«Иди и готовься к зиме»
Чудной неоседланный конь
в предместье печальном и голом.
В осенних пяти фонарях –
пять розовых бражников. Мне
листом с паутинкой в ладонь,
шарфом на сипящее горло
сентябрь намекнул, что пора
готовиться к долгой зиме.
Усталым оттенком хвои
и горьким минором рябины
аллея встречала меня
недолгой дорогой домой.
И полдень был жарким, но тень
была не по–летнему длинной,
и бражник летел к фонарю
гудящей мохнатой стрелой.
Лесная серьезная мышь
гнездо собирала под дверью
ввиду неизбежной зимы,
которая скоро грядет.
Средь сосен, заборов и крыш
бродили печальные звери:
корова, козленок и кот,
корова, козленок и кот.
И тот, неоседланный мой,
с глазами песочного цвета,
в которых ненайденный дом,
а также потерянный рай.
Зачем он мне долгой зимой,
дитя убежавшего лета?
Забава сия не для нас…
Его, говорю, забирай.
Бери, говорю, просто так.
Измерь, посчитай нестыковки,
в слова облеки. Я потом
приду посмотреть без обид.
В печальных и странных местах
дряхлеющий склеп остановки
листом с паутинкой в ладонь
оплатит расходы мои.
Чутье не обманет. Опять
подернулись влагою стекла.
Сквозь кашель мембраны и вой
простуженных радиоволн
теплу не пробиться –– оно
совсем расплылось и поблекло.
«Иди и готовься к зиме.
Мирись со своей головой».
Не пытайтесь искать это стихотворение на Стихире: его там нет. Просто в один прекрасный день автор взял и удалил его вместе с полусотней других. Удалил легко и непринужденно, «потому что захотелось вдруг изменить вид своей странички». Сохранилось оно только благодаря тому, что запасливый автор этих строк в свое время скопировал его себе в «избранное». На ум приходят, однако, и аналогии. Так Тютчев «случайно» отправил тетрадь со своими стихами в камин. По воспоминаниям очевидцев, Федор Иванович не особо переживал по поводу утраты. Мне кажется, что так же мало переживает и наш автор.
Впрочем, пора раскрыть карты. Имя (вернее, псевдоним) нашего автора Лэйла. Да простят мне прочие горячо любимые и ценимые мной стихирцы возможную погрешность в соблюдении законов субординации и права перевородства, но начать обзор «персоналий» я хочу именно с этих стихов. Ну вот хочется мне! И прежде чем приступить непосредственно к словоумничанью, хочу оговорить один важный момент, что необходимо, дабы избавиться от путаницы с понятиями –– этакими «козлищами рынка», по классификации Ф. Бэкона. Так вот, когда в дальнейшем речь пойдет об авторе рассматриваемых произведений, мы будем называть его просто «автор». Себя же, согласно терминологии некоторых западных литературоведов, мы назовем «нарратором», то есть рассказчиком. Употребление термина не совсем точное, но зато позволит избежать многократных неоправданных повторений. Теперь о главном.
