Мы сидели у памятника Пушкину, и Ваткин сказал:
- Пушкин – это наше все!
- Подумаешь, новость! - отреагировал Костя.
- Вот ты ответь мне, Костя! Почему, когда Пушкин пьет – это хорошо? С горя ли, с радости… «Выпьем с горя, где же кружка!»… А когда мы с тобой – плохо?
- Ты, это… Ты пошли этот вопрос в «Что? Где? Когда?»…
Где Ваткин в наши дни мог раздобыть пальто с каракулевым воротником – загадка. Когда Костя его увидел, то сказал, что Ваткин похож на генсека. Что, конечно же, не так. Потому, что для генсека Ваткин недостаточно фактурный. Скорее уж на Михаила Андреевича Суслова, главного идеолога брежневской поры. Очечки эти… Костя спросил не с убитого ли Ваткин снял пальто. Ваткин наврал, что пальто – память об отце.
А пока мы рассматривали все проплешины на этом раритете, к нам подошла съемочная группа – телеоператор с патлами до лопаток, корреспондентка с микрофоном и еще мужчина, про которого мы подумали, что он режиссер.
Малодушный Костя сказал, что надо бы купить пива и ушел в сторону Пушкинского пассажа. А корреспондентка спросила, можно ли задать нам несколько вопросов, потому что они снимают передачу о любви. Ваткин разрешил, и она задала вопрос, часто ли мы встречаемся на Пушкинской площади. Ваткин ответил, что нет, что раньше он приглашал свою девушку в бассейн «Москва», но сейчас бассейн снесли, а приглашать девушку в церковь, выросшую на его месте, вроде как нелепо. «Хорошо, - сказала корреспондентка. – А Пушкина-то вы любите?» Ваткин ответил, что всем сердцем. Тогда девушка попросила прочитать что-то ну уж самое любимое. Я замерла, а Ваткин, подбоченившись, вдруг заблажил:
«И долго буду тем любезен я народу,
что чувства добрые я лирой пробуждал,
и дайте Пушкину в конце концов свободу,
не то настигнет вас карающий кинжал!»
Я пришла в ужас. Мне даже показалось, что скульптура работы Опекушина осуждающе наклонила голову в нашу сторону. И только увидев складывающегося пополам от смеха телевизионного режиссера, я поняла, в чем дело. Хитрый Ваткин ничего, конечно, наизусть не знает. Как любой поэт, он помнит только собственные стихи. И бессмертный текст он читал с постамента, цитата там высечена красивым шрифтом. Не забывая при этом закатывать глаза и выть, как Андрей Вознесенский. Режиссер, обнаружив подвох, переместился на пару шагов, и закрыл Ваткину весь обзор. И Ваткин выкручивался, как мог. А мог он, ну, как обычно – без этого «Дайте!» у него ничего не рифмуется. Патлатый оператор тоже заржал, а девушка-корреспондент оторопело смотрела на всех. Режиссер захлебывался: «Карающий кинжал… Ха-ха-ха… Наш ответ Бенкендорфу… Ой, не могу…»
Тут пришел Костя и мы ушли пить пиво. А Ваткин сказал, что на телевидении жуткая цензура, и что вряд ли его покажут. На что Костя ответил в том смысле, что Пушкину тоже бывало нелегко, а вот теперь он – наше все. А Ваткин вытер руки о пальто и сказал, что рано или поздно всех душителей свободы настигнет карающий кинжал, и что он не понимает, как могут на телевидении работать такие несерьезные люди.