна.
Он послан по горячим точкам,
она в аул вернулась отчий.
Вокруг уже была война.

Под диким лозунгом свободы
рабов не из своей породы
сажали в ямы брат с отцом,
и ускоряя выкуп, пальцы
рубили, чтоб могли страдальцы
Аллаха сравнивать с Христом.

Народ-воитель у соседа
привык тащить кусок обеда,
честь одновременно ценя;
кинжалом праведных абреков
показывал неверным Мекку,
от тела голову подняв.

Но получали и джигиты.
И были брат с отцом убиты,
почти разрушен и аул.
Она всех выпустила пленных
и перевалом снежнопенным
спустилась в канонадный гул.

...В войне засад, внезапных рейдов
какой-то странный комплекс фрейдов
ломал начальственную бровь -
росли потери федералов
от пуль с насечкой по металлу:
"Асет плюс Пётр равно любовь..."

Неуловимый снайпер метко
свинец в сердца вбивал, как метку, -
и был задействован спецназ.
Треть потеряв на той охоте,
он окружил, в крови и поте,
добычу. Прозвучал приказ:

"Ждать час. Не выйду - миномёты..."
И командир в конце работы
пошёл на снайперский прицел.
У гор, на острове "зелёнки"
раздались плач и голос звонкий:
"Любимый, ты нашёл... ты цел..."

"Зачем?" - спросил... "Я просто мстила
войне, которая разбила
мой дом, надежды и судьбу.
В ауле дальнем наша дочка
ждёт папу вот уж два годочка -
залогом за мою стрельбу.

Мне уничтожить надо роту -
тогда лишь дочку и свободу
вернёт воинственный мой клан.
Большой отряд здесь вот-вот будет:
падут твои напрасно люди -
спасай же дочь, мой капитан!.."

Он не успел - раздался выстрел,
насквозь металл из сердца вышел,
упал, сверкнув, на дёрн лесной.
Он взял надписанный кусочек,
снял подчинённых со всех точек,
отдав приказ идти домой.

Затем отнёс её к вершине...
И наступающих в долине
накрыл ревущий миномёт.
До темноты спецназ всё слышал
металла дождь по горной крыше:
там командир прикрыл отход.

...В сороковой день у вершины
на камень слезла с плеч мужчины
девчушка - цветик голубой.
К закату дня они спустились.
И пули в камне вслед светились:
"Асет плюс Пётр равно любовь."

ХХХ

Восстаньте же, замученные дети,
среди людей ищите нелюдей
и мантии судейские наденьте
от имени всех будущих детей!

Е. Евтушенко

Я был испеплен в Орадуре.
Распят под небом Герники.
Свинцовые ветры задули
во мне, быть может, Коперника!

Я всё расту,
  я вырасту...

Мир - в язвах войн. Ещё дымится
деревня скорбная Хатынь.
История не повторится?!
Сонгми, Сонгми - глаз моих стынь

Я всё расту,
  я вырасту...

О люди, люди - вы прекрасны!
Но как я мало жил средь вас.
Мой голос тоненькою лаской
пусть будет с вами каждый час.

Пусть реквием мой колокольно
тревожит, не даёт вам спать.
Пусть будет иногда вам больно
о вашем прошлом вспоминать.

Я всё расту,
  я вырасту...

СОН

... над городом
застыли самолёты.
Раскрашенное
солнце
безжалостной дырою
в нарядном
сарафанчике неба,
и
 обезумевшие
 рты,
пересохшие
немотою
 гнева.
Сердце
 падает,
 падает,
 падает...
лоскуток распростёртой
 земли...
невесомый,
потерянный
 след
одуванчиком в зыбкой пыли.
Неизбежность.
Дома
из папиросной бумаги
в прозрачном
 льде
 тишины.
...нежность...
Моя лебединая
 Нежность
за миг
/или вечность!?/
до родинки
в нагой
белизне
стены
обречённою тает улыбкой...
Равнодушной улиткой
время,
забывшее красоту,
переступает
последнюю
оцепеневшую
 черту...

... день и ночь безразличной чредою
по притихшей гуляют земле
океаны стеклянным покоем
руки-реки разлили в золе
воздух струйками дыма исчёркан
метеорами вспыхнувших птиц
горы съёжились корочкой чёрной
в адских сполохах новых зарниц
над поруганным телом планеты
только ветра отчаянный свист
тёплый дождь светло-фосфорным светом
над безвременьем сонно повис...

ХХХ

На филиппинском острове Минданао в последней трети XX века учёные обнаружили племя людей, которые жили в полнейшей изоляции от внешнего мира. Рождались и гибли государства, писались бессмертные книги и картины, звучали колыбельные песни и военные марши, человечество открыло дверь в космос - а "тасадАи манубЕ" жили в свёрнутом времени, в раковине каменного века. Время необратимо, но - земной парадокс: в одном и том же миге существуют дубинка дикаря и ядерный камень цивилизованного варвара.

1

Я давно не видел море -
напляши его мотив,
как над морем брезжут зори,
ножки в воду опустив;

как над морем бродят ветры,
с глубиною бормоча
за загадками ответы
/Спрашиваю. Отвечай/;

как по берегу ночному,
по прохладному песку
журавлёнок быстроногий
шьёт узор - цветок к цветку,

/а волна узор смывает,
а луна кровь горячит/
он танцует иль гадает,
призадумавшись, молчит.

И чудит напев священный:
"Что там жизнь? - Возьми её!..
Подари лишь приобщенье
к тем, кто пляшет и поёт,

к тем, кто молод и наивен,
кто живёт, а не брюзжит..."
Но ресницы синий иней,
белый иней леденит.

Вновь надвинулось... чернеет...
Сердце бедное, держись!
Людоедски сатанея,
смерть войной идёт на жизнь.

Журавлёнок, журавлёнок,
мой молитвенный птенец.
Силуэт знобяще тонок,
пурпурный над ним венец...

2

Сирена,
 сирена,
 сирена!
Тревога!
Эй, гниды,
 подъем!
Пятнадцать секунд -
 наше время,
пятнадцать секунд
 перед дном.
Мы
 сверхкулачище "Трайдент",
нам лодка -
 и саван, и гроб.
Мы политесы не травим:
укусим -
 и стоп,
 шарик,
 стоп!..
Скрывайтесь в пещеры, подвалы,
комиксы,
 хиппи,
 в запой.
Мы ходим
 под вами,
 под вами -
не знаем:
 услышим отбой?
За что же стоим
 на страже -
за белый,
 за жёлтый дом?
У нас уж за пол-экипажа
на
 брудершафт с Христом!
Изнасиловали веру
стадом бешеных машин.
Притворяет в бездну двери
бог наш
 алчный -
 героин...
Одолжите кто таблетку,
ох,
 забудусь,
 провалюсь...
Нам не вырваться из клетки! -
так
 до
 кнопочки
 дотянусь...

3

В изумрудных лесах Минданао,
схоронившись за каменный век,
человечеству незнаем,
существует человек.

Пока Земля скрипела
в исторической борьбе,
история проглядела
"тасадАи манубЕ".

И, ничего не зная
от мировых щедрот,
без ада и без рая
живёт лесной народ, -

природы слабое дитя, -
неотделимо от природы...
Годы мимо летят,
распадаются годы

пеплом атомных звёзд,
немотой ледников...
И библейский вопрос:
а надёжен ли кров?

Провозвестником гроз
глухо кашляет гром.
И банальный вопрос:
зачем живём?

Трусость - всё, что фатально.
Но, изощряясь в смертях,
варварство множит фронтами
стронций в людских костях.

Смеясь, сожалея и плача -
вираж! - и проходим свой трек.
А с века атомного сдача -
каменный век!

И если подлодочной мании
НАШ век не сломает хребет, -
история сядет в компанию
"тасадаи манубе".

4

Страшно мне за тебя.
Ветер сух и багров.
Если много вранья,
проступает кровь.

Если сходит с ума
путь Планеты людей,
в бездну тянет корма,
волны ходят над ней.

Может сбыться конец
в нас грядущим векам...
Журавлёнок-птенец,
разгони облака!

Суета ли, усталость -
мы проходим свой трек,
но надежда осталась,
пока жив человек.

Словно шпаги, скрестив
на распутье года,
возвратился мотив
красоты и стыда

и доверчиво так
чуть коснулся руки,
прошептал: "Эй, бедняк,
полно, друже, не киснь!

Посмотри, посмотри -
видишь, море лежит
под сияньем зари,
и журавль-ворожбит

на янтарном песке
колдовской свой узор
собирает в букет
чистых будущих зорь

и танцует... С ума
не сойди невзначай".
- Ведь не вечна зима?
Спрашиваю. Отвечай.

ХХХ

Взрослеем, мотаясь по свету,
теряя и дни, и шаги.
В неблизкой речушке той где-то
от памяти камня - круги.
Там старятся клёны и мама -
хранители нашего детства.
Зачем мы бредём так упрямо
к познанью добра и злодейства?
Зачем в нас так нежности мало:
слепой называем любовь,
но должным считаем, что мама
нас, взрослых, прикроет собой.
Всё больше морщин. Тихо-тихо
встаёт, лишь зарю разбудив.
И молится Богу: "Прости их
и худо детей не суди".
И кажется ей, что кивает
угрюмый старик головой.
И свечку ему зажигает
она благодарной рукой.
А пламя куда-то струится
сквозь годы труда и труда.
И вечера тёмная птица
клюёт и клюёт всё года.
Но в них лишь: "В меня цель грозу,
чтоб взгляд детский не был тревожен!"
... За мамину слезу
я каплю крови должен.

ХХХ

Опасны, кто задумчивы.
Всех мыслящих -
к закланью.
Надсмотр за душами
важней,
чем за телами.

Е. Евтушенко

Сидят вельможи -
на роже рожа!
Рявкают грозно:
- Мыслить негоже.

Вот наше слово -
жвачка коровья.
Жуйте усердней -
будет без крови.

Бодро смотрите
в ж... элите,
только не сейте
зёрна открытий.

Если всё ж хватят
вас муки схваток,
то мертвецами
рожайте дитяток.

Мы им проставим,
бедняжкам, статус
законнорождённых
попкопугаев.

И вы поймёте
в мелкой икоте:
счастье безмозглых
лучше полётов
в опасных мыслЯх.
В нашей щедроте
сладко уснёте.
Совесть - в намордник!
Идеи - в петлях.
Уже не люди,
а просто тля.

ПЕСЕНКИ

1

Проклятие всем нарушителям догмы!
Да славится Орден Пречистых Октав!
Незыблем девиз наш: "Будьте удобны!"
В бекар всех смутьянов, так их, растак.

Слегка покупаем, слегка попугаем,
слегка уступаем, но ставим на том,
что лучше быть просто живым попугаем,
чем мёртвым, хотя бы и царственным львом.

Открытия - бред! Основное - желудок!
Жар-птицу - в котёл, чтоб не портила кур.
Сомненья смените на клич "Аллилуйя",
всю пыль недовольства повыбив из шкур.

Нам только чихнуть - все вы сразу поймёте:
на трёх тех китах вечно держится мир:
на страхе, на лжи, на души неработе -
и будут то бог ваш, и чёрт, и кумир!

2

Мы дикари, но не нули.
Нам лишь начать пришлось с нуля.
Но если б мы вас подвели -
остановилась бы Земля.

Не тот дикарь, кто гол и нищ -
душа дичает в чванстве.
Ступеней нет, эпох и ниш
во времени-пространстве.

Мы спели только первый звук,
но пели также люди
в предчувствьи счастия и мук
всех будущих прелюдий.

Во тьме веков костры пали,
иди по свету прямо.
Но если вы нас подвели, -
кому быть дикарями?

ПЕТУШИНОЕ

Всё мура - есть только песня,
с ней и суп смешон!
А когда ощиплют перья -
пой и голышом.

ХХХ

Когда судьба пошла на вы,
и день под лезвие дождя
швыряет загнанные нервы,

когда беспомощно следя
за посрамлением надежды,
ты вдруг выходишь из себя -

не посыпай землёй одежды,
людей в их скудости виня,
но будь в отчаянии сдержан...

Пройдут, как чёрная вина,
и равнодушия, и злобы,
и лжи пустые времена.

И всемогущество утробы
не сможет душу унижать,
и прилипалы да амёбы,

да всеначальственная знать
всем для народа без народа
уже не смогут заправлять -

да будет это время года,
когда в миг всякой несвободы
не сможешь ты молчать!

XXX

Хвала системе - мухи на сироп!
И брань негожа, если ради брани.
А чтобы знать, как твой живёт народ,
в его очередях будь обоюдокрайним.

XXX
А. ВОЗНЕСЕНСКОМУ

Снег идёт, мокрый снег идёт...
Привезли людей.
И у рва поставили - голых.
Разрывными залп - только облако...
Розовый дым.

Через сорок лет да четыре года
бесконечный ров
покрывалом бетонным укрыли,
чтобы павших да на проклятой той
уберечь от живых.

