«…И жаждой творчества объяты,
на скользкий встали путь…»
(песенное)
На скользком пути
(записки о стихирной поэзии. часть 1)
Написать своего рода обзор общего состояния стихирной поэзии меня заставляет ряд причин. Сразу оставим в стороне за несостоятельностью доминирующие личные мотивы. Повод прослыть «первым» или «вторым» стихирным критиком –– сомнительное удовольствие. «Забава сия не для нас», как сказал один очень талантливый стихирный поэт, о котором, кстати, пойдет речь в свое время. Критиков на сайте вообще много, а критики по существу мало. Связано ли это с тем, что принято у нас критиковать с переходом на личности или еще с чем–то –– не знаю. Но сразу решил для себя, что, ругаясь, не буду называть имен. На это тоже есть своя причина: считаю, что само желание писать в наше время уже искупает большинство грехов. При этом, однако, не может не поражать крайне низкий уровень, того, что у нас публикуется. Сразу предвижу возражения: мол, Стихира –– сайт тотальный, а вы тут почти за фэйс–контроль ратуете. Ни в коем случае! Но считаю, что раз автор внутренне готов к публикации, значит, он считает свои стихи уже достаточно созревшими для того, чтобы вынести их на суд общественности.
Скажу еще, что, ощущая некий внутренний разлад, автор еще более усугубил его, выдумав себе псевдоним –– некое альтерэго. Впрочем, не стоит обвинять автора в желании «нырнуть в омут» с целью замести следы. Дело здесь в элементарном нежелании захламлять личную страничку. Желающие начать или продолжить полемику получат (в любой удобной форме) указание на настоящие инициалы творца сего опуса.
Продолжим. Как уже было сказано, подавляющее большинство стихов на сайте не выдерживают никакой критики. Назвать такое творчество поэзией, а таких авторов поэтами, язык как–то не поворачивается. Назовем их графоманами. Но ведь графоман –– графоману рознь! Помнится кто–то из наших поэтов Серебряного века в своих мемуарах писал, что для графоманов того времени было характерно относиться к искусству «с придыханием». И куда это все делось? Не читают и не хотят читать! Я молчу о Пушкине и Лермонтове –– их, пусть и не читают, но хотя бы знают. А вот из более к нам по времени близких не только ничего не читается, но и о существовании таких авторов, как, скажем, Адамович или тот же Михаил Кузмин подавляющему большинству наших «юных дарований» вообще ничего не известно! Что это, огрехи школьного образования? Помнится, учитель мой (спрячем его за известностью имени под инициалы Е.В.Ж) говорил мне примерно следующее: «при всех недостатков нашей системы образования у нее есть один огромный плюс –– уйма свободного времени на самообразование». Значит, не в школьном образовании дело, а элементарном варварском нежелании что–то новое узнавать. «Мы ленивы, –– говаривал поэт, –– и нелюбознательны». Но вот парадокс! При всей беспомощности в поэтическом плане, у графоманов наших (будем называть их так) чрезвычайно развито чувство стадности: они держатся вместе (ибо так надежнее) –– сбиваются в стаи. Стадо это пасется на страничках друг друга (буквально живет на них), не скупится друг другу на славословия, повышает свой рейтинг и рейтинг таких же, как они. Между прочим, у некоторых из представителей этой стихирной фауны рейтинг просто впечатляет! А ведь и правильно: кроме таланта есть еще такие понятия, как политика и тактика. Забывать об этом не стоит, тем более что с рейтингом оно как–то спокойнее: как тут покритикуешь автора, если общее количество его читателей где–то около десяти тысяч! Поэтому важно посетить как можно больше страниц и оставить там по паре слов, памятуя, что доброе слово и кошке приятно. Сначала меня это удивляло. Еще бы! Под беспомощными строчками исключительно одна положительная «критика», как правило, личного характера. Что–то типа: «Леночка, ты пупсик!» или «Анечка, это божественно!». Иногда (очень редко) кого–то из случайно забредших прорывает, и он пишет–таки то, что думает. Вот тогда–то наш смельчак сразу оказывается в роли белой вороны: его клюют со всех сторон, злобно и жестоко, а, учитывая некоторую неразвитость общей массы серого вещества у отдельных представителей стаи, очень скоро все это переходит в область личных отношений. Конечно, кому охота потом смывать с себя помои? В разное время автор этих строк пытался что–то, как–то и где–то рецензировать. Потом с неким удивлением он понял, что накопившемуся можно при некоторой доработке придать легкую системность. Так родились эти заметки. Ну что, поехали?