Знакомство нарратора с этими (и не только с этими) стихами Лэйлы произошло по наводке: в один прекрасный день ему скинула на них ссылку некая Molniya (тоже весьма интересный поэт). Сегодня буду говорить только об одном стихотворении, но, обещаю, что сим не ограничусь: уж больно мне нравится все, что делает этот талантливейший человек. Между прочим, Лэйла –– поэт до сих пор малоизвестный. Все дело в том, что автор совершенно не занимается самопиаром, а куда же без этого на нашей Стихире! Рейтинг, видите ли, ее не интересует! Ох, как много есть у нас народа, у которого можно в этой области поучиться и теории и практике! Вообще-то создатели Стихиры весьма непоследовательны, ведь если бы они были последовательными, они бы давно уже сделали нечто схожее с тем, что сделал Майк Рогальский сотоварищи на www.auto.ru: пририсовали под каждым ником цветную плашечку, соответствующую выслуге лет (бронза, серебро, золото). Но и такая субординация показалась владельцам самого популярного автосайта недостаточной: прежде чем получить бронзу (первый чин в старшем командном составе) нужно пройти и четыре "чайных" стадии, отличающихся друг от друга цветом той самой посудной принадлежности. Только для Стихиры выслуга лет "не катит". Тут принцип изначально иной: повысить статус можно регулярным забегом на длинные дистанции по чужим страницам (пожалели бы мышку!), прыжками через рецензионные барьерчики (типа "мну панравилось, писшы ешо") и яростной борьбой "с умом". Вы только представьте, сколько усилий приложил бы начинающий автор, чтобы "перекрасить" свой медный чайничек в золотой! Представили? Я тоже. Эх, проглядели очевидное стихирные креативщики! Или вот еще читательские голоса. Почему бы их, согласно русской национальной традиции, не начать продавать или покупать, как "мертвые души"? Сколько потенциальных Чичиковых теряем! Определенно, что-то недоделано у нас.
Но остаться совсем без читателей Лэйле не даёт немногочисленная группа ценителей ее таланта, к коим актор относит и себя. Однако вернемся к стихотворению, тем более что с ним связаны у нарратора и кое–какие личные впечатления: находясь заграницей, нарратор поймал себя на мысли, что периодически читает его сам себе (не вслух, конечно! Не хватало еще пугать и так натороженно к нам относящихся европейцев брутальным звучанием "русской изысканной речи"!) по памяти. Почему из внушительного количества стихов, которые нарратор помнит наизусть, он в период своей оторванности от родных березок и осинок регулярно вспоминал именно это, актор до сих внятно объяснить себе не может.
Тут нужно сделать еще одно замечание. Дело в том, что приобретенный за годы научных или околонаучных штудий инстинкт филолога часто играет с нашим нарратором злую шутку и заставляет в каждом новом произведении искать то место (хм, хм), из которого, собственно, и вырастают этого произведения нижние конечности. Эта особенность частенько усложняет нарратору жизнь и способствует тому, что многие коллеги по творческому цеху при встрече с ним застенчиво отводят в сторону глаза, делая вид, что с нарратором и вовсе не знакомы. Сколько раз нарратор корил себя за скептический склад ума, но победить его так и не смог. А ведь такой умственный уклад –– плохой друг, товарищ и брат: стоит нарратору начать читать очередное произведение, как в голове назойливо всплывает что–то типа «а ничего не напоминает?». Согласитесь, что после такого подленького пассажа трудно отнестись к произведению непредвзято. Вот с таким настроем нарратор и стал читать первый в своей жизни стих нашего автора.
«…Чудной неоседланный конь
в предместье печальном и голом.
В осенних пяти фонарях –
пять розовых бражников. Мне
листом с паутинкой в ладонь,
шарфом на сипящее горло
сентябрь намекнул, что пора
готовиться к долгой зиме.
…».
Нет, господа мои и дамы, уже после этих строк нарратор понял, что заниматься сопоставлениями он не будет. Пять розовых бражников, если и не убили его наповал, то заставили вдохнуть воздуха поглубже. Так и видятся нарратору до сих пор эти мотыли в розовом бедном свете осенних фонарей. Но не в одних бражниках ведь дело. Вы не ощущаете уже из этого небольшого отрывка, как автор изображает в своих стихах осень? Как долготу затянувшегося междузвучия. Может быть, как пустоту. Пространство заполняется предметами выборочно: только теми, которые имеют значение для самого автора –– осенними приметами–намеками. Простите меня за смелую аналогию, но что-то подобное получилось бы, если б Достоевский захотел написать стихотворение. У Федора Михайловича была одна удивительная черта: оставлять в своих произведениях только необходимые и значимые предметы. Если уж сказано, что князь Мышкин и Аглая беседуют на скамейке, то создается впечатление, что эта скамейка вообще единственный предмет на всей планете. Прочее убирается за ненадобностью, как мешающее усилению значимости оставшегося. Так пустую снимаемую комнату с некрашеными стенами жилец заполняет скудной временной мебелью - стол, стул, кровать - этого вполне хватит, чтобы не нарушить принцип временности.