Как ночь каждую да над полем тем
полыхал огонь
от машинных фар. Благодарных
всех добытчиков зажигалася
свечка алчная.

Временами давно мирными
разгребали прах
псы двуногие и коронки
золотые рвали из черепов,
молча плачущих...

Там один жених со гостями
ночью рыл, а днём
свадьбу праздновал и руками
прокажёнными обнимал свою
ненаглядную.

Свадьба Вечному огню кланялась -
так заведено...
А привычка боль отодвинула,
разменяла с прибылью
медяк памяти.

И со всех окрест знали-ведали,
что творят во рву
стаи нелюдей, но спокойненько
совесть нежили: может, кто другой -
лбом о колокол.

Суд земной проспит, Божий - подождёт.
Если долго врать
в самой из гуманнейших -
ров удавкой да захлестнёт страну,
где по душам снег,
мокрый снег идёт...

XXX
моему отцу Анатолию Леонтьевичу,
двадцатилетнему старлею,
командиру штрафной роты

В достославных временах
да во время оно
на коровьих мы блинах
мчимся с небосклона.

От геройского "ура"
драпает свирепо
взвод соседнего двора -
мы отбили крепость!

Но перегруппировав
войско, басурмане
под дворняжий визг и гав
вновь у стен шалманят.

Вот-вот снежною бомбОй
ляпнет катапульта...
Принимаем смертный бой -
всем вам по сопулькам!

Уж не счесть число атак,
вбитых в поле брани.
Но нашёлся там мастак:
стены стал таранить.

Нам шрапнелью повредил
враг семь глаз и ногу.
И сказал мне командир:
"Приведи подмогу."

Я скатился с куч-малы,
тумаками мечен,
чтоб союзные дворы
поднимать на сечу.

С хриплым криком "Наших бьют!",
ощущаясь целью,
я влетел в угрюмый люд,
вытянутый цепью.

От морозной тишины
я застыл иль вида,
как вдоль той живой стены
тащат инвалида.

Глухо кашляла стена
матом, бабьим плачем:
"Шла б ты на... такой, война,
и вожди впридачу!

Вон пацан несёт вещдок -
деревяшку-ногу.
Слышал весь пивной ларёк,
как кричал убогий:

 "От штрафбата всем привет!" -
и в аллее сада
запустил ногой в портрет,
а на нём - Усатый..."

Как влетел я в этот дом,
так не смог отчалить.
Мы сидели с пацаном,
вечер весь молчали.

И не смог понять одну
фразу вслед конвою:
жить у Родины в плену -
это что такое?

Разве что лишь не до дыр
битый, к нам приплёлся
и сказал в ночь командир:
"Ни хрена, прорвёмся!.."

ХХХ

Время торопит лучших
и, как по птицам,
 влёт
всех, кто в единственном случае,
целенаправленно бьёт.
Но зреют их гены в народе,
и еретический дух
в общественном огороде
тревожит начальственный нюх.
А мы полукровки, мутанты,
в узде не жуём удила -
мы иноходцы-мустанги.
И звонок наш бег, как стрела.
И серость -
 служанка Хроноса
бросает нас под прицел,
чтоб не было вечных вопросов
у тех, кто останется цел.
И каждый отмечен мишенью:
изгнаньем,
 психушкой,
 инфарктом.
Конечно, возможно прощенье -
но мы выбираем
 де-факто.
И сколько б нас ни выбивали -
рвём воздух,
как травы асфальт,
и к той недосказанной дали
бежим и бежим
 всё не в такт.

ХХХ

Жучат лобики -
колобобики.
А теперь - под козырьки:
колобки...
Руки в бОки -
колобОки.
И сановны, как гробА, -
колоба.
Изогнулись,
колобнулись,
расшустрились по стране -
приколдобили вполне...

И кряхтит моя страна
от оков -
от интернационал-
колобков.
Ни ноги не поднять, ни руки -
виснут гирями
колобки!
Это гидра из голов -
колобков,
это сеть из поплавков -
колобков,
это поле-перекатом -
колобгадом,
да по совести накатом -
колобкатом.

При любых ври-временах
колобки, как на дрожжах,
размножаются в прогрессии
геометрической агрессии:
щёлкнешь по носу клопа -
лопнет нА два колобка...

Друг за дружку они
все родством -
давят, сукины сыны,
большинством.

Хамоваты колобки
и блудливы, как хорьки.
Директивно-самодурны
покрупнее колобдурни.
И слова от них -
как горох.
Лозунгом нам под дых -
что пророк!

Человечье найти
где лицо
за липучей стеной
подлецов?..

Прилипают к колобкам,
к загребущим их рукам
все достоинства державы,
превращаясь в мусор ржавый.
Так и тащим мы пока,
как Сизифы,
в гору-пОд гору
колобка-
паразита.
Перемалывают нас
жернова веков -
подсобляет враз
клан бессмертных
колобков.

Но плевать на это мне:
на войне, как на войне -
неоконченной гражданской,
до последнего в липучей стене
или вздоха моего в том огне,
что осветит лица тех, кто сотрёт
плесень с имени "народ".

XXX
1983

Говорил сантехник Жора:
"Наша власть хитра, как ж... ;
если ящик шпарит "Время",
то присохни, рыбье племя,
и не вздумай в ванну лезть,
не впитав гострёп и лесть,
а не то намылишь чтой-т -
а вода вдруг не пойдёт...
Постигай синюшный пуп,
если был так резв и глуп,
и не надо исподлобья -
уважай идеологью!
Поразмыслишь час всего лишь -
включат воду, пену смоешь.
И во всём всегда свободен
выбор твой, пока угоден".

Не поверил я пророку.
Пригадав к такому сроку,
безмятежно в ванну влез,
проявляя интерес
к влаге жаркой и прохладной,
чтобы смыть свой пот нитратный,
ну а прочие грехи
уж давно влились в стихи.
Но пока я мыло мял,
кран сердито зачихал -
так сбылось вещунье слово.
Я ж с подмоченной основой
сел, вспенён, на телефон -
наконец, пробулькал он:
"Нет давления воды -
разбирают кто-куды,
популярность передачи
мерим мы воды подачей:
этажей когда за семь -
интересно, значит, всем;
а не выше коль второго -
передачка, знать, хренова.
Так что, паря, не греши
и на власть не шебурши;
хоть она и не мукА -
не додумалась пока
до такого коленкора,
чтоб народ водозабором
к политграмоте толкнуть.
Кран иссяк - прими вовнутрь!
Ведь в подобных случаях
вряд ли что есть лучшее".

Тут уж я совету внял,
для сугрева чуть принял,
в ванну влез и без тоски
накропал сии стишки.
Здесь проститься нам пора:
полилось, как из ведра.
И я смыл свой интерес
к чудесам страны чудес.

XXX

Если мы выходим в тридцать,
если за плечами
путь бессмысленно расхристан,
если нам ночами
сон летающий не снится,
если прочерк ножек
лишь слегка тревожит -
что нам остаётся:
только то, что пьётся-
мимо не прольётся,
что нам остаётся?

Нет углов на свете,
где б не плакал ветер
по своим всем детям,
не проросшим к свету.
Знать, накрыли сетью -
маскировкой-серью...
И несёт комету
отражённым светом,
и несёт нас ветер,
отражённый веком;
задувает вечер.

И шумит на вече
слабый человече
и ребром ладони
обрубает речи.
Кружками долдонит
брат мой, человече,
в безнадёге тонет,
ложью искалечен.

Под крылом вороньим
музыку оброним
и в своём уроне
музыки не тронем,
Но когда-то к трону
музыки приклоним
без гроша гордыни
головы седые.

Будем пить, что пьётся,
будем жить, как ждётся,
и беречь с любовью
всё, что остаётся...

ХХХ

Если стала без просвета
эта стынущая жизнь, -
неразменная монета
где-то в шкафчике лежит.

Между пальцами ныряла,
сквозь истлевшую их сеть:
государство то ль пропало,
то ли не было совсем.

Из бесчисленных трофеев
лишь её торговец взял
у царя за персик-фею.
Царь вкусил - и смертью пал.

Приумножив караваны,
мир хотел купить купец;
выкрал кто-то из охраны
тот секрет - купцу конец!

Вышел вор из грязи в князи,
стал всесилен синдикат.
Медальон с деньгой в экстазе
шлюха хвать - вор прямо в ад!

И прославилась блудница:
платой за ночь жизнь была.
Но однажды стали сниться
убиенные тела.

Из злодеев и героев
надвигался легион.
И сойдя с ума от крови,
проглотила медальон...

Через бездну лет плотичка
сорвалась с крючка в песок,
в месте том нашёл мальчишка
серебристый кругляшок.

Остальное то ль приснилось,
то ль придумалось потом.
И монетка очутилась
где-то в шкафчике пустом.

Невостребованной силой
соблазнительного зла
из-под лба судьба косила,
потихоньку жизнь прошла.

Всё заиливает Лета -
сметь ли будешь иль не сметь.
Неразменная монета
есть, по сути, только смерть.

ХХХ

Не окружай меня собой -
я сыт всей этой ворожбой
из собирания камней,
Международных женских дней,
из государственных табу,
не прекращающих пальбу,
безденежья и прочих без
страны, пропившей свой ликбез.

Благославен будь божий дар -
всю жизнь держать её удар,
с обманутым народом быть,
где изнасиловал всех быт,
терять друзей, копить года
и быть счастливым иногда,
когда случайно забывал,
что невозможен идеал.

И где твой дом, когда устал?
Концовка, видимо, проста:
ночной дождаться темноты,
где так все призрачны черты,
потом закутаться в ничто,
в котором нет уже потом,
и презирая все суды,
стереть с земли свои следы...

ХХХ

Мы застряли в Тигиле -
Богом проклятой дыре,
в грязной глине и золе,
в непонятной нам игре.

Самолёты не летают,
горло сопок сжал туман,
авиаторы копают
все картошку по домам.

На блине аэродрома,
что над соснами повис,
лишь песок шуршит укромно,
да евражек слышен свист.

Пять на пять, на стенке телик,
ближе к лесу туалет.
Благодать... Неделю терпим.
Как всегда, закрыт буфет.

Пропади-поди, работа;
пыль от карт и комаров.
Непривычны мы к заботам:
монополий нрав суров.

Из угла хрипит Высоцкий,
магаданит про Париж,
а вокруг туман да сопки:
ни хрена - где верх, где низ.

Вот - очистилось, но рано
горлом брать: по трассе - дрянь...
Всё путём, всё без обмана:
с летом кончилась и врань.

Ой, бывает тут под двести:
то - бедлам... горит броня...
Метусловия на месте -
нет горючки... План - верняк!

Все борта куда-то смылись.
Разве что на помеле
тут взлетишь, когда б не спились
ведьмы в нашенской земле.

Сколько вбухали в Палане
в окружной аэродром,
что дешевле, чай, рублями
/не воров боясь - ворон!/

заметаллить то болото,
на которое его
мудрецы Аэрофлота
боданули, ничего

не стыдясь, не помышляя,
что вдруг вылетят в трубу,
с населением играя
в пассажирскую борьбу.

Так и мыкают паланцы
чрез Тигиль который год,
как Летучие голландцы
вертолётя небосвод.

Но когда слуга народа -
секретарь и депутат! -
сразу ставится погода,
с неба сыплются борта.

Всё путём - им больше надо,
ведь ночами, чай, не спят,
охраняя наш порядок,
дефицит давя и блат.

Нам погода та до фени,
мы её пересидим,
обалдев от сна и лени,
но в Палану долетим.

Ах Палана ты, Палана -
смуглолицая столица,
край медвежий, бичеванный
в развитом социализме.

Был бы я большим министром -
сделал, чтоб нигде не ждать:
ведь весьма охальны мысли
перекур силён рождать...

Есть конец любому делу -
приплелась шеф-перевозка:
откопалась, знать, картошка,
и природа подобрела.

Всё путём. Взревел "Ми-8" -
знает, ведьмин сын: простим...
Завтра будем на покосе...
С сопки спрыгнули - летим!

ХХХ

Зазывает брат Авай:
"На охоту приезжай!"

Далеко вверх по реке
надо плыть на каяке.

Неохота ведь грести -
кто б мог Ое подвезти?

Вот идёт косяк горбуши,
чем она в упряжке хуже?

Вертикально ставь весло,
зааркань - и понесло!

Ехал Ое, песни пел,
фляжку выпил, захрапел.

На Палане много мест,
где медведь лосося ест.

Кто уж очень бестолков,
тот крадёт у рыбаков.

Кто же немощен и стар,
подбирает по кустам.

На валун залез вратарь
всех подпрыгнувших хватать.

Ах какие рыбари
мировые вратари!

Тех бы в сборную ребят -
взяли б враз чемпионат.

Вот такой ловил-ловил
и весло вдруг зацепил.

От медвежьего рывка
Ое взмыл из каяка

рыбкой в холку, фляжка - в нос...
Зверь с испуга так понёс,

что арабским скакунам
грош пред ним была цена.

Безмятежно Ое спал,
триста сопок отмахал.