1. Претензия на многозначительность.
Предупреждаю сразу, первая часть заметок, которую сегодня выношу на ваш суд, получилась ругательной. Это сознательное построение: хорошее обычно оставляют на потом. Начнем с плохого. Еще раз повторяю, имена авторов сознательно опущены. Вот если бы такие случаи были бы единичными! Но речь идет о явлении, к сожалению, массовом –– об общей тенденции. Имя нам, как говорится, легион. Но надо с чего–то начинать. И мы начнем с претензии на многозначительность. Дело в том, что это очень удобная штука: когда тебя критикуют можно встать в защитную стойку под названием «вам не дано понять». Типичный пример ниже.
Скользя по людям взад-вперед,
Я перестала совесть слушать,
А кто заставит меня вновь,
греха из чаши зла искушать?
Я прекратила воевать,
Поняв, что войско не подкупишь,
Мне в спину нож воткнули, что ж…
Палач в крови моей удушен.
Доспехи выкину в ведро,
У благородства нет заслуги,
А те, кто прыгнул высоко,
Давно на землю вновь опущен….
Герой не крикнет с горяча,
Что он пред Господом всесилен,
Ему победа – ерунда!
Он сам её порой предвидит.
Но, это всё, к чему же я?
Возможно, просто наболело,
А может, просто не спеша,
Свеча озлобы догорела……
Вот стихи одного из наших авторов. Ох, люди родные, ну зачем же так с языком-то нашим? Ладно бы речь шла только о несочетаемости падежных форм. А тут и «свеча озлобы». Что это? Словотворчество? К сожалению, наши молодые авторы никак не могут понять одну вещь: есть у искусства и у языка нашего многострадального свои законы. Мнить себя поэтом –– дело хорошее, но надо помнить еще, что поэзия –– высшее состояние языка, поэты –– соль этой земли, имя которой язык. Извольте же соответствовать высокому статусу! Пишите так, чтобы не было за наш язык стыдно, и не возникло чувство пресловутой «озлобы» за особое состояние нашей поэзии. А тут и доспехи в ведро. Эх, какие же размеры у ведра этого? Грустно.
Вот так примерно написал я одному поэту и вот что получил в ответ: «А сейчас я с вами не соглашусь, ведь даже в самой глупой стихотворной строчке можно увидеть глубокий смысл, но только в том случае если не быть слепым...........
А родной язык нам простит некоторые отклонения от постоянных стериотипов». (авторские орфография и пунктуация сохранены).
Ага, оказывается, виноват критик: не разглядел сослепу великого смысла. Да и от проклятых «стериотипов» избавится не в состоянии, потому как ему какие–то «архетипы» спать спокойно не дают. Может быть, смысл этот Вы отыщете? Попытайтесь.
Недавно прочитал в одном из писем Александра Блока, в котором он описывал свои детские годы, что в его семье царила атмосфера восторженного, почти как к святыне, отношения к искусству и литературе, в частности. Может быть, в этом весь секрет? Может быть, любовь к литературе надо прививать с юных лет еще на уровне семейном? Впрочем, о чем это я в эпоху глобальной компьютеризации?
Другому поэту я также посетовал на некоторое несоблюдение им законов и норм языка и услышал в ответ, что, дескать, в нормы русского языка запирать стихи и вовсе не нужно.
Все, господа, что называется, «приплыли».
И как тут объяснить нашей пишущей братии, что "запирать стихи в нормы русского языка" мы обязаны, ибо в противном случае катись тогда к чёртовой бабушке вся славная история русской литературы со всеми ее Пушкинами, Толстыми, Блоками и Бунинами? Что искусство –– это, прежде всего, игра со своими правилами и условностями? Что соблюдать правила этой игры обязан каждый, кто претендует не только на умение срифмовать "кровь –– любовь" или "розы –– морозы"? Иначе (это моё глубокое убеждение) лучше вообще не писать. Стихи не есть набор рифм или четкое следование размеру, хотя то и другое тоже относится к формальным законам искусства. В подавляющем большинстве случаев (а как хочется сказать, что во всех!), не сможет написать ничего путного человек, ничего не читающий, а стало быть, не учащийся у мастеров. Мало просто читать –– надо еще читать столько, чтобы начать понимать, как строится поэзия на тех самых пресловутых невидимых междустрочиях. Добиться такого построения невозможно без совершенного владения языком. Скорее всего, скажу банальную вещь, но все–таки… Русский язык, господа мои и дамы, как поэтическое средство неисчерпаем. Только овладев языком на должном уровне, только отдав сотни бессонных часов на мучительную шлифовку написанного, а потом столько же на сомнения по поводу совершенства последнего, не считая килограммов исписанной и порванной бумаги, не считая чувства стыда за бездарность написанного, только тогда графоман станет поэтом. Поймут ли?
