В моей семье евреев не было. Моя семья была я, мама, дедушка, который жил в Агрызе, и бабушка, которая давно умерла, но о которой дома вспоминали часто и с любовью. Вот такой была моя семья. В ней были учителя, врачи, кузнецы, землепашцы, но евреев в ней не было.
Всё началось в один солнечный летний день. Мы шли по городу: Сашка Лапинер, Сашка Старков и я. Мы держали себя как ужасно взрослые и совсем по-взрослому говорили на серьёзные темы. Мы по-взрослому спорили и обо всём на свете имели своё – взрослое – мнение. В тот день мы с Сашкой Старковым узнали фамилию Лапинера, и, конечно, очень удивились. Необычная была фамилия. «Это потому что – еврей,» – объяснил всё Сашка. А Старков почему-то очень этому обрадовался и сказал: «Я тоже еврей». «И я!» – почему-то сказала я.
Не знаю, что двигало мной в тот момент: желание и в этом быть вместе с ними, страх, что это неожиданное открытие теперь может нас навсегда разъединить, жажда сопричастности, предчувствие еще неведомых поворотов судьбы или что-то другое. Но тогда я сказала, что я – еврейка, осенью того же года пошла в воскресную школу, весной впервые пришла в Общинный Центр.
Б-г мой! Не передать словами, как я тогда всё и всех любила! С каким восторгом запоминала первые слова на иврите, незнакомые, но звучащие как что-то родное, как ветер и как колыбельная. Я повторяла про себя как магические заклинания: «менора», «шабат», «авдала», «шалом». Я радовалась всем праздникам, – особенно я любила новый год деревьев, как называли в воскресной школе Ту-би-шват. Я делала газеты с фотографиями людей, которых знала по именам и каждого из которых, ещё не знающих меня, уже любила. Я украшала стены общинного центра яркими рисунками. Я танцевала у Аллы Юнусовой, и, видит Б-г, я старалась делать это как можно лучше. Но всегда получалось неуклюже – ноги заплетались, а оттопыренные локти выглядели нелепо. Я вместе со всеми пела под гитару и волшебный голос Миши Збара. Я хотела всем-всем рассказать, какой замечательный народ – евреи, какой невероятной силы болью болит за каждого из них моя душа. Община стала для меня большой семьей. Когда-то я написала об этом в «Кипарисе». Нас объединяла общая история и общая память, перенесённая вместе общая боль Холокоста и общая радость далёкого ханукального чуда. «Мой народ», – говорила я про себя и боялась до конца поверить в это незаслуженно свалившееся на меня счастье – быть с вами и называть вас так.
«И это пройдёт» – на эту, кажется, надпись в одной еврейской притче мудрец советовал смотреть в тяжёлые и счастливые минуты жизни. Поверить в то, что в одночасье что-то может произойти и всё переменить, тогда было невозможным. Да и неверно будет сказать, будто что-то произошло. Что-то: происходило. Это началось с самой первой встречи и затянулось на долгие годы. Для того, чтобы это до конца осознать потребовалось немало времени, ещё больше – чтобы этим переболеть, ещё больше – чтобы научиться этому противостоять.
В общине были люди, которые меня не приняли. Их было совсем немного, несколько человек, но для меня, тринадцатилетней, они тогда казались большинством. Разговоры за спиной, постоянные поиски моих еврейских корней и – заранее! – уверенность, что поиски эти напрасны, усмешки, надоедливые вопросы и сочувствующие взгляды, а иногда и просто презрительное молчание – вот чем обернулся мне тот солнечный день и горький для меня приговор: в моей семье евреев не было. Тогда всё это я ощущала гораздо острее и больнее, чем тепло и заботу, которая, безусловно, тоже была. И теперь, может быть, я обращаюсь не к тем, на чью руку столько лет я так уверенно опиралась, а тем, кто все эти годы за глаза и в глаза повторял: нееврейка, нет еврейских корней, нет места в общине, нет места среди народа.
Одна очень уважаемая в ОЦЕКе женщина однажды говорила другой (достаточно громко так говорила, чтобы я, сидящая в двух шагах, смогла отчётливо расслышать каждое слово): «Больше ноги моей здесь не будет! Я в общине гойев не потерплю».
А я тогда была гойем. Я хотела быть вместе с народом маленькой и незаметной его частью, но вместе – как египтянка, бежавшая с рабами, как полячка, укрывающая семью нелегалов, как еврейка, в конце концов – кровь от крови. Почему-то вопреки всему была во мне тогда эта уверенность. Может быть, из-за этой уверенности и уцепилась я за случайную ниточку: родословную моего деда – Петра Моисеевича и сестру его Франю, которая в 1937 году вместе с мужем была сослана на рудники, а после жила в Баку. Только за месяц до смерти мой дед стал рассказывать о своей семье, и впервые сказал тогда, что он – еврей. Во время войны были немецкие концлагеря, и многие люди меняли тогда свои документы, – сегодня никто не вправе их судить. Таким был и мой дед, поменявший фамилию во время войны.
