Неужели и ты постареешь когда-нибудь тоже,
в три согнувшись погибели будешь ходить по врачам,
шебурша башмаками из царегороховой кожи,
инвалидною палочкой мелко по ходу стуча?
Как же так, и тебя, мой уютный, мой юркий комочек -
непослушная челка, черешневый рот до ушей -
где-то там, вдалеке, караулят бессонные ночи,
злые крики соседей и пенсия в пару грошей?
Для того ли сейчас так нежны твои кошечки-ручки,
твои ласточки-глазки летят высоко и легко,
чтобы, годы спустя, записные больничные сучки
стали тыкать тебе: «Ну-ка, старая, марш на укол!»
Что смирит меня с этим видением: ты - старушонка,
с полинялой авоськой плетешься в июльской пыли,
и румяные шкеты, свистя по-разбойничьи звонко,
в твой натруженный горбик швыряют кусища земли?
Не хочу даже думать об этом, но правда упряма:
в старом фотоальбоме - гляди-ка, вот тут, в уголке,
твоя бабушка - видишь? - моя неуклюжая мама,
семилетняя куколка с плюшевой белкой в руке.
Ей, на карточке этой, пока еще годы не в горе -
смейся, бегай, шали, будь собой, ни о чём не жалей -
а сегодня она еле-еле выходит во дворик,
и в глазах у неё ускользающий клин журавлей.
Может, Сущий и прав, ужимая нам длительность мира,
но безжалостен он в трафарете своей правоты.
Я веду тебя в парк, покупаю ведёрко пломбира,
и, в ладошку целуя, шепчу: «Неужели и ты...»