А пока пойдем дальше.
2. Сознательное затуманивание смысла (подвид претензии на многозначительность)
- - - - - - -
Если жизнь - наказанье
За грехи, то какие?
Для души испытанье
За деянья плохие
В прошлом мире забытом,
Всё ж прекрасном и чистом.
Но насколько забытом?
И в сиянье лучистом
Вновь проснётся туманом
Опьянённое утро,
Жизнь наполнив обманом.
Память очень уж смутно
Нарисует картинку
Миражей испытаний
И проложит тропинку
К исполненью желаний.
И обманет надеждой,
Не подарит награду.
Путь навеки заказан
Мне к Эдемскому саду.
И в тюрьме привыкаешь,
И находишь покой.
Жизнь лишь эта моя.
Я не помню другой.
Еще одна характерная черта нашей молодой «поэзии» –– сознательное затуманивание смысла. Такое затуманивание придает стихам некую многозначительность. Как говорят, «непонятно, но здорово». Если предыдущее стихотворение было образцом вопиющей бессмыслицы, но с большими претензиями, то эти стихи уже из несколько «иной оперы»: смысл здесь все–таки какой–то есть, но скрыт он настолько глубоко, что докопаться с первого раза не получается никак. Лично я перечитывал стихотворение несколько раз, но поймать и задержать в сознании его общую «семантику» так и не смог. Давайте разбираться вместе.
"Если жизнь – наказанье
За грехи, то какие?
Для души испытанье
За деянья плохие
В прошлом мире забытом..."
Здесь налицо известная нам еще с раннехристианских времен (я сознательно не говорю о идее реинкарнации, оказавшей влияние еще на Пифагора и присущей вообще восточным (египетской, индийской) культурам) мысль о противопоставлении низшего и высшего миров. Жизнь –– тюрьма, а окончание жизни –– освобождение от земных пут. Хотя, скорее, здесь именно восточная интерпретация в стиле "но если туп, как дерево, родишься баобабом". Это все же понятно.
"Всё ж прекрасном и чистом..."
Это уже понятно менее. Видимо, имеется в виду христианская идея наказания души за прегрешения тела. Или та же платоновская идея отяжеления души и падения–соскальзывания ее в низшие круги. Правда, можно вспомнить и проблему так называемого "утопического" мышления и термин "ретроспективная утопия", обозначающий способность нашего мышления представлять уже завершенное прошлое в виде "золотого века"
"Но насколько забытом?"
Что это? Очередное припоминание о прошлых жизнях? Непонятно.
"И в сиянье лучистом
Вновь проснётся туманом
Опьянённое утро,
Жизнь наполнив обманом..."
Эта строфа –– явная антитетическая. Но по отношению к чему? Слишком поливариантно. Если утро нового дня –– это лишь обман, на что указывает и туман, явно что-то скрывающий, укрывающий, то это антитеза какой-то прошлой жизни. Иными словами, «эта» жизнь заведомо ложна, а «та» жизнь заведомо истинна. Или, может быть, это уже известное нам противопоставление жизни земной жизни небесной? "...Все, видимое нами, только отблеск, только тени от незримого очами", как писал классик. Быть может, отгадка в следующих строчках. Правда, хочется указать еще на один казус: "в сиянье лучистом", "туманом" и "опьяненое" не совсем согласовываются между собой по смыслу. Не кажется?
"Память очень уж смутно
Нарисует картинку
Миражей испытаний
И проложит тропинку
К исполненью желаний..."
Нарисовать память может, а вот проложить... Скорее всего, это интерпретация в духе психоанализа. Таким образом, действительность и вправду оказалась обманом и лишь припоминание дает ключ к ее разгадке и своего рода руководство к действию (тропинку).