Фляжку выпустив, рука
сжала шкуру рыбака.

Мишка выдержал полдня
роль арабского коня.

Надорвавшись животом,
он издох под кедрачом,

сбросив Ое в жёсткий куст.
Разозлившись, клюнул Кутх

пролетавший мимо зад...
Две недели шёл назад

Ое, съев такой трофей.
Вся Палана до бровей

набралась: "Какой герой
Ое - голою рукой

косолапого свалил,
пол-Камчатки, полный сил,

за день с тушей пробежал,
ну а если что приврал,

так на это мастер он -
наш бесстрашный балабон.

Будет знать теперь Авай:
с шустрым братом - не зевай!"

ЗАЗДРАВНАЯ ПЕСНЬ
К ЮБИЛЕЮ АНОНИМЩИКОВ

Когда всё нам обрыдло до шляпы,
завернули мы в город Анапу,
мы согрелись на тёплом песочке,
позабыли корякские кочки.

С моря синего веется бризом,
стал директор вальяжным и сизым,
да и я не чтоб очень, но в меру...
Вспоминали мы Сюткину Веру.

И промолвил единственно трезвый,
слог его был изысканно резвый,
и глубок, как посадка баркаса,
и хрустален, как звук контрабаса:

"Чем пупы греть у синего моря,
о методах и менторах споря,
вы ошибку свою бы признали:
жизнь не только ведь нотные знаки.

Мне знакомый рассказывал кореш,
что теперь, лишь в Анапу заходишь,
у всех бочек бичи благолепны
за гармонию служат молебны.

И у всех алкоголиков старых
крупным тремоло пляшут бокалы,
ну а прочие все обыватели
там на домры все деньги потратили".

Мы с директором сразу слиняли,
кости старые, скрипнув, подняли.
И повёл нас походкой небрежной
Боб Захарыч - кумир побережья!

Жал он руки всем встречным бродягам,
все кокетки стонали: "Миляга!..",
все машины в клаксоны гудели...
Мы с директором враз обалдели.

Но, как волны, отхлынули дамы...
Шаг... ещё шаг - и... дивные гаммы!
Мы таращим свой взгляд изумлённо:
перед нами светло, окрылённо,

к голубым устремясь небесам,
волны звуков лила ДМШ.
И доска. В позолоте черны -
буквы: "... имени Фёдоровны".

Мы тишайше, мы робко заходим
и по классам мы с трепетом бродим.
Всюду умные дети сидят
и талантливо в ноты глядят.

Педагогов же нет... Мы всё дальше
по паркету скользим, словно в вальсе.
Но - трах-х! искры! смертельный удар! -
дверь! На ней: "Т.М.Х. -секретарь".

Из нокдауна снова - в озноб:
рядом "Завуч В. Тим. Кононов".
Пятясь, к стенке прижались, дрожим.
Вдруг домристочка-кроха бежит:

- Дяди, дяди, вы к нам на экскурсию?
- Д-да, - кусает наш шеф в кровь губу себе.
- Так давайте я всё расскажу,
Вере Фёдровне вас покажу.
У неё ведь сейчас день рожденья,
мы ей все принесём поздравленья...

Там не выставка - аэропорт!
День-деньской там толпится народ.
В адресах академий, министров,
космонавтов, спортсменов, артистов
восхищенья, восторги, мелизмы...
Боб изрёк: "Не хватает лишь клизмы".

Что хотел сим сказать наш Эзоп,
я понять не успел - мы наткнулись на гроб...

Ну, не гроб, а стеклянный аквариум
/нас до пяток прошибло испариной/ -
там в терновых венках, в чёрных лентах
мы узнали себя на портретах.

/Поминающие слышим речи:
"... те, в венках - юбилярши предтечи!"/

И у тех иронических ртов -
монография в сотню пудов!
И на первой странице эпиграф,
как судьбы шутовская описка:

"Нам всем очень хочется
видеть Ваше творчество".

Нас никто не узнал /время лица меняет/.
Вот не ждали, что случай так с нами сыграет.
Элегично вздохнув, побрели восвояси,
отряхнув славы пыль с наших старых башмасин.

Но на нашем пути в дверь, слегка отворённую,
уронили мы взгляды свои удивлённые:
в той учительской пенились лучшие вина,
там заморских гостей было видьмо-невидимо.

Но какая-то там у них вышла заминка...
Завуч - лысый весь, как анонимка, -
пред директорским оком, потупясь, стоял
и речам секретарши учёной внимал:

"Как ты смел не исполнить Вер. Фёдровны сказ,
иль забыл, кем ты был бы без них и без нас?
Если счас же не будет от "Брыка" привета,
можешь завтра же мылить отсюда штиблеты...".

И пошла там сплошная сыр-бор-катавасия...
Жалко стало беднягу, хоть пакостил Вася нам.
Друг на друга взглянув, мы на почту бегом:
нам куплеты напеть - это ж левой ногой!

И усталые лбы золотила нам слава,
рифмоплётский свой опус когда мы послали,
пожелав всех им благ и гордясь, что истоком
там и наших трудов была малая толика.

А когда мы летели в родную Корякию,
все приятели наши по нас очень плакали,
но затем продолжали весёлую миссию:
посылали к нам сто сорок третью комиссию...

ПЕСЕНКИ

1

Школу жизни не окончишь, брат, заочно.
Мы по-разному урок твердили свой:
тот ловчил, а тот, притёршись к креслу прочно,
поучал того, кто светел был душой.

"Здравый смысл" почётен в мире аксиомном,
зуд сомнения - излишек небольшой.
Но торчит вороной белой в стае тёмной
тот чудак, который светится душой.

По ранжиру наши вымерены судьбы,
каждый вытащил билетик золотой.
Только мы его иль нас он всё же судит -
тот не в строчку, что взрывается душой?

2

Из чего растут вельможи? -
Из молчанья моего,
из уже привычной дрожи
перед правилом сего
дня: "Вверху не лыкам шиты -
всё продумают за вас..."
Так сопи же и молчи ты -
жизнь пройдёт, как тихий час.

Тренируйте честность - не теряйте форму!
Жизнь на полусогнутых, может, и комфортна.
Но неотвратимо мир твоих вещей
рушится от страха на душе.

Сверхзаразен барства вирус:
все всё видим, знаем, но -
трёп поточно и на вынос...
Что же в нас подорвано?

Ещё многое в загоне,
но надежда: веселей
станет время и разгонит
этих голых королей.

3

Тили-тили - а зачем нам,
трали-вали - что-то петрить,
тили-тили - если проще
без царя жить в голове,
тили-тили - всё ученье,
трали-вали - просто пена,
тили-тили - мы, как дрожжи,
повылазили на свет.

Как живём - не проходили,
чем живём - не задавали,
где живём - давно забыли,
но жуём - и трали-вали!

За нас думают тузы,
лбы - как медные тазы.
Ну а мы от колыбели
каждый день досЫта ели.

Школу взяли на измор,
там конторка - сущий вздор,
после - тачка, дальше - дачка -
и начхать через забор.

Среди всех, кто нам подобен,
талант просто неудобен.
Мы такого чудака
укоротим до пенька.
Как возьмём мы в оборот,
тут он сразу и поймёт,
что из верных тех примет
всех главнее серый цвет.

4

Медицина, медицина,
ты - и чудо, и рутина...
Сердце на бегу заколет -
вызов "Скорой".

Вздорна мода на незрячих.
Что находим, зренье спрятав
там, где правда лжи покорна? -
Вызов "Скорой".

А неправедный тот взгляд -
знак крупнейшей из растрат
лучшего в нас и людского.
Вызов "Скорой".

Дует ветер, много пыли...
Сколько слов мы износили.
Дело делать бы без споров.
Вызов "Скорой".

Жить да жить бы без ухабов.
Поискать нам сообща бы
доли той небестолковой.
Вызов "Скорой".

Пусть не прям, да был бы точен
путь наш. Если ж кто захочет
вновь нешаткого покоя, -
вызов "Скорой"!

5

Прозвени, будильник, прозвени!
Что-то мы заспались, право...
Разгораются иные дни.
Хочется правды.

Надоели словоблудный шум,
все испошливший устои,

на "авось" вся жизнь и наобум...
Хочется святого.

Под озонной чёрною дырой
мы - мишени будущего тира.
Через строй идём мы, как сквозь строй.
Хочется мира.

Прозвени же, совесть, прозвени,
из неверья разбери преграду.
И на здравый смысл настроив дни,
делайте правду.

РАСКОЛЬНИКОВ

Только через страдание
можно выстрадать человека...
Гениальность - что мания,
над безумцем безмозглых потеха!

Кровь стучит, ищет выход.
Губы белые стиснули крик:
"Я не червь и не ирод!
Разум мой не во прахе возник.

Мир людей плодит букашек,
а букашки... жрут людей.
Перестаньте ж пичкать кашкой
добродетельных идей!

Не преступник! Нет! Я жертва.
Я себя убил, себя...
Что же медлите вы, стервы,
добивайте, возлюбя!

Будьте прокляты вовеки
страхи гордого ума!
Красные вливает реки
в мозг безжалостная тьма.

Но не каюсь! Гнусных тварей
я б давил, не зная мук.
ПРЕСТУПИТЬ... и государить!
Нет ведь сил... О слабый дух!

Если ты злодей великий -
то, хоть вырежь весь народ,
вознесёт тебя на крики
осчастливленнейший сброд.

Если же во единицах
преступление твоё,
то со спячки оскорбится
и растопчет тя людьё.

Отойдите ж с милосердьем.
Я терзаниями льщусь.
Всё болит и рвётся сердце:
не себя - её боюсь...

Вот следят, манят, прощают,
очищают, как гроза,
дух смятенный утишают
святой грешницы глаза.

Буду ль к жизни вновь я начат
в их пречистой глубине?
Душу мне и жгут, и плачут,
и страдают обо мне.

И пророчат искупленье,
к вышней совести зовут.
В них любовь... в них мне спасенье...
к ним иду... Терновый путь!"

Только через страдание
можно выстрадать человека...
Гениальная мания
предтеррорного века.

ХХХ

Жизнь - полёт за бесконечность.
Смерть - свернувшаяся вечность.
И сквозь никчёмные потери
кряхтит единая материя!
---
Рождение случайно,
неотвратима смерть.
Нет причала,
но - круговерть.
---
Жизнь и смерть - полюса.
Между ними - паруса...
---
Живое чрез небытиё
даёт начало новому концу.
Всё смертно. Всё из праха восстаёт.
И движется лицо к лицу...

ХХХ

Когда отрубит рефери свой счёт
и донесётся издалёка: "...аут!",
случайно вспомнив, что крещён,
ждёшь: в небеса иль андеграунд?

Уверовав, что в гибельной тщете
у смерти нет условных наклонений,
распято тело на кресте
души, упавшей до сомнений.

О послежизни пара аксиом
не проверяется одной лишь верой,
и всем нам опытным путём
ответов не дают примеры.

Их множит равнодушный паучок,
отмеривая этой жизни нити,
где смерть, возможно, лишь скачок
в незавершённости событий.

ХХХ
В.И. ЧЕБОТАРЬ

Смерть не приемлет суесловий,
до грамма взвешивая нас,
и на лету сбивая, ловит
в подол свой чёрный. Красный глаз
пережигает жизни нити,
и побеждённая душа
в своём божественном зените
растворена. Над ней вершат
последний суд судьба и тени
всех знающих её с Земли
и на прозрачные колени
кладут ей крестики свои.
Когда их давящую тяжесть
она удержит сорок дней,
судьба распутывает пряжу,
покой и свет приходят к ней.
Но души есть, каким прощенья
небес не надобно искать.
И просит Бог благословенья
той, с кем извечна благодать.

ХХХ

Летят лебеди, гуси летят...
Чьё-то имя шепчу невпопад,
чьи-то волосы глажу рукой.
А старуха грозит мне клюкой.

По беспутью не в пору бреду.
Что насказано мне на роду?
След завьюжится белой мукой.
А старуха грозит мне клюкой.

Жребий двойственный: нечет иль чёт?
Будь - не случай, и будь - не в расчёт.
Уплываем мы тихой рекой.
А старуха грозит мне клюкой.

Не юродствую - мысли горят:
жизнь, скажи, неужели я зря?
Гуси-лебеди так далеко...
А старуха всё манит клюкой!

ХХХ

Не к спеху, некуда, некстати...
Гоняй чаи, не мельтеши.
Перекати-года покатит
дорожка лунная души.

На самоцветных тех дорожках
стоят дурманные стога,
и дождь в серебряных сапожках
дырявит дымные луга.

Конкретен мир, и в каждой капле
переливается лицо,
скользящее в стеклянной карме
с дорожки в Млечное кольцо.

Связуя жизнь и время Оно
неспешной болтовнёй под чай,
нелепости земных законов,
как ритм дождя, не обобщай.

Есть в обобщениях неполность,
и этот маленький изъян
бессоннице дарует полночь,
ныряя от дождя в бурьян.

