Иногда я начинаю вспоминать – и именно в эти моменты мне сильнее всего хочется всё забыть. Не потому, что воспоминания слишком тяжёлые, что они вызывают из памяти самые дорогие имена и картинки, а те, в свою очередь, вызывают слёзы, которые я затем долго не могу остановить. Я хочу забыть, потому что в воспоминаниях моих ровным счётом не осталось ничего того, что было на самом деле. Все картинки, которые я помню, – придуманы, все слова, сказанные тобой, – вовсе никогда не были сказаны, просто мне всегда сильно хотелось, чтобы ты их сказал.
Я вспоминаю квартиру, с которой у меня связано по-настоящему, может быть, только одно-единственное дождливое утро, один-единственный заснеженный волшебно-гирляндный вечер, одна-единственная пополам не поделённая ночь. Но вспоминаю эту квартиру так, будто в ней прошла вся жизнь, а всё, что происходило и впредь будет происходить за её стенами, никогда жизнью не было и не будет.
Я вспоминаю твоё имя так, будто знаю его наизусть сотни раз сотнями разных интонаций произнесённым, а ведь на самом деле только и могла то – робко, почти неслышно, одинаково боясь как того, что не расслышишь, так и того, что не только расслышишь, но ещё и ответишь.
Я вспоминаю твой кофе и твои блюзы так, что мне начинает казаться, будто я люблю и кофе, и блюзы, а ведь на самом деле, ты знаешь, я никогда не любила ни того, ни другого.
Я вспоминаю красное вино на твой день рожденья и сам твой день рожденья, и мне кажется, что всё это было сто раз, и все сто раз это было в тумане, так, что я ничего не запомнила.
Я придумала себе джазово-квартетовые пластинки на полу, придумала дождь в Париже, придумала, кажется, даже те открытки, что ты показывал мне в первый вечер. Видишь, как всё у меня перемешалось? Когда пройдёт десять лет, боюсь, всё перепутается ещё сильнее, и я уже не смогу ответить сама себе, что было на самом деле, что придумала я, что придумали мы вместе, вместе вычитав это в дремучей чёрной книжке.
Иногда мне начинает казаться, что и расстались-то мы с тобой из-за этой книжки. Мы так срослись с ролями, которые сами придумали для себя (опять же вычитали), что уже не смогли остановиться и повели игру до самого конца (конечно, ты – свою, я – свою). Этот красивый финал я тоже придумала.
Еще я придумала другой красивый финал – с битьем винных бутылок, ссорами и примирениями, запахом дорогого трубочного табака и сотнями друзей на твоей (нашей) кухне.
Еще я придумала ижевскую ривеьеру, – правильнее было бы сказать, её придумал ты, а я её у тебя сплагиатила. Всё кончилось столь же драматично, сколь и банально. Даже не так. Я пытаюсь найти начало и не могу. А то, что не начиналось, малыш, не могло кончиться. Ведь нельзя же назвать началом тот разговор в скверике на Коммунаров с тобой, полупьяным? или апельсиновый сок в одном стакане? или твой размеренный шаг, в который рядом с тобой я никак не могла попасть? или взгляд через магнумовский столик, который я не могла ни вынести, ни избежать?
…Началом можно назвать сиреневый вечер, и «веер сквозной распластавшихся рыжих веток» (так я писала потом в моей тетрадке). Это было мое начало. И после этого для меня начался – ты. Я для тебя тогда, может быть, так и не началась.
Видишь, даже сейчас я хватаюсь за это «может быть». Слишком уютно и привычно думать, что «Всё в порядке, малыш?» – какая-то часть нашей жизни. Я сказала, – нашей, – малыш.
А сиреневый вечер вовсе сиреневым не был, он был самый обычный – майский, тёплый, пряный. Ветки на небе не распластались (в моей тетрадке был расчёт на трагичность и некую театральность, теперь я думаю так), а просто неуклюже торчали, нелепо воткнутые в небо (казалось, что они росли сверху вниз и из неба врастали в деревья). Они не были рыжими – от них тянуло тоской. Рядом стучали трамваи. Твой воротник пах сигаретами и талым снегом. И мне хотелось оказаться быстрее в одном из стучащих мимо трамваев. А ещё мне хотелось никогда-никогда тебя не оставлять.
Сейчас я редко вспоминаю тебя – настоящего, но когда вспоминаю, понимаю, что единственное чувство, которое все эти годы есть у меня к тебе – это постоянный, глубокий, безумный, неизменный страх за тебя. Может быть, теперь тебе будет немного понятнее моя радость каждому твоему телефонному звонку, и неожиданные мои звонки тебе на ещё не выученный твой новый номер. Иногда я не звоню тебе месяцами, ты знаешь, просто у нас общие знакомые, они многое говорят о тебе, кроме того, на нас с тобой двоих этот город слишком маленький, и нам слишком тесно в нём двоим (это, конечно, для меня). Когда я слушаю рассказ кого-то о тебе, половину его рассказа я придумываю сама, знаю, что с тобой этого не происходило вовсе, что ты вовсе не говорил тех или иных слов, но придумываю, придумываю и сама в это верю.
Я запомнила хорошо одну или две твоих интонации, ироничное выражение твоего лица, грустную твою улыбку, – и теперь этими чертами я наделяю каждое моё воспоминание о тебе. Даже не воспоминание, каждое представление тебя – без меня.