Но безупречная логика тут же рассыпается, как карточный домик, от соприкосновения со следующим:
"И обманет надеждой,
Не подарит награду.
Путь навеки заказан
Мне к Эдемскому саду..."
То есть, и память обман? Значит, нет никакой истинной жизни! Нет ничего кроме этой действительности? Чувствуете, как путается мысль там, где все только что казалось простым и понятным? Но вот и вывод:
"И в тюрьме привыкаешь,
И находишь покой.
Жизнь лишь эта моя."
Значит, жизнь все-таки тюрьма, а в ней, как говорится, "покой и воля".
"Я не помню другой..."
Но ведь несколькими строками ранее мы как раз рассуждали о припоминании! Как же это понимать прикажете? Теперь попробуем вывести общий смысл. Он будет таким. Жизнь –– тюрьма и выхода из нее нет. Все надежды, что есть что-то "выше нас" –– обман. Этот смысл? Или есть что-то еще? Вот посмотрите, уважаемые, сколько усилий нам потребовалось, чтобы найти, ухватить какую-то общую идею. Может быть, не надо столь затуманивать смысл? Если это делали символисты, то идея их произведений все же легко читалась, исходя из общего культурного контекста. Может быть, стоит писать проще?
Стихотворение это было отнесено его автором к рубрике «философская лирика». Всегда чурался всяких рубрик, предпочитая из прочих «разное». А тут все расставлено по своим местам. Только не легче от этого. Ну, вот не знаю я, что такое философия! Вроде бы учил, читал, понять пытался, но все тщетно. А тут автор сразу определяет, что его вирши есть ни что иное, как та самая вечно ускользающая от моего понимания философия. Вот она, оказывается, какая! А я то, наивный…
3. Немного о размере
Мне нельзя приходить? Я к тебе не приду.
Гонишь плетью - и манишь, накликая беду
Как магнит к себе тянешь, но холодной водой
Вновь меня охлаждаешь и уходишь к другой.
Кто сильнее из нас? Кто кого победит?
Точно в детстве игра. Если разум молчит,
То не знаю я даже, кто сумеет в борьбе
Этой выиграть. Вновь покоряюсь судьбе.
Надо ли быть семи пядей во лбу, чтобы почувствовать, что первая и вторая строчки не образуют между собой единства? Размер не выдержан. И это не сознательный шаг, если автор, конечно, не решил зараз переписать всю систему русского стихосложения. Помнится, Ларошфуко говаривал примерно следующее: «чтобы оценить произведение искусства достаточно представить себе одежду, сшитую по его подобию». Кажется, гениально. Так вот, не хотел бы я носить никакой одежды, сшитой по подобию вышеприведенных строк: неудобно как–то и люди не поймут. Но это люди, а вот вставшим на скользкую поэтическую дорожку «избранных мира сего» тоже не мешало бы кое-что для себя усвоить. Прежде всего, что к стихам не только неплохо бы относиться всерьез, но и то, что к ним только так и надо относиться. Искусство, оно ведь в полном смысле слова "искусственное". Это значит, что оно живет по собственным законам. Когда мы пишем, мы обязаны или принимать эти законы, или отрицать их. В первом случае может (при соблюдении всех побочных факторов и наличии того, что называют талантом) получиться литература. Во втором случае ничего не получится. Стало быть, пишущий просто обязан задавать себе ряд мучительных вопросов, таких как "зачем я пишу?", "хочу ли я писать по-настоящему?", "что я должны сделать, чтобы писать по-настоящему"? После этого нужно решить, продолжать ли писать дальше или бросить это дело за ненадобностью. Почему–то принято считать, что для того, чтобы стать хорошим инженером или врачом, необходимо учиться, а для того, чтобы писать хорошие стихи, ничего не нужно. Это, господа мои, пережиток эпохи романтизма, и опасный (по нашим–то временам) пережиток. Когда–то меня поразили письма юного Сергея Есенина (на момент написания оных ему было лет четырнадцать –– пятнадцать). Я, тогда семнадцатилетний вьюноша, уже несколько лет пытающийся писать, с удивлением и грустью понял, что уровень образованности «деревенского паренька» на голову выше моего. Эх, подумал я тогда, самородок –– самородком, а прочитал–то он в разы больше!