Прожить бы жизнь, приготовленья
к ней избежав не по уму,
где червь - венец миротворенья -
скользит по царству своему.

ХХХ

Давай не будем умирать.
Пока не просветлело
и не исписана тетрадь, -
отложим это дело.

Пока весенняя волна
томит и кружит нас слегка,
и тела гибкая струна
колеблет пальцы игрока,

пока струят дождинки глаз
свой свет любви наискосок,
пока не выцелен висок
и не раздался трубный глас,

пока не отданы долги
хотя б любимым и родным,
что в окаянстве той страны
прошли с ней долгие круги,

пока судьба строку к строке
выводит пёрышком в нажим,
пока ещё рука в руке, -
давай останемся на жизнь.

XXX

С шагами уходящих лет
растёт земное притяженье.
Всей жизни маленький секрет -
в преодоленьи тяготенья.

ХХХ

Ах, как мечтаю иногда
упасть в траву, раскинув руки...
Но всё спешу на поезда,
живу от встречи до разлуки.

Чего-то не найти... Коней
взнуздало лето и умчалось.
В траве - рассыпанность огней:
зажглась осенняя свеча.

Не знаешь, где придёт черёд:
взорвётся сердце непонятно -
и упадёшь лицом вперёд,
обняв руками необъятность.

Ну, а пока - хоть иногда:
в траву... и небо на ресницах.
Идут зелёные гуда,
листая синие страницы.

XXX

Если хорошо прислушаться
и попросить людей,
чтоб на минуту замолчали,
то можно услышать, как
далеко, на краю земли
идут поезда, о чём-то
шепчутся звёзды
и растут деревья;
и, затаив дыхание,
уловить мелодию секунд,
падающих тёплым дождём
на твои руки и в Вечность, -
секунд нашей бестолковой и умной,
смешной и грустной жизни -
единственной, как жизнь.
А, может быть, почувствуешь
тяжесть собственного сердца -
этого маленького маятника
в таких огромных часах Времени,
каждым своим ударом
ставящего вехи
на нашем пути к последней черте,
за которой
 не будет уже
 ничего...
И тогда поймёшь тишину
родной земли
и дома, в котором
затаённо улыбается твоё детство,
и где вещи хранят
тепло твоей
жизни -
единственной, как мать.

ХХХ

... я совсем другой.
 Я нездешний.
Мой взгляд
пробирается
в этих пространствах
но замысловатым
 ходам
нереальности.
Всё ходит около...
Ощущение
 множественности:
раздвоенный
в собственных оболочках,
приподнимаешься
 на цыпочках,
чтобы заглянуть
 в себя,
а рядом
стоит третий
и
странно наблюдает,
сам
 рассматриваемый
остальными...
До бесконечности
 так.
И спутались
все
 параллельные;
в клоунаде парадоксов
дурачатся
пересекающиеся миры,
стремящиеся
к одной точке -
где?
В каком измерении?
Сердце пульсирует,
как галактика,
сжимаясь
 к центру
до той чудовищной
плотности,
масса которой
 искривляет
 время:
спотыкаешься
о свои отражения -
прошлое и будущее...
Но как понять,
 откуда
 я?

ХХХ

Слова, имеющие смысл,-
лишь фиговый листок сомненья,
и срок их между звёзд и числ
соизмеряется с мгновеньем.

Введённый в память бытия
из виртуального начала,
программу выполнил здесь я -
душа вот только одичала.
 
Какой реальности мы грань
в игре, где головами - в лузы?
Века меняют мир и брань,
но у меня уж нет иллюзий.

Где бесконечности предел,
и кто придумал Программиста?
Мне не в архив, а в мир людей
попытку дайте: здесь мне пристань.

Во тьму пространств уходит след,
но там бессилен света скутер,
ведь я лишь вам "Да будет свет!" -
сказал,включая свой компьютер.

ХХХ

Луна летающей тарелкой
пронизывала облака.
Состав дрожал магнитной стрелкой,
толкая ночь... Её река
несла скользящие деревья,
заиндевелые мосты,
и за деревнею деревня
тонули... Лишь столбов кресты
мешали взгляду плыть с луною,
и этот перпендикуляр
с какой-то грацией хмельною
колеблем был... Чуть замедлял
свой ход состав - и уползала
луна вперёд, за край окна.
/За ней вдогонку ускользала
строка/. Но пятилась луна,
когда тот нереальный поезд
равнял вращению Земли
колёс вращенье. Этот поиск-
передвиженье двух улит
в ночном космическом пространстве
был, как и всё в нём, наобум.
Лишь отзвук слов и вечных странствий
гас за окном... Да мерный шум
магнитной ленты шёл от спящих,
и я предчувствовал вдали,
кто расшифрует "чёрный ящик"
вагона, времени, Земли...
О изначальный шифровальщик
судьбы, деревьев, тьмы и слова,
твой лунный глаз, как минный тральщик,
скользит в фарватере былого.
Река надежды и наива,
в предощущении потерь
всего, что мною было живо,
куда несёшься ты теперь?
Всё нескончаема погоня
за прошлым, выплывшим из рук.
Клубятся гривы, мчатся кони -
всё отдалённей перестук
копыт, колёс ли, метронома,
всё нереальней лунный свет
и различимей двери дома,
где скажут: "А такого нет..."

ХХХ

Дождь... если даже он грустный дождь,
Дождь... может быть и светлым.

В. Войтик

А ещё дождь бывает солнечным,
хохочущим, как крылья жаворонка,
распевающим чистую
удивительную музыку
в танцующем воздухе.
И ещё дождь бывает взглядами,
прилетевшими
 из будущего
от тех,
 кого нам
предстоит ещё встретить.

ХХХ

О числа - чресла наших судеб,
кабалистические письмена,
как в приговорах наших судий
скрежещут ваши имена!

Хода в темницах ваших тайны,
там случай лишь бренчит ключами.
Но как решётки ваших ставен
рвёт жизнь - тире меж вами!

ХХХ

Дожди декабрьские, декабрьские дожди...
Сойдя с ума, помедленней иди,
с ума сойдя, подальше уходи
в дожди декабрьские, декабрьские дожди.

Циклон - как шлюз из сердца в океан:
акульи плавники, цунами и туман
погонят кровь в течение Гольфстрим,
запеленавшее декабрь в дождливый дым.

Там красная Луна восходит в глубине,
ковчег библейский там - скорлупкой на волне,
и реки - вспять, и пол-Европы залило,
зеркальный дождь и призрачно светло.

Под прядями дождя пульсируют виски.
Пожить бы лет до ста, да не с руки...
А уходящий в дождь удачливей в пути,
вот только бы помедленней, помедленней идти.

И я - декабрьский дождь, плутавший по земле,
оставивший следы на ватмане полей,
заштриховавший лист в тетради бытия
косой строкой любви, - запомнюсь ли здесь я?

Запомнится декабрь: текло, текло, текло...
Играем жизнь с листа и сразу набело.
Пассажи по стеклу рассыплет без следа
дрожащий ксилофон декабрьского дождя.

ХХХ

Дожди падают
на города и кладбища,
и склепы домов
укрывают живых,
а мёртвые
ходят невидимо:
как там без них?
После дождя
воздух свежий -
это мёртвые
унесли пыль и ложь.
Если бы люди
сорили реже,
потом бы вставать не пришлось.

ХХХ

Старикан
был милосерден:
к людям прилепил
болезней тыщи,
чтоб пройдоха человек
усердней
поминал в мольбах Всевышнего.
Говорят, от яблони
яблочко
недалече падает...
Переплюнули
старичка
Homo sapiens.
Разделили
мир весь
по-братски -
и давай соседа есть,
воровать чужие цацки.
Наплодили шайки
двуногих тварей.
Закачалася Земля
в топоте аварий.
Махнув на пекло грешное
немощной рукой,
драпает творец поспешно.
А вдогон ему несётся:
"Со святыми
 упокой..."

ХХХ

Истязаясь правдами и ложью,
истины не прозревая свет,
жил здесь человек - проблема божья,
радиоактивный элемент.

ХХХ

Когда рванут все "десять в энной степени",
померкнет поднебесный мир,
и на последний грязный пир
слетятся упыри и нежити.

Восстанет тьма: все поколенья
пройдут бестрепетной чредой,
и под тяжёлой их стопой
земные кончатся мгновенья.

По-над землёй полынно-ржавой
стеклянный ветер прозвенит
и об светящийся гранит
расколет атмосферы жабры.

Звезда вздохнёт в сверхновой дрожи,
и космос адским языком
слизнёт постчеловечий ком,
эксперимент окончив Божий...

XXX

Когда за занавесом лет,
роль отыграв, исчезнет Homo,
отринув плоть и выбрав свет,
забыв тот мир, что звался домом;

когда чернобыльский мутант,
как кожу, сбросит всё людское,
и сфинксы встретят тот закат
с ухмылкой вечного покоя;

когда листвой книг заметёт
домов улиточные склоны,
и ветка клёна прорастёт
сквозь сына "Сикстинской Мадонны";

когда на "Быть или не быть..."
ответ приходит не от принца,
и от истории - ноль бит,
прогресса же незыблем принцип;

когда падут колокола
на дно времён, гудя беззвучно
о закусившей удила
гордыне, с верой неразлучной;

когда лишь музыка простит
людей, нашедших всё же Бога, -
я, переплыть мечтавший Стикс
назад, скажу: "Меня не трогать..."
 
ХХХ

Когда душе твоей наскучит
бессильной жизни суета,
когда судьба тебя измучит,
когда ни зги и ни черта,
когда враги тебя оставят
заботам праведных друзей,
когда костлявая проставит
свой крест под сутолочь дверей,
когда уже, почти отпетый,
ты даже сам собой прощён -
что, брат, сказать тебе на это?
- Начни сначала, что ж ещё...

ХХХ

ЛетА впадают в Лету,
назад -
 хоть вой!
Мечтаем
 быть светом,
становимся землёй.
Бессмертье придорожной
травы над головой,
и камень там положен,
где кончен путь земной.
Присядет
 прохожий,
раскурит табачок,
вздохнёт:
 "Меня моложе...
Спи,
 дружок".

ЛетА впадают в Лету.
А души всё летят -
всё к дальнему, всё к свету,
где, может, их простят.

ХХХ

Неоплатно, неизбывно...
Пой и в дудочку играй.
Всё теряй: копыта, бивни,
снявши шкуру - голым в рай.

Перемешаны стекляшки:
жизнь как жизнь - калейдоскоп...
Ближе к телу лишь рубашки,
но теряй: скок-скок, поскок...

Воробьиная повадка -
выживать судьбе назло.
В пух разносит из рогатки:
скок-поскок - и пронесло.

А теряя, сохраняешь
что-то дальнее в душе,
груз земной с неё роняешь
неоплаченных вещей.

Приценившись к этой жизни,
без тоски её теряй,
без хулы и укоризны,
веря, что отыщешь рай.

Мне ж не верь - ведь я обманщик
из страны наоборот,
где последний шут-шарманщик
всё о счастии поёт,

где шумим, где женщин любим,
отлетая, как снега,
где с весельем дверь прорубим
в неизбывные луга...

ХХХ

Прекратившись, мы уходим
в камни, землю, листья, дым...
Всё вращается в природе.
Ход судеб неисчислим.

Из какого измеренья
вновь мы вынырнем, чисты,
чтоб в надежде и сомненьях
обрести опять черты?

Через бездну комбинаций
генов, веры и тоски
наши души возвратятся
в берега полынь-реки,

где от жажды захлебнулись,
бытия глоток испив,
где губами лба коснулись
под шопеновский мотив.

Через бездну превращений
вновь проявимся детьми,
вздрогнув вдруг от ощущенья,
что когда-то были мы.

И во сне иль в полуяви
перед кромкой бытия
промелькнёт лицо пред вами
и шепнёт вам: "Жизнь моя!.."

И от счастия, что были,
вновь за счастьем полетим
между сказкою и былью
в камни, землю, листья, дым...

ХХХ

Как странно, что при свете дня
не замечаешь путь потери -
тех птиц, что тихо пролетели
в края, где нет уже меня.

Быть на бегу - как на ветру:
пронзённо, весело и зябко.
Вкус жизни - вкус библейских яблок;
чуть надкусить... И я умру.

Как все. Как до меня, стократ
перемножаясь, уходили
всё люди - от межзвёздной пыли
до звёзд, лобастых, как Сократ.

Взойдёт летучею звездой
весь мир огромный в миг единый,
и всё, что было до и ныне,
растает в дымке заревой.

Растает... Но пока, вне сна
пути потерь твоих сытожив,
тебя безжалостно тревожит
перед самим собой вина.

О бездны ночи микроскоп!
Твоя пронзительная сила
в какой душе не сотворила
разлом, обвал или подкоп?

Когда приходит некий час
весов, итогов и прощенья,
в нём различаешь отраженье
всего несбывшегося в нас.

И дни свои отбросив прочь,
ценя лишь волю и сомненье,
мы обострившимся надзреньем
увидим птиц, скользящих в ночь...