Итак, в мир деталей вторгается сверхнапряжение, которое позволяет сгладить необыкновенная легкость и ироничная отстраненность повествования. Сентябрь намекнул, и автор вслед за ним намекает нам, что ценность деталей определяется их эсхатологичностью: вещи сбрасывают с себя ненужный пространственный флер и открывают нам те имена, которые давал им Адам задолго до великого смешения языков. Зима в данном контексте –– это предел живому, а осень - экзистенциальное состояние мира. Недолго уже осталось кружить бражникам в розовом свете: полет гудящей мохнатой стрелы недолог по определению. И мышь, собирающая свое гнездо поближе к теплу (на то и опыт!), выполняет свою работу со всей серьезностью: уж она–то знает, какими лютыми бывают первые морозы. Лист с паутинкой, упавший в ладонь, –– образ из того же семантического ряда –– рефрен стихотворения, не позволяющий расслабиться, отвлечься. Это послание свыше в прямом и переносном. Не стоит даже останавливаться на прекрасных и точных деталях–образах, таких как по–осеннему длинная тень (какая наблюдательность, однако, у нашего автора!) и горький минор рябины: они самодостаточны. А вот на повтор последней строчки третьей строфы прошу обратить особое внимание. Прочитайте эти две строчки, прочитайте вслух или про себя. Ничего не замечаете? Интонация, с которой вы будете произносить эту строчку в очередной раз, станет совершенно иной! Помните, в школе нас учили, что один плюс один всегда равно двум? Этот закон в поэзии не действует. В данном случае не действует потому, что две с виду одинаковых единицы на поверку оказываются совершенно друг на друга не похожими. Вторая строчка читается по ниспадающей –– читается почти обреченно. Это осенняя покорность Той, чье появленье предвещает осень, это невозможность что–либо изменить в этом полупустом, уже холодном мире. Такая покорность в полной мере кодируется и сочетанием «печальные звери». Еще прошу обратить внимание, что звери не ходят, не гуляют, а именно бродят –– надо ли объяснять разницу? Есть здесь, мне кажется, и скрытый намек на картины Марка Шагала. Во всяком случае, именно что–то шагаловское чудится мне, когда читаю, что звери движутся «вдоль сосен, заборов и крыш».
Я уже говорил о легкости, почти невесомости манеры повествования. Скажу еще. Легкость создается также на уровне звукового ряда. Стихи эти не звонкие. Им не нужна звонкость. Самым звонким нашим поэтом был Есенин, он же одним из самых певучих. Здесь тоже есть певучесть, но она другого толка. Представьте себе песню, которую поют про себя, тихо, не в полный голос. Представьте себе песню, которой не нужен слушатель - ее поют в одиночестве. По русской традиции, почти всегда в такой песне будут присутствовать дорога и разлука. Такое уж у нас мироощущение.
Стихотворение это нельзя целиком отнести к обезличенно-пейзажной лирике. В нем лирический герой представлен вполне эксплицитно - автор не пытается скрыть его за осенними картинами. Что знаем мы про него? Прежде всего, то, что он приносит жертву. Может быть, и прав был Юнг, когда утверждал, что где-то под нашей сознательной надстройкой существует что-то темное, безличное, страшное, связанное с обрядами и жертвами, ночью и кровью? Часто задаю себе этот вопрос. Адресат стихотворения остается за кадром. Но ведь жертва приносится «в преддверии зимы». Мало того, зима и есть причина жертвы. Стало быть, вольно или невольно автор описывает известное еще с языческих времен «заклание агнца» тем силам природы, которые древние так любили обожествлять. Опять-таки сознательно или нет, но автор в этой же строфе дает нам подсказку - это слово «склеп», что свидетельствует о направлении его мысли в обозначенном нами контексте. Другой вопрос, сознательно или несознательно делает это автор. Но чтобы на этот вопрос окончательно ответить, необходимо отдельное исследование. Интересно, что сочетание «склеп остановки» только добавляет коннотаций к вышесказанному: слово «остановка» включает в свою семантику и значение «разлука». Но даже и без коннотаций образ получается очень видимым и зримым.
