Как часто пространство наших снов определяет ту действительность, в которой приходится действовать. Я имею ввиду здесь сложно различимую грань между реальностью сна, настаивающую на своей всеохватности в наших координатах – мы встретились где-то в центре города на воде с моей бывшей одноклассницей, к тому, что я знаю в той жизни, которую проживаю когда не сплю, примешалось еще, что одноклассница обладала чертами моих лирических грез в стиле ретро. Эдакая a stylish, stunning girl не местного производства в тусклых цветах кинопленки фирмы Kodak 70-х годов (кино! конечно же кино, а что еще вы хотели). Место, где мы стоим можно условно назвать Стрелкой Васильевского острова в легкой дымке, у самой воды под Расстральными колоннами, но еще тепло или, точнее, вообще тепло, поэтому гардероб соответствующий. Мы о чем-то говорим, и я не помню о чем, и начинаем двигаться в сторону того, что можно условно назвать Дворцовым мостом. Но оказываемся около здания Operan в самом центре Стокгольма, реальность сна? Дальнейшее я помню очень хорошо: в ее руках появляется книжка размерами где-то тридцать на пятнадцать сантиметров, несколько цветных фотографий на обложке представляют одноклассницу в разных вариантах, а все содержание книжки, собственно, ее творчество и в стихах и в прозе. Это немая сцена, и я избавлен от воспоминаний текста.
Чувство зависти, это раз, к тому же бесконечно размытая в тусклых цветах кинопленки a stylish stunning girl превращается в персонаж сугубо биографический. То есть, за ней в тот же момент появляется шлейф всех тех дел и свершений, которые выгружают ее из под законов моей спальной динамики, и делают отдельным человеком. Человеком, который уже не объект просмотра, а полноправный участник сновидения с правом вето.
Видимо потому, что больше из этого сна я ничего не помню, она этим правом таки воспользовалась.
И что теперь прикажете делать? Встань и иди, и предъяви ей свои претензии. Деликатно так намекни – шла бы ты, дорогая, лесом, знать тебя не желаю.
Так или иначе, но все бонусы отваливаются кому-то одному, в данном случае видимо мне. Нашу встречу можно вписать в биографию и в дальнейшем сверяться с ней в своих помыслах и поступках, можно оставить все это в рамках сна и периодически прослушивать: « Ну ничего себе тебе сны сняться, да помнишь еще. А я вот ничего не помню»; а можно, как я уже сказал, найти одноклассницу и разобраться с ней тет-а-тет. Я выбрал первое. Изобретение человека, происходи оно во сне или нет вещь слишком громоздкая и слишком деликатная, чтобы пренебрегать ей. Я помню много чего, и по внятности мои воспоминания сродни снам. И у меня нет никаких оснований, а, главное, возможностей выяснять где явь, где все остальное. То есть операцию вписывания в биографию я выполнял и выполнял не раз, но во-первых, я уже не способен разобрать когда и что именно, во-вторых, где гарантии, что я не велся на заманчивые эстетические возможности украсить эту самую биографию любыми подручными средствами. Сказать вам, что я являлся свидетелем событий никогда не происходивших, сказать, что я собеседник людей, которых нет и т.д. и т.д. Наверно не стоит.
Человек бодрствует, человек укладывает свои притязания в архитектонику жизни, и я, если честно, соврал, сказав, что у меня нет оснований разобраться в этом. Это дань неразборчивости и только. Сразу оговорюсь, что пишет все это человек чувствительный (a sensitive man), а не исследователь, ученый. Поэтому для него категории неразборчивости и сугубой чувствительности куда более важны, на них он ориентируется. А они, в свою очередь, довольно часто слабо отличаются от бреда. Довольно часто они и есть бред, или сон.
Чем питается призрак? Отбросами сна,
отрубями границ, шелухою цифири:
явь всегда норовит сохранить адреса1.
И кажущаяся непоследовательность. Короче, моя сновидческая деятельность тоже не безадресна. Книги, фильмы, острые переживания на грани фола – все они также имеют свою прописку. Сон никогда не содержание книги, фильма, равно как последние, а, особливо, желчная болезнь впавшей в неразумие души, обманутой призраком и ложной оценкой красоты никогда не буквальное воплощение сна. То есть – я никогда не вижу лиц в таком сне. Человек-то есть, причем абсолютно целостный, настоящий, но никогда не поворачивающийся ко мне анфас. В сильно рябящей толпе где-то на условном Васильевском я разобрал приметы женщины. Любимой женщины. Те же тряпки, та же походка, те же дыры в городском пейзаже оставляемые ей, смешение планов. Я начал преследование. Топографию сильно вело и раздирало на части, и в ходе преследования второй план вытрясло напрочь. И вот, в условном пространстве, которое можно условно назвать условным пространством я тяну к ней одну из множества своих правых рук – не дотягиваюсь. Мотаю головой на телескопической шее, взгляд, как третья ступень ракеты-носителя отделяется – только ухо с простой тонкой сережкой, только румяная щека. Ее лицо, она сама находятся в монументальной недвижимости, но я все равно терплю поражение под ярким румянцем профиля. Отдельность человека. Она меня узнает, и сразу приходит ощущение комфорта, выбран, выделен, наделен, обделен – лица не вижу – с всклокоченными патлами сижу на кровати в полном одеянии, плюс, кеды и смотрю в даль обоев, а в ушах шумит море моих пустых мозгофф.