ХХХ

В час вечерний, час закатный -
время восхожденья к ночи -
кто-то дальний и невнятный
жадно глядится нам в очи.

Из реальности иной ли,
из миров потусторонних
кто-то тоже одинокий
мировые струны тронет.

Поднимается такая
к сердцу струнная печаль,
словно скрипка неземная
в неземную манит даль.

И душа, томясь и маясь,
парусит над краем бездны,
всей тоской своей пытаясь
встретить взгляд тот неизвестный,

нам дарующий надежду,
что в конце не только прах,
и мерцающий нам между
сном и музыкой в стихах...

ХХХ

Нам тайны счастья не постичь.
И как зеркально, что порою -
живи взахлёб иль впрямь постись -
нам счастье горе напророчит.

ХХХ

Сколько лет уж отгасил я,
сколько лет топчу уж землю, -
где б я ни был, синь-Россия,
всё к тебе душою внемлю.

Есть не хуже страны в мире:
каждому своя милей.
Покоряешь ты не ширью
и не удальством полей.

Не великими снегами,
не сумой и не клюкой,
и не тройкой с бубенцами,
ни российскою тоской.

Не берёзою печальной,
не разгульем вешних вод
и не песней величальной
после брани и невзгод.

Не народом терпеливым,
не сединами веков,
не характером былинным
гениев и дураков.

Не красою дивной женщин,
не есенинской строкой...
И не злобой путь отмечен
твой средь прочих языков.

Но вот чем ты зазнобила
это сердце? - Как мне знать...
Я хочу, чтоб не забыла,
жить в тебе и умирать.

Всё, к чему мы припадаем
в стороне своей родной,
корнем в душу нам врастает
и отрадою земной.

Материнское начало
никогда не разделю.
Я к судьбе твоей причален.
Я люблю... просто люблю.

ХХХ

Россия -
росная земля!
На приворотные поля
ночного неба
обалдело
спешит заблудшая душа,
прилунная душа моя,
к той высшей мере
у предела
и у последнего следа
перед великим океаном,
где все мы поздно или рано
взыскуем твоего суда.

ХХХ

Всё старо: твои умные речи,
в зеркалах тысяч лиц отпечатки,
чёрту - души, а Богу - свечи,
все свершенья мои незачатые.

Жизнь - что айсберг: несбывшееся
нависает из глубины.
Кода слишком обычнейшая:
вкруговую должны.

Стороною идём, стороною...
Заступаем за горизонт -
поколенье убитых виною
за свой каждый несбывшийся год.

Уж пора, да никак не привыкну
дать свободу усталым стопам,
где, сорвав в придорожье травинку,
растереть, поднести к губам...

ХХХ

"Здоров!" - смеясь, кричали.
"... здоров, здоров..." -
повторял заведённо,
овальной головой
под длинный шаг качая
сутуло
 и опустошённо.
Мы - в разуме.
Мы - психи,
чуть жизнь не вытанцовывается.
А он -
 идиот тихий -
счастлив
 свинцово.
А он
 пыхтит наседкой,
возится,
огород граблит...
Жалеют мать соседки:
"За что
 ограблен?"
О призма жизни!
Когда же
не будут люди искажаться?
Невосполнима
 пропажа:
природа зевнула -
душе унижаться.
А он не помнит
свой день вчерашний,
и завтрашний - уже за ним.
И время свёрнуто в пространстве
двора, где он - рукой в штаны:
рычит и крутится волчком...
И мать, стиравшая,
 бельём
наотмашь бьёт его и плачет,
а он елозит и всё скачет.
А день не думает кончаться.
В ленивой смене декораций -
автобус,
 пыль на остановке.
И он,
 пристроившись к скамейке,
мотает мерно головой:
тик-так-
 народ-
 тик-так-
 неловко-
выходит-входит-
 так-тик-так...
И время в нас всё ускоряется
под этот
 маятник живой.
А день всё длится...
Что скулить,
пока башка твоя цела,
пока имеешь право жить
и знать, какая ей цена -
той искре божьей, что дана
нам как надежда и страданье?
Что лучик? -
 Только обещанье
необязательной природы.
Сколько же породы
людской
в отвал сметает случай -
крупье рулетки мировой.
... А он всё машет головой!

ХХХ

И спросить-то - чем он жил?
Проигравши, не тужил,
пил весёлое вино,
за друзей стоял стеной,
волю чтил, голубил баб -
зело был на сладость слаб,
ничего не накопил...
И спросить-то - чем он жил?

Он всё занят был другим.
Хлеб ломал, жлобам грубил,
был обсмеян, был и бит,
продираясь через быт,
плёл стишки, в дуду гудел,
оставаясь не у дел,
а по жизни шли круги -
он всё занят был другим.

По себе искал он жизнь.
В дни затянутых пружин,
властных догм, бесплодных слов
и подмоченных основ,
да под щёлканье курка
подкидного дурака
он темнел лицом: "Держись..."
По себе искал он жизнь.

Получилось или нет,
но продлился чей-то свет,
кто-то душу распрямил,
с пьедесталов пал кумир...
А дорога далека
в те заветные века,
где лишь явится ответ -
получилось или нет?

ХХХ

Видно, не напишу, если не написал,
и тех книг не прочту, что бы надо.
Сколько раз - душу в кровь, попадая впросак
там, где ложью припудрило правду.

Я без вести пропал в той огромной стране,
что, как роща, листвой облетела,
и кричащие ветви всё хлещут по мне,
и душа так болит, что не чувствует тела.

Всем на этой земле время выдало шанс:
от себя иль к себе погребём же.
Вряд ли, но хоть чуть-чуть что-то сдвинется в вас
от соседа под званием бомжа?

Жизнь не может уйти, не оставив свой след,
а любительский снимок - лишь тень.
Мы - кометы. За нами протянется свет
через завтрашний в нынешний день.

ХХХ

Захлопнет пасть радикулит -
и даже мысли о Лолит
вмиг выдувает боль все напрочь;
не до писания стихов,
и отпущения грехов
душа-невольница не алчет.

Так что первично: дух иль плоть?
Когда тебя начнёт колоть
то ли иглой, толь топором, -
уже вне прописей, уже
без шелухи и неглиже -
поймёшь, больнее где облом.

Болит душа - сходи с ума...
Наступит тихая зима,
и над застывшею рекою
тебя закружит, понесёт
снежинок светлый хоровод
к покою, может быть, к покою...

ХХХ

Не улетай, моя душа,
ну потерпи ещё немного,
куда там - к чёрту или Богу? -
ещё не время, ещё шаг...

Я слишком эту жизнь люблю:
её - сколь ни было - всё мало.
Ты подожди над перевалом,
я задержусь...

Не улетай, когда другим
отснится, выдохнут "прощай...".
Зажги свечу и не мешай
лететь их теням дорогим.

Не улетай, душа, когда
и жизнь себя переживёт,
и в тот космический исход
земные канут города.

Узнать итоги бытия,
и встать под Судною трубой,
и посмеяться над собой
позволь же мне, душа моя.

Пока ты здесь, душа, я раб
познанья, чувств и суеты -
их заземлённые черты
возводит времени прораб.

Но в готике той есть мотив
такой пронзительной свободы,
что крикнешь вдруг в лицо природы:
"Зачем ты мне, душа? - Лети..."

ХХХ

Мир в душе и мир в природе.
Тихо светится листва.
Вот и осень на подходе.
Однозначимы слова.

Жили-были, жили-были
в неразгаданной земле.
Что-то для души сложили,
что-то было лень.

Что-то пО небу скатилось,
что-то в поле проросло.
И давно уж отучилось
от восторга ремесло.

А счета судьбы всё строже,
всё ровней хула, хвала.
День прошёл. И век уж прожит.
Жизнь по-прежнему мала.

За спиной бормочут клёны:
разгорается пожар.
Жизнь уже пошла наклонно,
ничего не удержать.

Вот и мы с ней побредём-ка
тропкой вниз, под косогор.
На плечах шуршит котомка,
и шумит о вечном бор.

Эх, не знать бы, что мы смертны,
жить и жить, как дерева,
прорастая через смены
времени и естества.

Мир холмам, реке и долу,
тем, кто был и кто придёт,
мир отеческому дому
и покой всем, кто живёт.

XXX

На погранполосе между жизнью и смертью
мы оставим последний свой истинный след.
И за этой блаженной земной круговертью
нам отпустит господь грех непрожитых лет.

Мы пойдём на восход к золотому светилу
и к зелёным морям на закат побредём.
То, что были мы здесь - нам фатально фартило,
не оставь же, удача, наш праздничный дом!

Наши души блуждали во всех мирозданьях,
но к замку госграницы запретен был ключ.
Пробавляясь эрзацем на телепознаньях
стран других, мы своей обесцветили луч.

В дальтонизме идей, поколенья уставших,
мы себе и природе достались ничьи.
Подмечая соринку в хозяйствах не наших,
мы бездарно свои замутили ручьи.

Коллективно "прозрев", всех кумиров наветам
предавала страна, по указке смела,
перед всем остальным облапошившись светом,
закусив свои лозунги, как удила.

Ах вы лозунги, лозунги: дальше и выше,
кто не с нами - тот против, догнать-перегнать...
Так и ждали всю жизнь, а когда же, чтоб ближе
к человеку, к душе...

Нам пора уходить, не цепляясь за эту
стерву-жизнь, что так лжива была и мила -
по погранполосе, по лучу-семицвету...
Вам, идущим на смену, любовь и хвала!

Что в наследство вам дать, беспризорные дети:
не судя нас поспешно - не будьте судимы?
Пусть пред вами откроют пути все на свете,
но и вам выйдет драться, чтоб - не под сурдины.

Да и в наших следах, где гульба и печали,
революции космос и Спас на крови,
несвобода, Афган, путь без веры в причалы, -
что-то есть, что, поняв, не отринете вы.

Нам пора уходить к золотому светилу
и к зелёным морям, вечнобелым снегам.
Но в надежде, что вами земля нас простила,
завещаем свой прах лишь её берегам.

ХХХ

Ну кто заметит, что я был
и, целясь только в невозможность,
хрусталь возможностей разбил
за их почти что непреложность?

Когда жизнь - тот же лабиринт,
а нить судьбы всё время рвётся,
неважно, что мир говорит,
важнее, что в нас отзовётся.

Важнее - сохранить покой,
когда он даже и не снится,
и на судьбу махнув рукой,
причуд её не сторониться.

И флёр возможностей спадёт
в дороге предопределённой,
когда последний раз взойдёт
Стрелец на холм свой небосклонный

и пустит зыбкую стрелу
в несуществующую вечность...
Тогда и я совсем умру,
возможность возвращая в вещность.

ХХХ

Мне приснилось, что я - вечен:
льётся времени вода,
пью я жизнь, почти беспечен,
от меня ж... ждут Вы-во-да!

И такой идёт гул-шум
из толпы-народа,
что смутился слабый ум,
ум мой безбородый.

Закричал я: "Мужики, -
что хотите слышать?
Ведь, взгляните, старики
уж на вывод дышат.

Так поспрашивайте их -
слава аксакалам!"
Мне ж опять: "А ну, притих,
иль придавим малость.

Ты кропал в своих стишках
об индусской карме? -
Знать хотим: а жить-то как
в этой Божьей каре,

кувыркаясь по векам
травкой, обезьяной...
СтаканОм уж об стакан -
не? Ну хоть стакАном!"

Я им снова: "Мужики,
в этом ли дурмане
смысл ваш?.." Подтянув портки,
кто-то: "Счас обманет...

Ведь поэты все врали,
хуже бюрократов:
те сейчас нас - под нули,
эти - там расплатой.

И чихать нам на завет -
ветхий или новай.
Тут, робя, об чём совет -
о первоосновах!

Если ты, как бают, вечен
и не спендрился с Луны -
будь к народу так сердечен:
подсоби - чтоб в стаканЫ!

Ну и мы к тебе с душой:
выучим по строчке.
Будешь классик ты большой -
ну, как этот... в бочке.

Не дурак ведь был мужик,
знал о всём до сути.
Ты с ним, часом, не дружил:
как там... место будет?

За такую б перспективу,
за бочкастые бока
никакой не нужен стимул
в соц-кап-каменных веках.

Мы такое б сотворили
соцсоревнование:
всех до пяток бы покрыли
этим... процветанием.

Так что ты, милок, шепни
всем там небожителям -
вывод есмь один: дыхни -
и зачтём в святители!"

И очнулся я к утру:
смертен, но с живой водой...
Если что опять совру -
так то сон да перепой.

ХХХ
Денису

Забавляясь, учёные-шизики
нам открыли планету Физику.
Колоссальные там давления,
излучения, квант-деления,
там впадаешь в мистический транс
паралельных времён и пространств.
Но из тамошних их забот
зафизичила всех любовь.
Что молекула да атом
вытворяют... только матом.
Тут пристойней дать название:
ну... сплошное колебание.
И бесстыжий там идёт круглый год
электронно-дырочный переход,
и, конечно, не иллюзия -
с ума сведшая всех диффузия.
А всемирное тяготение
там приводит к такому трению,
что смешались в единую нацию
все посредством электризации.
В результате такой индукции
получается секспродукция -
вроде тех, что гоняют балду,
нашу слушая белиберду.