Есть еще одно обстоятельство, о котором стоит здесь упомянуть. Не секрет, что большинство так называемых поэтов начинает писать в том возрасте, когда количество половых гормонов, не находя себе пока привычного выхода, заставляет прикладывать усилия несколько в иной области, чем более для этих целей уместная. Процесс написания –– это процесс в полной мере эротический. Возникает явление, которое на языке психоаналитиков носит название "сублимация", т. е. вытеснение половой энергии в область творчества. После успешного преодоления подросткового возраста такие "поэты", как правило, писАть перестают. Так вот, основной вопрос, задаваемый себе, по большому счету, должен сводиться именно к следующему: "поэт ли я или раб подростковой сексуальности?". Если ответ на вопрос решен положительно, придется не только изучить и принять формальные законы искусства, но и много потратить сил и нервов. В Париже (ох уж, мне эта столица искусства!) на одном из домов какой–то ненормальный вывел надпись: «Каждый творит, как может, но только Художник творит своей жизнью, болью и кровью». О чем это я?
4. Ради крепкого словца
Крепкое слово в стихах уместно, если оно там и вправду к месту. Скаламбурил. У наших начинающих авторов –– это средство служит для придания себе солидности, видимо. Вот я какой, и вот моя, на@й, сермяжная и брутальная правда жизни. Где–то мы подобное уже видели. Не у ранних ли футуристов? Нет, еще раньше. Если почитать письма Пушкина, мы увидим, что в крепких выражениях он себя не стеснял. Но вот в стихах своих был по преимуществу корректен (в тех, конечно, которые по замыслу поэта должны были перешагнуть границы круга его самых близких друзей). Как Вы думаете, почему? Храбрости у Александра Сергеевича не хватило или цензура заела? Ни то, ни другое. По молодости лет храбрости у лицеиста Пушкина хватало даже, чтобы вслед за Вольтером усомниться в идее непорочного зачатия. Но ведь есть и вкус, и мера. Здесь речь идет вот о чем: каждому начинающему автору не мешало бы определиться с тем, считает ли он то, что пишет искусством, или просто словоблудием. Для словоблудия опошление –– норма. В искусстве же даже употребление мата становится уместным (Генри Миллер, "Это я Эдичка" Лимонова, Довлатов, "Представление" Бродского). Ах, еще забыл столь ценимого Александром Сергеевичем Баркова с его «Лукой Мудищевым». Но во всех случаях не удариться в пошлятину перечисленным авторам позволяет чувство вкуса и меры, вырабатываемое уже упомянутыми выше болью, кровью, сомнениями и огромным трудом. Именно при таких условиях произведение, несмотря ни на что, остается произведением искусства. Как там у Достоевского? Есть свобода, а есть вседозволенность? Так ведь свободу еще надо заслужить! Помните фразу о том, что позволенное Юпитеру, не позволено быку?
5. О рифме
Какая рифма среди наших графоманов является самой распространенной? Угадали, конечно же глагольная! А ведь о ней Пушкин еще… Правда, чтобы узнать, что там Пушкин говаривал о глагольной рифме, надо хотя бы этого самого Пушкина прочитать. Но бывают вещи и более интересные, чем рифмование типа «ушел –– пришел», «розы –– морозы», «кровь –– любовь». Например:
Я жду его в тишине улиц
И не замечаю, когда зима сменяет лето.
Хожу за ним и лишь о нем мечтаю,
Люблю его, но жизнь как проза,
Ведь никак мы не встретим друг друга
И жизнь без тебя как черно-белый сон.
Все смотрю в толпу
И каждый в ней с твоим силуэтом.
Везде мне видятся твои глаза,
Мои мысли давно лишь о тебе.
Но только это и есть мое счастье,
И я скажу, что это так.
У горячо любимого мной Георгия Иванова есть стихотворение, как говорится, «в тему». Позволю себе привести его целиком.
Свободен путь под Фермопилами
На все четыре стороны.
И Греция цветет могилами,
Как будто не было войны.
А мы — Леонтьева и Тютчева
Сумбурные ученики —
Мы никогда не знали лучшего,
Чем праздной жизни пустяки.
Мы тешимся самообманами,
И нам потворствует весна,
Пройдя меж трезвыми и пьяными,
Она садится у окна.
«Дыша духами и туманами,
Она садится у окна».
Ей за морями-океанами
Видна блаженная страна:
Стоят рождественские елочки,
Скрывая снежную тюрьму.
