Он не славы хотел, будоража Союз.
Пропустите, хрипел, всё равно ведь пробьюсь.
Дайте спеть, не солгу ни единой строкой.
Не сфальшивлю аккордом, не дрогну рукой!
Он метался, как загнанный волк меж флажков,
Телом чувствуя тяжесть железных стволов.
Циркуляры картечью хлестали в упор:
Отменить, запретить, объявить приговор.
А когда стон и боль прорывались в стихах,
Приходили друзья и садились в ногах.
Отгоняли ладонями крылья беды,
Вынимали свинец из пробитой груди.
Вынимали свинец - оставался рубец.
С каждым швом все быстрей приближался конец.
С каждым Гамлетом пульс бесновался сильней,
С каждой песней тревожнее лица друзей.
И в июльской Москве... Боже! Жить бы и жить!
Только он на Ваганьковском молча лежит.
А вокруг... Увидал - не поверил глазам.
Все, кто раньше был "против", сейчас стали "за".
Мемуары, рассказы, "Володя, дружок".
Только многих бы он не пустил на порог.
И от многих отвел бы с презрением взгляд -
До сих пор от укусов лодыжки болят.
Должен кто-то, кто с ним переплелся судьбой,
На Ваганьковском встать неподкупным судьей.
Лицемерам сказать, отчеканив слова:
Извините, но кажется, вам не сюда.