ХХХ

Всё в этой жизни идёт к усреднённости,
жизнь самоё - понятие среднее.
И за причину ответствует следствие
по приговору предопределённости.

Птица печали, над гарью летящая:
сбросив рояль, надломили крыло...
И с упраздненьем греха отошло
в светлую будущность и настоящее.

ХАос стихии - в хаОс вырожденья,
новорождённых - в мусоропровод.
И девяносто расстрелянный год
тянет подарки, но нет в них прощенья.

А с площадных облапошенных ёлок
лампочки рвут в городищах страны,
до обесчувственья доведены
патологической пыткою полок.

Сколько ж влачиться нам в осатанённости,
крючья локтей - за ребро и под дых...
Грехопаденья созрели плоды -
всё в этой жизни идёт к усреднённости.

1991

Когда бездомный Новый год
идёт пропащею страной,
где бед и дел невпроворот,
где все гурьбой идём на дно, -

как сохранить нам ощущенье,
что жизнь не оставляет нас,
и веру в смысл и свет прощенья?
Проходит год. Уходит Марс -

планета, пусть пока планета...
И что там ждать, чего желать,
когда душа почти что нетто
сидит на краешке стола?

Непредсказуемая цифра...
Астрологи и колдуны,
какой там в чернокнижных шифрах
билетик тянут для страны?

Какой ещё инициатор,
правея, дёрнет за стоп-кран?
Приходит год. Идёт диктатор,
подарки взвесив в девять грамм.

Ах цифра, встанька-перевёртыш...
А суммой именуем век,
оттискивающий офорты
с крестов неискупимых вех.

До вехи нашей малой-малой
пошли часы последний круг.
Пора наполнить нам бокалы,
пора загадывать, мой друг.

Нам жить ещё, надеясь, зимы
переживать... И под луной
лишь были б только не пусты мы
друг другом. Выпили вино!

ХХХ

В поездках наших деревенских
вдруг попадаешь под нейтрон:
скрипят дома в квадрате энском -
и нет людей... вечерний звон
доисторической землёю
течёт. Потусторонний звон.
Пустая церковь. Ветер воет
там в рупор купола. Харон,
весло угрюмо погружая
в купельную пучину вод,
всё Броды, Выселки, Пожарья
везёт, везёт, везёт, везёт...
Апостолы, пред вашим раем
повесьте списочек на дверь
от той страны, где исчезают
за день двенадцать деревень.
Сорвётся сдавленно: "Эх, доля..."
В ответ кукушечье: до-ля...
О годы, годы - ваша воля
по свету белому гулять.
Но вразумляясь вашей шизью,
что верить птичьей болтовне...
И спать ложусь, прощаясь с жизнью,
и в день встаю опять в огне:
кому укажет путь церквушка,
кренясь в пожухшие поля,
кому отчаянно кукушка
кричит: до-ля, до-ля, до-ля...?

ХХХ

Забиваются гвоздики,
возвращаются вождики.

Горбунов поколения
истоптали колени. Явь -

на фуфу очерёдная,
колотьё колобродное -

колесом-колом катится.
Братец Каин не кается.

Провоцируют принципы
кровожадные приступы.

Монотонная темочка -
чик-чирик всё у темечка.

Вновь народу потрафили:
на этап сэпитафили

под сумой да веригою.
Кто - за Вильнюсом, Ригою?

Раз последний поверили,
да прихлопнули двери...

И забили на гвоздики
не подковы, но вожжики.

ХХХ

Меня покинула страна...
Такие вышли времена.
Прошлась другая борона -
взошли каменья-семена.
А жизнь, как прежде, не видна
и до смешного не нужна,
когда над всем висит цена.
И нерентабельны Луна,
строка, скрипичная струна...
И ночь темна, как ночь темна!
Рукой ведёшь - везде стена,
но как магнит - проём окна,
и как тропа - стакан вина,
и жизнь, как шлюха с бодуна,
устало посылает на...

ХХХ

Когда та жизнь идёт на снос,
душа и быт несовместимы,
и отвернулся Бог, и SOS
не слышно там, где не в чести мы.

Древнекитайское проклятье:
живи в эпоху перемен!
За рознью - резнь. На брате братья
висят: не дёргайся с колен.

А он кричит, что очень нарван,
что нахлебался этой лжи.
И лозунг над башкою задран:
"По-человечески пожить!"

История купюрит кадры,
монтаж - и выдан несинхрон.
Краплёные ложатся карты,
а мы всё жизнь сдаём на кон.

Так бичевать иль бичевать,
когда наш сюр совсем несносен?
Вот отыграли чуть права,
вот вновь - травою на покосе.

И есть ли что, что нам простится,
когда окончится покос? -
Конвой увидел наши лица,
когда та жизнь идёт на снос.

ХХХ

Как-то жили же, ведь жили -
как случилось, как смогли...
Были живы - рвали жилы.
Надорвались. Отвали...

Так хромай, хромай, приятель.
Эталонит "Мерседес".
Значит, так хотел создатель,
и ему поддакнул бес.

Не на план - так на стихию
/то же милое "авось"/.
Для кого же я стихирю,
коль всего важней навоз?

Заминировав культуру
в замороченной стране,
под неё рифмуем сдуру,
сидя по уши в г...

В озабоченной едальне
дух элитен и раним.
ЖИЗНЬ ДРУГАЯ, БЕРЕГ ДАЛЬНЫЙ -
что печалиться по ним?

Что печалиться, что строки,
звуки - лишь летящий дым?
Не переиначить сроки,
не проснуться молодым.

Так бреди, бреди, усталость,
по обочине-золе.
Зря ты, музыка, пыталась
что-то сладить на земле.

ХХХ

Кто в пивную, тем на славу -
как на мачеху-державу...
Ломит очередь народ.
Время свёрнуто в зеро.

По расхристанной России
годы кружат нулевые,
раньше - в след, сейчас - не в след:
много троп - дороги нет.

Даже если разогнаться
и догнать авто люкс-наций, -
чем аукнется напряг,
сумерки души даря?

И не сядет ли, став сытым,
у разбитого корыта,
не поняв себя, народ,
чей пример - наоборот?

ХХХ

Ничего нейдёт на ум -
заклинило.
Всё шурум-дурум-бурум,
всё уныло.

Где достоинства медяк
всем да пуза,
распоясался бардак
перегруза.

Полустанок промелькнул,
стонут рельсы.
Кто - гуляет, кто - уснул:
ребус решки.

За соломинку хватать
надоело.
Шли бы вы в такую мать.
Мне нет дела.

Угорелый хоровод -
мир совковый.
А немирный мой народ
гнёт подковы.

Эх ты русский загибон:
счастья нету...
Погребальный звон да шмон -
быть отпету.

Жизнь - не сон и не сонет:
у порога...
Но когда в ней смысла нет,
нет и Бога.
21.12.1991

XXX

Ржавеет занавес железный,
а мне, к примеру, наплевать,
за жизнь ни цента не заначив,
чтобы махнуть куда-нибудь.
От честной бедности совковой
кукуй, кулёма, за плетнём,
родное падло-государство
всенепечатнейше благодаря.
Страна программ, страна транзита,
коль "равенство" сейчас - ругня,
так доски общего корыта
подправим в колья нацплетня?
Свобода, дикая свобода!
Пенёнзы нет - не лезь с печи.
Людская выползла природа:
всем - кукиш, сильным - калачи.
Зачем давать куда-то дёру,
когда вокруг все швах и цирк?
Хвала дельцу и мародёру:
начнёшь ценить свой прежний пшик.
И по всемирным барахолкам
снуют кукушкины птенцы,
по-тараканьи подбирая
хламьё. Простите нас, отцы.
Жизнь дешевеет, дешевеет,
когда жирует беспредел,
катая, глазками совея,
кастет в костяшках тощих тел.
И этот занавес нетленный
не обойти и не содрать.
И я пожизненно здесь пленный,
на остальное - наплевать.
Чирк-чирк - и из плетня матрёшки...
Ликуй, базарная душа:
ещё остались рожки-ножки,
а ты-то думал - ни шиша...

XXX

В последний день рождённый под
девятым знаком Зодиака,
в сорок шестой влетел я год,
в Москве, в двадцатом... И Собака,
лизнув на счастье, на Восток
с равнин славянских убежала.
Я сделал первый свой глоток,
и путь продлился мой с начала.
... там вещий голос куковал.
Дни моей жизни, города,
ещё неясные тогда,
рождали звук предвосхищенья
какой-то редкостной судьбы,
летавший над землёй... Но тени
густели медленно. Вначале
нас под идею обучали,
осколки мыслей и сомнений
в кривые вставив зеркала.
Затем немного жизнь была.
С потягом веры и борьбы
лучами нас хлестал рубин,
и судьбоносные дела
впихнули в рот нам удила.
И ГДЕ МЫ ТОЛЬКО НЕ БЫЛИ:
ни в Дели, ни в Париже -
не то, чтоб слишком рыжие,
но вязли где-то в небыли.
А цель в трубу нас засосала,
работы - прорва, денег - мало.
В системе, где не до людей,
цена им - грош в базарный день.
Бузить бузили, а поболе
привыкли к немощи и боли:
кто спился, кто махнул рукой -
повис кладбищенский покой.
А кто, как стёклышко, был сух,
от взвеси заживо протух.
Друзья? - Да были ли друзья?
Дорога каждому своя.
И чья вина, что врозь пути?
Прости себе и им прости.
А женщин, если в них что есть,
вполне возможно перечесть.
И пусть царит их божество,
любовь - всё то же одиночество.
Так вот, отщипывая крохи,
тянули жизнь, тянули сроки
в глухом отсутствии поступка.
Мировоззренья штукатурка
ещё румянила основы,
но до трагизма от смешного
был тот же шаг... Дороги спутав,
вновь начинаем от распутья.
И что от юности осталось:
почти вселенская усталость
да горький привкус пораженья.
Когда сбивают угол зренья,
но длится день и длится путь -
решай последнюю задачу:
как, юности не взяв подачу,
собой себя не зачеркнуть?

ХХХ
В. МУХЕ

Я жил в разладе с этим миром;
его сомнения ценя,
не утешался вечным мифом
в конце обещанного дня.

Был смерти страх, но эта данность
мешала разве что душе,
а света близость к ней иль дальность
не нарушали ход вещей.

И с ним по времени кочуя,
я видел: мир необъясним -
укус познания, врачуя,
нас отравляет вместе с ним.

Пусть творчество - синдром сомненья -
всё искушало в благодать:
дерзнуть до антисотворенья -
себя тобой пересоздать,

не обольщался и любовью...
Ведь в бесконечности кольца
есть подражания, не боле, -
нет повторения лица.

Взыскует каждый высшей меры:
кто у людей, кто у небес.
Но есть, по сути, две лишь веры -
живущих с совестью и без.

И все, по сути, лики Бога
есть указатели пути.
Даны лишь время и дорога -
да выбор, как её пройти.

ХХХ

Доплывём до Арарат,
где в смиренной стороне
волоокий виноград
изумрудит меж камней.

В мире с миром и собой
доплывём до Арарат,
пыль придуманных свобод
отряхнув у горных врат.

За спиною - рай и ад:
что прочтёшь по их следам...
Доплывём до Арарат
и любви построим храм.

Дымкой смазан горизонт -
там не ведают утрат.
Нам б ещё пожить разок -
доплывём до Арарат...

ХХХ

Тысячелетья последняя осень -
что ей смешной человеческий счёт...
Спины стогов на сонливом покосе
вечный прохожий привычно сечёт.

Не подводя под веками итоги,
листья скользят в голограмме дождя.
Мы словно листья в сладчайшем потоке,
что иссякает, с ума нас сводя.

Но не жалея, почти не жалея
о неизбежности небытия,
воздух лесной каждым вдохом лелея,
нам заблудиться б лишь в этих краях,

где ностальгическим утром осенним
просинь даруется лёгкой душе,
что загрустила не столь о спасеньи,
сколь о тщете слов и хода вещей.

Лист истомится тянущейся нотой,
зябко озвученной в клавишах луж.
Время развлечься грибною охотой,
время дослушать медлительный блюз

осени, может, совсем не последней
в жизни, не всё попадающей в счёт.
Свет отдалённый, предзимний и бледный
по ожидающим лицам течёт...

ХХХ

Не истины, но яда истин
из чаши жизни отхлебнув,
пейзаж души кленовой кистью
писал, за жизнь чуть заглянув.

Сотворчествуя с ночью, с прелой
разбухшей зримой пустотой,
из белой тьмы лепил я тело,
наутро ставшее тщетой.

Пытаясь музыки хрусталик
спасти в стране слепого зренья,
где безнадёжно все устали,
увидел знаки озверенья.

И за бессилие искусства
я, как телёнок, жизнь бодал,
но свято место было пусто:
я слишком рано опоздал.