Стоит ли говорить, что откровение деда стало подарком. Я получила пропуск в мир субботних свечей и трубного голоса шофара. Мой дед был евреем, а значит, и я, его внучка, тоже еврейка. Как же я радовалась в то время такому повороту событий!
Но доказать своё еврейство тем, кто в нём сомневался, я тогда не могла. Дед не оставил ни бумаг, ни документов, ни писем, на которые можно было бы опереться. Когда я поговорила об этом с мамой, она рассказала мне о моем отце. Мой отец – тоже еврей. Возможно, именно это в тот летний день заставило меня, ещё ничего не знающую, но чувствующую странную щемящую нежность к этому неведомому древнему народу, сказать, что я – еврейка.
Тогда представление о третьей, ни разу не видимой, но реально существующей части нашей семьи, как и само слово «папа», никак не укладывалось в голове. В детстве я очень часто мечтала о том, что когда-нибудь у меня будет папа, я буду помогать ему во всём, а он будет меня защищать. Я смогу сидеть у него на коленях, рассказывать о своих подружках и любимых конфетах, и иногда тихо-тихо и очень ласково называть его: папа... То есть, папа всегда как-то существовал рядом со мной, но был он выдуманный и не настоящий, и уж конечно, я никогда не думала о том, еврей он или нет.
Еврей. Теперь я это знала точно. Это сказала мама. Ещё она сказала, что жил он в Ташкенте, а теперь живёт в Израиле. Это было всё, что я знала, когда начала его искать. Три года ушли на бесполезные попытки найти его имя в архивных списках израильских репатриантов, списках жителей того или иного города Земли Обетованной или сотрудников какой-нибудь израильской фирмы. Эта далёкая страна – меньше Удмуртии – казалась огромной и бескрайней: в ней, среди тысяч людей, не было одного, самого дорогого, самого важного человека.
Потом, когда я уже отчаялась его найти, Гриша Коган (как передать тебе всех слов благодарности, Гриша?) принес мне список из шести человек, написанный на иврите, в котором – я знала – есть мой папа. Я смотрела на шесть Леонидов, живущих в разных уголках Израиля, и чувствовала как в детской игре «холодно-горячо», что в руке моей горит листочек с этим – за километры – самым долгожданным любимым именем.
И тогда из всего списка я узнала (именно – узнала) одного. Я написала первое письмо отцу-неотцу, подбирая правильные слова и интонации, задавая бесконечные вопросы. Первое письмо в Ашдод отвез Алексей Лесовой (счастье моё, Алёша, что я могу дать вам за всё, что сделали вы с Гришей для меня?), и когда пришёл первый ответ, я уже всё понимала. Почерк на конверте, который с такой любовью и такой печалью сразу узнала мама, разрывающаяся на части моя душа, каждое слово ко мне, еще незнакомой, от него – уже любимого. Всё это стало воплощением детской моей мечты о папе. А ещё – воплощением моей мечты о моём народе, большой семье, о которой некогда я писала в «Кипарисе».
Теперь, если вопрос моего еврейства для кого-то не исчерпан, я могу повторить: мой папа чистокровный еврей, еврей – отец моей мамы, другие наши родственники из Прибалтики. Странно понимать сейчас, что на любой своей родине я навсегда останусь чужой: в своей стране я буду еврейкой, в Прибалтике – эмигранткой из России, в Израиле – русской.
Теперь в моей семье есть евреи, и я по праву могу принять как свои все радости и беды нашего народа. Теперь у меня есть бесценное и бесполезное сокровище – документ моего отца. Доказательство Б-га не в Золотом Тельце, как и свидетельство принадлежности к народу - не графа в паспорте. Какая глупость была – бороться так за легализацию своей любви!
Я очень долго мечтала быть для каждого из вас своей, что теперь, когда моя мечта сбылась, у меня нет ни сил, ни желания радоваться этому. Я так долго стремилась что-то доказать тем немногим людям, чтобы сегодня, наконец, понять – им в любви ничего доказать невозможно, а другим – вовсе не нужно ничего доказывать. Можно просто любить свой народ, и идти за ним, куда бы он ни шёл, жить и страдать вместе с ним. Избранность народа – не дар Б-жий, а постоянная и трудная работа сердца каждого.
И сейчас, когда я зажигаю субботние свечи, я знаю, что такие же свечи загораются в миллионах домов, я знаю, что мы вместе, в этот вечер в наши дома входит один общий праздник. Он не спрашивает документов и не прослеживает чистопородность материнской линии: он дарит тепло горящих свечей и плетеной халы, красоту благословений и молитв каждому, кто пожелает войти в этот праздничный дом. Да будут благословенны дома, где двери открыты, да будут благословенны люди, все эти годы поддерживающие и оберегающие меня.
Пусть будут благословенны и те, для кого я еврейкой так никогда и не стану. Благодаря им, я стала немного сильнее и, может быть, немного мудрее, научилась бережнее относиться к проявлению участия, понимания и доброты.