Бедняга второй план, вот ты где.
А она удаляется за угол какого-то дома, и шаги, а угол какого-то дома удаляется за шаги, и она, а дом угла удаляется за какого-то, она, и шаги.
Хорошо, что теплые страны есть, хорошо, что есть такое название «теплые страны». И в них можно оказаться. В условном месте на первом этаже с балконом я валяюсь на обширной койке и не курю. Жарко. В бассейне неподалеку проплывает рыба. Огромная такая. Гуппи. Она в ужасе и есть от чего. Она видит чудовище. Чудовищное несовпадение – a flickering man – когда один человек одновременно другой и наоборот, сменяющие друг друга в одно и то же время, в том же месте. Своеобразная реклама полной несостоятельности, если они начнут сменять друг друга с определенной частотой, то их либо вовсе не станет, либо останется кто-то один. Вот с этой мигающей субстанцией рыбе видимо и придется иметь дело. Огромный беззубый рот разувается до последней возможности и оборачивается берегом, берегом условного моря, которое можно назвать «Средиземным». И этот второй как залепечет:…it’s not me…it’s not mine, at all. Ou, shall I, shall I… or so huge thing… senselessness, senselessness… the sea without the limits. So simple, the wonderful end. I thought about it all the time, thank you for the dark cover without reflection. It feels like to be at home. And I’m here. Let me make a step the big fish…
Но это тот, второй, а первый поворачивается лицом к входной двери условного места и она открывается. Входит «Набоков». Он вносит с собой жаркий летний день, побережье греческого острова, раскладные лежаки у синей воды бассейна, женщину в черном бикини и коктейли. Шведско-говорящий мужчина в свои поздние сороковые. Та же залысина, тот же взгляд – «Набоков» лежит в одном из шезлонгов, о чем-то лениво перекидывается с женой, держит в руках коктейль, но не пьет, а смотрит прямо на меня и в качестве приветствия дергает рукой в которой коктейль и чуть-чуть наклоняет голову вперед. «No wonder, then, that a writer who is not afraid to confess that he has known inspiration and can readily distinguish it from the froth of a fit, as well as from the humdrum comfort of the "right word," should seek the bright trace of that thrill in the work of fellow authors. The bolt of inspiration strikes invariably: you observe the flash in this or that piece of great writing, be it a stretch of fine verse, or a passage in Joyce or Tolstoy, or a phrase in a short story, or a spurt of genius in the paper of a naturalist, of a scholar, or even in a book reviewer's article. I have in view, naturally, not the hopeless hacks we all know- but people who are creative artists in their own right, such as, say, Trilling (with his critical opinions I am not concerned), or Thurber (e.g. in Voices of Revolution: "Art does not rush to the barricades")2». Я вспомнил именно это. Такой же как остальные, среди одинаковых дурней, с изгрызенным карандашом, поддакиваю ему в ответ. Имеющий, ко всему остальному, меньше прав на присутствие в этой самой аудитории со своим какуминальным R. Улыбаюсь и, уродуя тетрадь, грежу врасти в campus.
Рыба, она же «Средиземное море» обсасывает песчаный берег, и тот второй, при полном параде – итальянские летние туфли, белые костюмные брюки, белый пиджак, красный галстук – спокойно, в такт сердечному ритму, направляется в сторону моря. Соленое море, соленая вода, которую используют, когда заложен нос, успокаивает волновое движение и принимает его. И он исчезает. Белое пятно пиджака долго маячит в отсветах рекламных модулей на побережье с посторонним искусственным светом.
А первый переворачивается на правый бок и…………………………………..И песок травы и земля асфальта,
И язык как флаг теребит во рту,
Запад восхода, Восток заката
Алгебра даты ведет по ту
Сторону численности, объята
Буквой сугубой в седьмом поту –
Иллюзий возможного шик формата
Насплю и набегаю, знать обрету
Звука немого, в памяти слово Рене Декарта,
Достойного знака глухую дуду.
Он тоже там жил, хоть недолго,
Но все же, он тоже cogito,
Как мы сейчас sum.
Такие вот дела. Я задаю себе вопрос, неужели все это так уж неразличимо? Неужели я неспособен отодрать налипший сон с реальной поверхности и они срослись в единое целое? Да.
1. И.Бродский, Литовский ноктюрн.
2. V. Nabokov, Inspiration.