Не сожалея о потерях,
но о несбывшемся грустя,
я зёрна будущих мистерий
на ваших уронил путях.

И уходя из этой были
за синий краешек земли,
захлопнул дверь, что мне открыли
ключом осенним журавли...

ХХХ

Не привязывайся к миру,
жизнь, мой свет, непоправима:
ожидающие пира
вдруг хватают клочья дыма
и клянут то ль безнадёгу,
называемую счастьем,
то ль дорогу эту к Богу,
где споткнёшься в одночасье
без гарантии покоя
и наличия в нём смысла,
где глаза закрыв рукою,
на плите не ставь мне числа...

ХХХ

Сквозь миры и времена
ложных истин, лабиринтов
жизней яви, жизней сна,
марафон венчая спринтом,
рвёшь на финише ту нить,
за которой был и не был, -
и душа вольна парить
над Вселенной чёрным небом...

ХХХ

Когда мой труп под радостной хвалою
вам, милые, не сможет возразить,
и, наконец, я всех устрою:
лежит, стервец, ах, как лежит!..

Пел: "Не дождётесь!", да загнала стая.
И на житейскую глядит муру
душа у врат закрытых рая -
и там пришлась не ко двору.

Признание посмертное банально
в стране, калечащей почти живых,
но громыхнёт строкой в анналах
мой неотёсаннейший стих.

Петляя под охотничьим прицелом,
жизнь только сочинить не удалось.
Черту под ней черкните мелом:
я оторвался - нате кость!

Но я встречал... Иных, кто не от мира
сего, кто длили-длили жизнь мою.
Им дарит свой концерт задира
на сцене в том уже краю.

И если жизни этой смысл и тайну
с прощальной нотой бросит в зал каприз
той Леди, что служил, я встану,
незримо кланяясь на "бис".

ХХХ

Каштанов храмы-купола
зажгли живые свечи.
Зачем мне дар любви и речи -
пора улаживать дела.

Людей, коснувшихся меня
хотя бы добрым словом,
собрать под этим Божьим кровом,
любя их и себя виня.

За то, что радуюсь: живой...
За то, что рядом не был,
когда махнули жизнь на небо,
всех обогнав по осевой.

Судьба играет в нечет-чёт,
но мы одно ведь племя -
незамерзающее время
в нас лишь по-разному течёт.

Живые будут пить вино,
а жившие - их память.
И никуда никто не канет,
пока нас помнят под луной.

И мы вспомянем те года,
когда все были живы
и верили не в дух наживы,
а в голубые города.

В тех отмечтавших временах
на чёрно-белых фото
за счастием шумит охота,
на всех одна ещё страна.

Ещё смеются там друзья,
ещё не знаешь завтра,
и с молодым, шальным азартом
ещё восходит жизнь моя...

Нам повезло, что жизнь была.
Мы прожили отважно
её. Другие ж все неважны
незавершённые дела.

ХХХ

На фоне леса дождь пылит,
и от едва ли зримой взвеси
душа почти что не болит,
и сердце просит куролесить.

Но в той текучей тишине,
заворожённый водопадом,
я сознаю: не надо мне
здесь ничего, почти не надо.

Как только телом стал реки,
так связи тающе ослабли
людские, и, дробясь, зрачки
мерцают вам из каждой капли.

Соединяя времена,
насос реки, порвавшись, сеет
дождей летучих письмена -
читая их, как дождь, косеешь.

В людскую ж перелившись плоть,
добавишь что-нибудь покрепче,
чтоб чушь восторженно пороть,
залить не в силах горло певчье.

И это самое "почти",
как сорняком настырным, держит
за дождик, что не долетит
до глади вод, но миг надежды

растянут между бытиём
и гладью вечности, над коей
мы свой бокал дождя допьём
и взбаламутим гладь рукою...

ХХХ

Эй, кузнечик, перепрыгни
время, вызнай, что за ним:
как там запахи полыни,
шашлычков сколь вкусен дым,
упиваются ль любовью,
воспевают ли вино,
склонны так же к многословью
иль закрыли рты давно
и вовсю все телепатят:
нет границ и нету тайн,
и планеты обладатель
имя дал её - Нью-Китай?

А ещё разок, кузнечик,
прыгнув, можешь невпопад
опуститься на конечик
света - что там: рай ли? ад?,
уплотнение галактик,
всех один исход-причал,
где божественнейший ластик
чистый лист начнёт с начал?

Эхма, прыгай иль не прыгай,
сочиняй не сочиняй, -
домино задолбят "рыбой",
так что лучше ты сгоняй,
мой кузнечик, за поллитрой
одуванчиковых слёз
и ногой своей, как бритвой,
временной отрежь вопрос.

ХХХ

Синкопируя, судьба
бьёт по лбу, как в барабан.
Все в экстазе.
Слава Богу, что без жертв
громыхает тот концерт -
держит тазик.
Чтоб не счёл за лёгкий флирт,
жизнь раскручивает ритм
остинато.
И летя со всех орбит,
остаётся лишь в кульбит
верить свято.
Повезёт: в зачёт опять
с пятой точки начинать -
быть бы живу.
Но не каясь и не злясь,
благовейно лишь дивясь
жизни диву...

ХХХ

Снимая фильм о жизни прожитой,
я строил кадр, не понимая жанра,
и шлюха противу святой
была к греху отнюдь не жадной.

Все ракурсы и сцены нить вели
в единстве и борьбе противоречий,
сюр фантастический несли,
тупой истории переча.

Мешая параллельные миры,
реальности вытаскивал иные:
не выходили из игры
друзья и были молодые.

В пространстве том, Жар-птичье взяв перо,
любой мальчишка состязался с Богом.
Страна не знала век-зеро
и не держала нас залогом.

Из всех завоеваний та страна
ценила Кубок мира по футболу,
а общий лозунг: "Пей до дна!"
не дальше шёл любви к рассолу.

Дороги - класс, и мало дураков...
А без экспериментов над народом
почти кисельных берегов
смогли достичь в ладу с природой.

Со сбитой резкостью брал объектив
фрагменты жизни бывшей и не бывшей.
Тональность та ж - другой мотив,
открывший жизнь, как прежде скрывший.

И авантюрно я скомпоновал
иную жизнь из ленты многомерной,
а на премьере был провал:
"Искусство ль то, что слишком верно?

Что показал нам этот дилетант:
ни боли, ни фантазии, ни чувства...
Преображает мир талант,
а взгляд в окно - в нём ли искусство?"

И ничего уже не понимал,
из фестивального сбегая круга:
погибший друг нас обнимал -
меня и умершего друга.

И мы с друзьями, лозунг поддержав,
опять дерябнули за встречу,
за женщин и за даль Стожар,
за всю бодягу человечью.

Не виртуальность, мистика, не сон -
две вероятности сомкнули грани,
и каждый мир слегка смещён
был на людской шкале желаний.

И все воспринимали статус-кво,
не видя изменения сюжета,
а я, им радуясь, как вор
расплаты ждал за всё за это.

За то, что свой народ, что так устал,
хотел увидеть сытым и счастливым, -
и фильм судьбу перемотал
страны, но чью-то обделил им.

Бродя по процветающей земле,
я понял, что народ лишь сам построит
себя, отринув жизнь во мгле,
во лжи и рабстве и на крови.

Куда, не знаю, вывела б стезя,
но выходило всё нескладно.
И грех двойной на душу взяв,
я прокрутил свой фильм обратно.

И вмиг потерянная мной Земля
в несбывшуюся жизнь вернулась,
кукушка выдала "до-ля" -
я не считал, где захлебнулась.

К любимым мной, кто раньше соскочил
с поверхности, к могилам съездил позже.
Ответа я не получил,
прощения, наверно, тоже...

ХХХ

Та невесомость, как во сне,
когда сбывается всё просто,
к несчастью, не даётся мне:
мой на мели воздушный остров.

Но нам даруют вечера,
когда смолкает лес над речкой
и дымно пляшет мошкара,
закручиваясь в небо свечкой.

Его холмистые поля
оцепенели в миге вечном,
и невесома вся Земля
в своём паденьи бесконечном.

И от былинки до звезды
текут медлительные волны
от истончающих следы
души и жизни, с ней не вольной.

Когда связующую нить
меж ними пальчик твой развяжет,
чтоб в невесомость уронить,
кто прежде Requiem закажет?

ХХХ

В той зелёной, во траве выросли ромашки,
на зелёной хоровод девки-неваляшки
водят и свои венки
в реченьку кидают,
чтоб вернулись женихи
из далёкой дали.
А в черным-черных полях, у глухой высотки,
то не птицы падают, то летят пилотки.
У берёзы, у ольхи
в танковых давильнях
полегли их женихи,
не найти могил их.
Ах, судьба ты женская, как твой нрав несладок,
сделала из падчериц тягловых лошадок,
пред страной всех ставишь в долг,
рыщешь всё по следу, -
сколько раз у Божьих вдов
крала ты Победу...
Есть ли где ещё земля, есть ли, правый Боже,
та, которую Ты так всё простить не можешь?
Где то брань, то глад, то мор,
за границей - Киев...
Согласись, что перебор -
милости такие.
Если через много лет, понастроив храмы,
раз лишь в год тех поминать, кто не имет срама,
как преданья старины
с отболевшей болью, -
в состоянии войны
сами мы с собою.
...Вновь в зелёной тянутся девочки-ромашки.
Выпьем, мама, - как он там? - стопочку-рюмашку.
Не доплыли те венки
до счастливой доли...
Уплывают старики
из земной юдоли.
22/VI-2001

ХХХ

Моросит, какой уж день моросит...
Что ответишь,если мне попросить?
Грех не выпить под такую непогодь,
а не выпьешь - моросить будет год.

Что придумать мне ещё, подскажи:
прыгнуть, что ли, в эту пропасть во ржи?
И захочешь искать - не найдёшь:
ноги спутает непримятая рожь.

На разрыв всю жизнь натянут струной,
затянул судьбу дружок обложной.
Вот ещё один Земли оборот,
переходим время и завтра вброд.

А что будет там, на том берегу,
интересно б знать, да вряд ли смогу.
Мне здесь дождик нравится, замедляем шаг -
и крутиться медленней станет шар...

ХХХ

Не наполняй мне сердце, грусть,
когда свечей задутых пламя
перетекает в ломкий хруст
Вселенной, вздыбленной над нами.

Рукой твоей разрезан торт -
пришла пора упиться чаем,
пока земной нас держит порт,
в котором я к тебе причален.

Хвала судьбе за годы все,
за то, что хоть ты и не вечен,
но время есть вот так присесть
и выпить с добрым человече

за пребыванье на Земле
без страха перед жизнью этой,
где нам не надобно жалеть
о сказанном и недопетом.

ХХХ

Зрачками внутреннего взора
обшарив череп, не нашёл
там, кроме хлама, снов и вздора,
иных небес нетканый шёлк.

Из чрева чёрного квадрата,
как непрощённая вина,
моя лишь жизнь течёт куда-то,
расплёскиваясь вся до дна.

И в зеркале того потока
на склоне лет увидишь вдруг,
что возвращение к истоку
не замыкает жизни круг.

В благодареньи, что с тобою
не исчезает мир иной,
спокойно примешь звон отбоя,
отдав себя волне ночной.

И в черепе вновь совмещая
две абсолютных темноты,
уходишь, всем себя прощая,
как пыль осевшей суеты.

Меня вспомянуя нечасто,
прочтите, друг мой, в книге сна,
что мудрость вся Экклезиаста
смешинке жизни не равна.

ХХХ

Сияли снежные поля,
и падал свет в ночное небо
планеты с именем Земля,
деля на быль нас и на небыль.

Пейзажи зимние и сны -
не ложной памяти ли снимки
безвременья и тишины,
когда и космос был лишь дымкой?

За ней маячит вьюжный март,
но сердце ластится к апрелю,
где вновь охватит нас азарт
пожить, помудрствовать, потрелить.

Но ведь, увы, благой порыв,
как привкус вяжущий калины,
пройдёт, и выход из игры
клин нарисует журавлиный.

Есть снежный свет в судьбе Стрельцов,
пред ночью долгою рождённых,
жизнь рвущих, чтоб прорвать кольцо,
всё проигравших, но непобеждённых...

ХХХ

Всё меньше нот - всё больше пауз,
всё сокровенней тишина...
Камыш взмахнул, как щёголь Штраус, -
и вспомнил звук, что он - волна.

И заплескались, покатились
то ль стайка рыб, то ль звездопад,
то в пене вод, то в бездне скрылись,
то - строго в такт, то - невпопад.

И все услышанные звуки
слив с неозвученным во мне,
девятый вал в момент разлуки
утопит где-то в глубине.

И ракушка, что там, под рифом,
как время, свёрнута в спираль,
мой первый крик с последним хрипом
сомкнёт, волну не дав стирать.

Чрез расстояния и руки
к мальчишке из моей страны
дойдёт диковинка и звуки
подарит дальней стороны.

Услышит он дыханье моря
и звёздный шорох в пустоте,
и звуки радости и горя
в людской бессмертной суете.