Еще особо хочется обратить внимание на цветовую гамму стихотворения: указание на какую-то цветность дается только в первых двух строфах (а на звук вообще только в последней!), но даже вопреки минору рябины, создается впечатление, что в целом цвет для стихотворения не имеет значения. Не спешите, однако, с выводами. Помните фильм Копполы «Бойцовая рыбка», черно–белый с двумя цветными пятнышками–рыбками? Это стихотворение создано по тому же принципу: несколько цветовых пятен на общем фоне серого осеннего неба. Особая эстетика.
Cо звуком вообще интересная вещь. Звук вторгается в почти беззвучную картину как треск и хрип мембраны звукоусилителя. Он чужой и инородный. Но вспомните шарф на сипящем горле, и вы увидите, что природа звука вполне соответствует контексту. Звук мембраны создает напряжение - он громкий. Но последние строчки снимают это напряжение, возвращая нас к привычному восприятию.
Последние строчки явно представляют собой послание. Кому –– неизвестно. Кавычки указывают или на цитату или на прямую речь.
«Иди и готовься к зиме.
Мирись со своей головой».
А, может быть, вовсе и не нужно знать, кому? Может, это вообще для всех нас? Зима не за горами. Что там, в головах наших?
Вот такой получился обзор. Впрочем, некоторые комментарии читателей потребовали дополнительных пояснений. Пришлось дописать следующее:
P.S. Милостливые судари и сударыни! Просто необходимо дать некоторую оговорку касательно вкуса, цвета и запаха. Дело в том, что, ругая кого-то, угодить общей массе читателей легко, а вот, отмеряя тому или иному автору толику похвалы, очень просто остаться в гордом одиночестве. Это вполне понятно. Вот намедни перечитывал раннего (1900, 1901 годов) Александра Блока, и с ужасом понял, что, попадись он мне сейчас под горячую руку, стукнул бы мальчонку, что говорится, фэйсом об тэйбл за обыкновенную небрежность и частую неумелость. А ведь это великий Блок! Меня бы не поняли. И что делать прикажете? Стало быть, все мы от собственной печки пляшем. Или вот еще пример. Известно, что любил Ходасевич Сирина-Набокова, а Георгия Иванова не любил и критиковал. А тот же Георгий Иванов по личным причинам не любил Ходасевича и нещадно ругал Сирина. А на Ходасевича в литературной форме вообще так цыкнул, что тот совсем стихи писать перестал. И все вместе они входят в золотой фонд нашей литературы.
Поэтому. Во-первых, я меньше всего хочу, чтобы моя точка зрения воспринималась как тотальная. Во-вторых, я меньше всего хочу кому-то навязывать свое мнение. И в-третьих, я меньше всего хочу, чтобы с моим мнением соглашались. Все стихи, которые я рассматриваю и буду рассматривать, есть не что иное, как отражения моего под, за, над, бес и вне-сознания. Любое произведение "цепляет" лишь тогда, когда оно где-то внутри за что-то зацепляется, преломляется сквозь призму "Я", становится этого пресловутого "Я" частью. Поэтому спорить со мной надо и критиковать тоже надо. Только одно условие: обязательно аргументировать свое мнение - от этого мы все только выиграем.
Все. Продолжение следует.
Элефф.