И голубые комсомолочки,
Визжа, купаются в Крыму.
Они ныряют над могилами,
С одной — стихи, с другой — жених.
...И Леонид под Фермопилами,
Конечно, умер и за них.
С Леонидом все более–менее понятно. Он умер за свободу своей Спарты. А вот за что умерли те же Пушкин, Тютчев, Блок, Иванов, Бродский? Конечно, не за те строки, которые в моих заметках предшествуют строкам Георгия Иванова. К этим стихам очень уместно будет применить термин «духовный нигилизм»: они отрицают всю предыдущую историю российского стихосложения. Кажется, я об этом уже писал.
А вот и еще:
Природа России, красива она
Попрежнему она удивляет меня
Зима, белый снег, мороз за окном
И белые горы дают мне покой
«Она», «меня». Вопрос не в том, что так писать нельзя (попробуй это докажи!). Вопрос в том, как это лечить? Есть ли вообще какое–то средство, способное превратить графомана в поэта? Считаю есть. Секрет его в том, что необходимо развивать в себе внутреннюю культуру. Культура же всегда связана с самоограничением. Возможно, первоначально культура вообще начиналась с табу: нельзя есть человечины, нельзя заниматься кровосмесительством. Потом усложнялась: нельзя рыгать за столом и ходить по нужде не в туалет, нельзя оскорблять женщину, нельзя обижать слабого и т.д. Иными словами, культура –– это постоянное самоограничение. Но именно это самоограничение отличает человека от прочих представителей царства природы. От обезьяны, например. В искусстве, в поэзии тоже есть самоограничение: нельзя писать так, потому что это равнозначно тому, как если бы прилюдно справить нужду. Для того чтобы понять, что можно в искусстве, а чего нельзя, необходимо воспитывать себя. Стоит ли говорить о роли в таком воспитании литературы? По–моему, Лихачев (могу и ошибаться!) сказал, что не может быть глупым человек, который прочитал всего Достоевского. А ведь это не ахти какой подвиг! Впрочем, для кого как.
6. О выспренности
Недостаток культурности требуется чем–то возмещать. Вопрос, чем? Почитайте заголовки наших стихотворений, они иногда способны сказать о многом. Почему–то представление о высоком у наших графоманов ассоциируется только с его внешней стороной. Отсюда и их стихи иногда напоминают послания, написанные в альбомах уездных барышень–гимназисток конца девятнадцатого века их истосковавшимися от скучной деревенско–усадебной жизни сверстницами.
Ах, девочка, прислушайся!
Нежданная и смелая
Нечаянно великая
Любовь к тебе придет.
Или:
Зачем кидаешь так словами.
Не можешь удержать свечу,
Фитиль, который быстро тлеет
На необузданном ветру.
Хватит! Прочувствовали все эти «нечаянно великие», «необузданные» и т. д. эпитеты? Откуда они взялись? От неверного представления о высоком. Так, искусство сковывается по рукам и ногам неестественностью и сознательной вычурностью языка. Почему не желают понять, что проще не значит хуже? Словами бросаются абы как, лепят к ним эпитеты, даже не задумываясь об их значениях. Помните, что говорили Чехов и Набоков о пошлости? Пошлый человек не тот, кто матом кроет женщину, а тот, у кого нет ни одной оригинальной, собственной мысли. Бездумно довешивать к словам устоявшиеся и стертые эпитеты –– это та же пошлость. Неужели непонятно?
Или:
Но простишь ты меня, проклинешь ли,
Мне, по сути, не важно сейчас.
В этой жизни мы вместе лишь гости,
Посетившие дом только раз.
И дело не только в эпитетах. Представление о человеке как о госте этого мира из того же разряда. Вот сколько тысяч раз эта фраза повторялась до тех пор, пока не перешла в разряд банальностей? Ведь читаешь, читаешь разное у разных и с ужасом понимаешь, что сюжет–то один! Ощущение, что читал одно стихотворение по кругу до одури. Господи, до чего же ограничен кругозор у наших графоманов!
Все. Для начала достаточно. Это еще не конец: продолжение, как говорится, следует. Закончу свое первое (надеюсь, что не последнее) послание словами классика:
« …Теперь прощайте: если вас
Мой безыскусственный рассказ
Развеселит, займет хоть малость,
Я буду счастлив. А не так?
Простите мне его как шалость
И тихо молвите: чудак!..»