Ты-без-меня – это что-то совершенно естественное и очевидное. Ты неразделим с этим городом, и с другим, который находится в тысячах километров отсюда на юг, и с третьим - в котором крыши и голуби, ты не разделим с твоим любимым вином, с твоим запахом и твоими привычками.
Ты неотделим от Gauluase и Getanes, ты неотделим даже от своей кофейно-шоколадной кухни (до сих пор тяжело представить тебя в другой квартире). Неотделим от тех гирлянд, того снега, того утра, той музыки, что «не под эту музыку, Танька».И ты точно также неотделим от этих слов, которыми я несколько лет назад наделила тебя – «без меня».
Я могу представить тебя-без-меня хорошо, не испытывая при этом ни сожаления, ни горечи, ни тоски. Но не могу, ни на минуту не могу представить тебя-со-мной. Это больно, потому что совершенно не представляемо. Я уже говорила тебе, я для тебя так и не началась.
Иногда мне казалось, что это непременно произойдет сегодня, когда ты звонил, или когда мы шли по Набережной, или когда эта беззащитная божья коровка в трамвае… Ты, конечно, её тоже не помнишь.
Что ты помнишь обо мне, малыш? Какие слова вспоминаешь (вспоминаешь?), какие руки?..
Сначала я пыталась отдать тебе всё-всё, но всего этого оказывалось слишком много, и ты ровным счётом ничего не мог разобрать в этом потоке. «Не под эту музыку, Танька» – теперь мне легко сказать, малыш, что та музыка просто не наступила, и уже никогда не наступит, потому что ты безнадёжно далеко ушёл по совсем другим мостам, потому что наши электрички разминулись в парижском метро, потому что ты забыл (да и не знал никогда наверняка), что такое кортасаровы пауки, а меня они, чёртовы, мучают до сих пор. По вечерам я смотрю в отражения людей в трамвайных окнах и пытаюсь угадать, на какой остановке выйдет один или другой. Меня от нашего знакомого аргентинца отличает только то, что я никогда за ними не выхожу. Я до сих пор где-то на Дез-ар, я уверена, ты снова не понимаешь о чём я, а ещё я уверена (очень хочется быть уверенной), что ты всё-таки стараешься понять.
Я хотела объяснить тебе всё, чтобы никогда больше ничего не объяснять, но даже это сделать оказалось не так просто. В самом начале я уже сказала, что безнадёжно запуталась, где в моей памяти ты, а где мои слова о тебе и дремучая чёрная книжка. Ты, конечно, снова думаешь, что ко всему нужно относиться проще, и что я опять невыносимо всё усложняю. Ты, конечно, устал читать, но продолжаешь это делать просто из интереса – тебе всё в этой жизни просто и легко интересно – это редкая и очень завидная черта. А я вовсе ничего не усложняю, я живу до удивления счастливо, до удивления до краёв – ты так не умеешь.
Нет, малыш, то, что я тогда написала тебе в SMS – это совсем (или почти) не так. Да, я устала жить тобой, но иначе мне мою жизнь нечем было бы наполнить. Это не значит, что в моей жизни есть только ты, совсем наоборот, это говорит о том, что как раз тебя-то в моей жизни и нет, а еще говорит о том, что это хорошо.
В «Кофе7» прекрасный матэ и музыка, ощущение чего-то коричневого и драпового. В глазах человека через столик внимание и нежность. На улице удивительный снег. Телефонная книжка скоро закончится, записи выходят уже на обложку. В «Пятницу» идут все друзья, но мне там нравится не очень, кроме того, ты оставляешь там диктофоны, а значит, часто туда приходишь. На работе всё интересно и всё получается, мои сотрудники надёжные, я чувствую себя как на скале со страховкой – и всё могу делать сама, и никогда не дадут сорваться, – тебе это, наверное, незнакомо. А, может быть, знакомо – я ничего не знаю о тебе, малыш.
Я живу самой счастливой жизнью. Моё счастье состоит из мелочей: пара слов, улыбка, взгляд, конверт, SMS-ка. Но именно то, что, как я сказала, из мелочей – и не дает мне раз и навсегда заполнить этой радостью всю жизнь, – сегодня их много, завтра их мало.
И, когда мало, я заполняю жизнь тобой, ты, конечно, не знаешь, как это, но это неважно. Мне это, в общем-то, не мешает. Только, когда мы встречаемся с тобой, тебя сразу становится как-то много, и сразу хочется открыть все окна и расстегнуть все пуговицы на пальто.
Как бы тебе это объяснить?.. Мне вовсе не плохо без тебя, и с тобой мне тоже не плохо, даже наоборот, мне с тобой интересно. И мне бы хотелось пить с тобой кофе в какой-нибудь самой маленькой провинциальной кофейне, говорить по телефону совершенно ни о чём, сидеть на кухне (даже если не на той) далеко заполночь. Но тебе со мной трудно – не под эту музыку – по одной только причине, ты придумал себе мою к тебе любовь такой, какоё значение сам вкладываешь в это слово. А всё совершенно не так, малыш. Я люблю тебя, потому что мне нравится тебя любить, и настолько, насколько сама этого хочу. Может быть, без этого моя жизнь была бы немного другой, а это то же самое, что для тебя – другая квартира.