И из немыслимого где-то,
витки спирали отлистав,
мотив старинного поэта
перенесёт на нотный стан.

А повзрослев, бессонной ночью
он конус к уху поднесёт
и будет слушать шёпот отчий,
и, успокоившись, уснёт.

Из сна и хаоса всплывая,
в туннеле раковины той
слова потерянного рая
озвучит музыки исток.

ХХХ

Всё возможно, друг, но мы не вечны,
и возможность исчезающе мала.
Лишь вчера вступили в круг беспечный,
а сегодня жизнь уже прошла.

И по ходу прошлого, по ходу
облаков, смещающихся за стоп-кадр,
мы себя теряли, но свободу
друг от друга не смогли никак.

Не смогли ни счастия, ни славы,
умиротворения достичь души,
ни по свету походить-поплавать
дальше милой и грибной глуши.

Там, в ушко междутысячелетий
не протиснув грешную свою страну,
беспризорные кочуют дети,
на себя не взявшие вину.

Нам возможность явлена не верой,
придавившей поколения виной,
и не провиденьем, что химерой
нарекает жёсткий путь земной.

Эх, предвидеть бы, когда нас силой
центробежной в вечность зашвырнёт судьба...
Жизнь до невозможности красива,
только прядь волос смахни со лба.

И проложат в нашей подорожной
курс к звезде, что во сто крат светлей,
а поскольку были невозможны -
посему и жили на Земле.

ХХХ

Во времени безвременья,
в стране не самой ласковой
от жизнезаменителей
тошнило иногда;
росла олигофрения,
и лица стёрлись масками,
а на галерках зрителей
галдели, как всегда.

Опять, увы, история
от печки начиналася,
народ честной отстреливал
себя в сезон хапка.
И съёжилась просторная
земля, поразбежалася
семья по весям-прериям
похмелия искать.

В зевке фантасмагории
вчерашние реальности,
надежды и крушения
сменили только знак.
И в медленной агонии
пророки в грех банальности
впадали и прощения,
не каясь всё никак.

В развалинах империи
оставшиеся жители
по кругу бесконечному
пытались выживать.
А в балаган-мистерии
прислушивались зрители
в себе к чему-то вечному,
мыча "..... мать"...

ХХХ

Пыль под ногами и пыль небосвода:
здесь перетопчемся, там - без забот...
Если горчит даже слово "свобода",
стань мне спасеньем от пыли свобод.

Я отбродил своё в их лабиринте,
где за углом лишь опять поворот...
Чистый глоток хоть на финишном спринте -
в полную грудь, и спасенье - рот в рот.

Жизнь по земным отпылила дорогам -
где-то в просёлках лежит переход.
Между туннелем и Вашим порогом
жду я, где первым откроется вход.

ХХХ

Пора... пора, my love,
чтоб на волне заката
успеть добраться вплавь
до кромки водопада.

С пригорочка Земли
в какие канут дали
всё, что на ней болит,
и все, кого позвали?

За фантик, что судьба
звала той жизнью, где нас
простят, коснувшись лба,
свет зажигая в венах?

Хотя не всё ль равно:
и так вся жизнь - у кромки...
Лишь жаль: конец кино,
хотя конец и ломки.

Какого там числа,
когда нет больше мочи,
обнимемся, my love,
и отдадимся ночи.

ХХХ

Всю жизнь смотря за горизонт,
искал там меты подтвержденья,
что театральный мой сезон
окажется не наважденьем.

То приближаясь, то - в отрыв,
маня и не даваясь в руки,
бежала линия-обрыв,
шурша, как занавес разлуки.

На сцене с этой стороны
шла нескончаемая пьеса,
в которой зрители вольны
ждать откровений то ль от леса,

то ль от излучины реки,
а иногда - и лицедеев,
когда те гибнут от тоски,
на что-то всё ещё надеясь...

Но из безверия и вер
есть путь трагической актрисы,
где горизонта взят барьер
и - выход в зал, не за кулисы.

ХХХ

Ну, вот и всё: набрали проходной...
Теперь свести осталось счёты
с судьбой, черкнув небрежно ноты
прощанья с этой стороной.

И как последняя любовь,
она уже неповторима,
когда мы рвёмся в клочья дыма,
себя увидев за собой.

Так что такое этот балл -
лишь пересадка? остановка?
Ответа нет - есть лишь трактовка,
с которой покидаем бал.

Но если Высший судия
даёт нам каждому по вере, -
скитаясь по вселенской сфере,
в земные я вернусь края.

ХХХ

Какие были времена,
когда нам было двадцать:
пьянила жизнь, её ль вина,
что время отрываться.

Какие плыли облака,
когда в траве лежали
и, обессилев от проказ,
их взглядом провожали.

Какая музыка текла
из сердца и обратно,
и речь корявая росла,
ломая лист тетрадный.

Какой окутывал нас флёр
надежд неосторожных.
Не замечайте нам в укор
исканье истин ложных.

Какая странная страна
под нами провалилась...
Какие были времена -
даруй им, Боже, милость!

ХХХ

Опять осенний камертон
фригийским ладом строит душу,
и дождь танцует вальс-бостон,
одушевляя вальс и лужу,
в которой пятипалый лист
лениво парусит куда-то,
где уж возник флейтовый свист
летящей кромочки заката,
что осеняющим крылом
заденет нас, и в том касаньи
дождь, разогнавшийся в галоп,
слов не услышит отрицанья...

ХХХ

Душа моя рассыпана в лесу
грибами, листьями, калиной,
огранивается в росу
и к лицам липнет паутиной,
ища разорванную связь,
в тела вселяясь птиц и зверя,
объединяя и дробясь,
и в Бога ну почти что веря,
прочтя страницу бытия,
последней строчечкой в которой
забрезжит светлячок ручья
пред ослепительным простором...

Душа моя рассыпана в мирах,
в потоках времени и руслах пересохших,
в бессловной тьме и звёздных письменах,
во чреве дыр и квантах невесомых,
в попытке их измерить всю
её сопоставимость со вселенной,
которая и самоё есть сюр
и не длиннее жизни тленной,
что, восхитительно неразрешима,
держала душу на весу,
пока, всем космосом тащима,
с ней не рассыпалась в лесу.

ХХХ

Не облекай свой мир в слова,
отдав несказанному слову,
как знаку снов и волшебства,
души вселенскую основу.

И на летящий тот каркас
гирлянды праздника повесив,
поймёшь, увы, в который раз,
что мир продлится и без песен

твоих... Но пусть дрожит гортань
от упоительных вибраций,
когда в душе начнёт светать,
и вдруг качнётся мир дурацкий...

ХХХ

Наложен грим, суфлёр бормочет:
"Что мы играем, господа?"
Темнеют люстры, но отсрочен
миг, где софитная звезда
дырявит занавес, и маски
болтают, что сюжет не нов
и, как любовь, давно истаскан,
исчёрпываясь парой слов.

Куда уж нам до этих снобов...
Как при рождении стиха,
душа охвачена ознобом
от предвкушения греха,
который то ли лицедейство,
то ль театральный спиритизм,
и в коем мы впадаем в детство,
и в каждом прыгает артист.

Пока звонок ещё не третий,
и опоздавших пустят в зал,
пока возможны эти встречи
и невозможный идеал,
пока трактуем драматурга
печальнейшей из повестей,
сюжетик правя Демиурга
случайностью слов и страстей, -
врастай в меня... В твоих опалах
мерцает вновь софитов свет,
и постигаем мы помалу
смысл пьесы, сыгранной нам вслед.

ХХХ

Ничто, милый друг, не имеет значенья:
ни жизни, ни смерти и не времена.
С вершины успеха лишь шаг до крушенья,
а рядом с любовью разлука видна.

Играя с судьбою на противоходе,
на каждую блажь заключая пари,
не мни себя значимым в этой природе -
важней та природа, что в нас, что внутри.

А если получится освободиться
от глюков любви - этой тяги земной,
что держит души невесомую птицу
над перетекающей в ночь стороной,

нырнёшь в голубые потоки нирваны,
чей отблеск являло твоих глаз свеченье,
даря благодать, с коей шли, осиянны,
по грешной земле, не имевшей значенья.

ХХХ

Уже мы можем поднимать
тост за былые времена
и вслед напутственно ворчать,
пытаясь сквозь бокал вина
не то, чтоб новый день увидеть,
но вспомнить давние те сны,
что нас спасали в неевклиде
насквозь евклидовой страны.

Уже мы можем пить за тех,
кем эта жизнь дарила нас
и кто с земных сошёл уж трасс,
войдя в космический уртекст.
Перебирая чётки лет,
я провожаю вновь и вновь
за силуэтом силуэт,
оставивших нам лишь любовь.

На их маяк с грибных полян
пойдём, неся бокалов звон,
когда нахлынет океан
фосфоресцирующих волн.
Но мир зачем нам, где светлей
и где даруют благодать,
если о горькой той земле
уже не будем вспоминать...

ХХХ

Спроси у зеркала, куда уходят годы -
в глубинах амальгамных вздохнут колокола...
Исчерпанный ресурс по прихоти природы
морщинит сетью эха сухую гладь стекла.

Зачем даётся жизнь с палаческим итогом:
вне выбора жизнь-смерть суть выбора лишь блеф.
Я жить хочу не под мечом, воздетым Богом, -
пока не надоест, его навязчив блеск.

Но если выбор есть, готов зеркальной гладью
я стать, чтоб в ней продлилась на все ты времена,
стирая по морщинке в меня при каждом взгляде
и зная, что жизнь вечная любовью лишь дана.

ХХХ

Беззаботно, безоглядно
нам не выпало пожить,
не совсем уж, чтоб нескладно,
и не то, чтоб век тужить,
но без лёгкости и лени
тела, праздника души,
карнавальности мгновений
в невесомой той тиши.

Прожигателям сей жизни
лишь знаком всей жизни вкус -
ей на донышко чуть брызни,
за последний выпив курс
в те края, где беззаботно,
безоглядно и без грёз,
где снимают приворотный
заговОр страны берёз...

ХХХ

Свою ли жизнь я проживаю,
коль не находит в ней душа
причины сдвинуться от края,
что, жёлтой осенью шурша,
приблизился неотвратимо,
сужая жизнь, и с высотой
она уж связана незримо,
лист обрывая за листом.

Какой рукою предначертан
и зашифрован в них мой путь,
что отзвучит "Передвечерней",
так и не дав услышать суть:
свою ли жизнь я проживаю,
свою ли женщину люблю,
в свою ли дудочку играю,
своё ли счастие ловлю...

ХХХ

Устал.
Наверно, стар.
Так долго катится по небосклону
my star,
жизнь возвращая к эталону
и свету чистого листа.

ХХХ

Побыть с собой наедине,
последнюю дослушав фразу,
которая ещё ни разу
в той не звучала тишине.

И вдалеке услышав смех,
себе прощая жизнь не в строчку,
поставить незаметно точку
в том неотправленном письме.

ХХХ

Блефуя в жизненной игре,
непредсказуемых последствий -
зародышей то ль благ, то ль бедствий -
штрихи не властны мы стереть.

Чтя вероятность и волшбу,
под кайфом лёгкого азарта
чуть передёргивая карту,
мнишь обыграть крупье Судьбу.

Но одураченный в "очко",
где жизнь - непревзойдённый шулер,
заметишь ли, что просто умер,
себя под стол смахнув рукой?

ХХХ

Когда умру - об этом не узнаю,
и продолжая путь свой неземной,
лишь видеть буду то, что представляю
себе, живому... Говори со мной.

Вдруг померещится туманный призрак,
косым дождём бредущий за окном,
не бойся, милая, - то просто признак
тоски души... Поговори со мной.

Дай мне помедлить в малом интервале
меж пробуждением твоим и сном
и на земном последнем перевале
чуть задержаться... Говори со мной.

На чердаке фамильным привиденьем
лет триста сочинять мне под Луной,
пока строкой к далёким поколеньям
не достучусь... Поговори со мной.

Реальность приоткрыв, скажи, что надо
мистическое завершать кино,
его берёзового лада
не вспоминая... Говори со мной.

Предназначение своё исполнив,
за жизнь, где не стояли за ценой,
бокалы вечности наполни
земным вином - и говори со мной!

ХХХ

Вечер мгновенный, вечер прощальный
тайною тает.
Жизнь - это встречи на бреге случайном.
Память нас старит.

О караваны памяти нашей.
Лет перевалы.
Жизнь - это путь от подарка к пропаже.
Времени мало.

Время отмерит небо да поле.
После растает.
Жизнь - это то, что останется после.
- Что там? - Светает...

ХХХ

Качается маятник, качается...
И многоточьем жизнь кончается.
И если что-то не случается -
равно. Что было - всё кончается.

Качается маятник, качается...
Земля по-прежнему вращается,
из пены вновь лицо рождается,
и всё ушедшее прощается.

Качается маятник, качается...
Какое чудо, что венчается
нам жизнь! И пусть она кончается,
но ведь качается, качается...