1. Я.
У меня есть всё, о чём только можно мечтать: кофе и дождь за окнами. И время, которое кончится.
Дождь в городе - это симфония: раз – о жесть на втором этаже, два – о карнизы на окнах, три - о линолеум на соседнем балконе… Дождь, стекающий с дерева. И темнота. И тихо. И – ночь.
И полная неопределённость.
Это лето – сплошной дождь. Дождь везде: в лесу, на улицах, дома. Звук дождя в разговорах и в рекламе по телевизору. Бесконечный дождь.
Интересно, Ной чувствовал то же самое? Наверняка, и сейчас где-то есть такой праведный и избранный. Он, запершись в сарае, строгает доски и ходит на птичий рынок закупать недостающие «пары». В ритме капель, падающих на толевую крышу, ходит его рубанок, снимая стружку с бессмертия.
Дождь.
Интересно, а что, что он чувствует, когда думает о бессмертии. О собственном бессмертии. Что он будет чувствовать, веслом сбивая с борта руку очередного неправедного? Что для него - избранность?
2. Ты.
Ты выходишь на улицу, и время начинает существовать – дома не у кого спросить который час. Без пяти.
Автобусы ходят по расписанию. Люди спорят о собственном времени, потраченном на очередь. Люди играют в бессмертие. Они точно знают, что пол часа на остановке – вечность. А ты знаешь, что умрёшь, и у тебя нет времени. Нет времени на то, чтобы ждать автобус, и ты идёшь пешком, с каждым шагом погружаясь в дождь. Опаздываешь.
3. Он.
Время – вереница домов, с детства и до… Старый двухэтажный дом на краю посёлка, большая тёмная квартира на первом этаже, по которой можно бегать и прыгать в любое время, не опасаясь соседей. Квартира бабушки и дедушки. Рябина под окнами, белёные стены и портреты. Портреты человека, который умер. Ещё до меня, в чужом прошлом. Его рисунки, его слова, его боль. В этой квартире застыло его время. Время до моего рождения… Прошлое.
4. Оно.
Даже самый милый человек, став покойником, становится совершенно невыносимым. Он требует… Нет, серьёзно, он требует очень многого, даже если при жизни это был милейший человек. Нового костюма, гроба с рюшечками, обкалывания формалином, масок с одеколоном и т.д. и т.п. Он требует внимания как никто.
Как Никто.
О, чем милее был человек, тем большего внимания требует его труп. Злодея что – одели, закопали. А тут уж извольте по полной программе: сидение у гроба, приём соболезнований, поминки из трёх блюд и воспоминаний. И чувство вины. Жёсткое чувство вины. Попробуйте вспомнить хоть одного близкого человека, которому не в чем было вас упрекнуть! А вам? А вот!
Почему же я не…
Почему же я…
Вечная память - вечная вина.
5. Я.
Мне лет пять. Играю в песочнице. Человечки из палочек в домах из песка. Прозрачные баночки из-под лекарств. Светка, двоюродная сестра, в своих баночках возит человечков в магазин. Мы поехали в магазин, дрын-дрын-дрын, мы поехали обратно, дрын-дрын…
Для меня эти баночки – гробы, как на фотографиях, чёрно-белых фотографиях с похорон в альбоме. Вот здесь, слева – кладбище. Чинно и правильно исчезают в песочных ямках мои человечки, один за другим. Исчезают, исчезают и… заканчиваются. Светкины человечки продолжают ездить в магазин.
Вот тогда, тогда становится ясно, что смерть – это насовсем, навсегда, всё. Больше ничего не будет, и не с кем играть, и скучно. А тогда… Тогда они полежали-полежали, им надоело и они вышли.
6. Мы.
Мы становимся взрослыми, когда понимаем: на свете есть то, чего невозможно изменить. Как бы ни хотелось. Разочарование в собственной божественности делает нас взрослыми.
Мы вырастаем из всех своих иллюзий, из игрушек, из вещей, которые нам хотелось бы иметь. Из окружения, привязанностей, из всех наших домов по очереди. Вырастаем – выходим – из себя. Из города. Мира. Мы начинаем жить настоящим и чётко делим его на прошлое и будущее, на до и после, на то, что помним, и то, что забудем. Мы вырастаем из вечности. И врастаем во время. Мы становимся частью года, недели, месяца. Мы проходим с каждой минутой.
Без пятнадцати.
7. Ной.
Улицы спутаны так, что уже ни за что не разобраться, где твой дом, где соседний. Ной идёт по улице и с каждым шагом вода прибывает. Подкатывает к горлу, ещё два шага и хлынет из глаз. Лица соседей расплываются, расплываются, расплываются и становятся совершенно одинаковыми. Чужими. Прошлыми.
Он нагибает голову и бормочет под нос их имена. Чтобы не забыть – потом. Сгорбившись, всей спиной ощущает чужой смех. Они – умрут, он – останется. Нет - он умрёт: для них. И они – останутся: в его памяти.
Дождь стекает по лицу, течёт за шиворот. Разговоры, смех, уличный шум сливаются в одно: мерное, ничего не значащее журчание воды.
Течение времени. Истечение срока. Дождь.
8. Она.
Дождь подчиняет улицы. Медленно-медленно вытесняет краски, загоняет людей в дома. Большая размокшая Земля пытается поймать тебя, удержать, захватить в плен. Но вдруг теряет силы, и сама остаётся на твоих подошвах.
Ты принесёшь её в дом, мокрую, холодную, мягкую. Сбросишь у порога вместе с ботинками. Забудешь. Она отогреется, обсохнет и снова примет свой непроницаемый вид. Ты выбросишь её, так и не догадавшись, что на самом деле Земля приходила за тобой. Когда-нибудь, она соберётся с силами…
9. Он.
Став взрослой, моя знакомая вспоминает, как пришла в детский сад и узнала... Вспоминает, как мать водила её на похороны. Было странно, что мальчишка, с которым только вчера играли в прятки, может умереть – спрятаться насовсем. Что она сама может умереть. Остаться только на детсадовских фотографиях и в памяти. Как первая смерть.
Она рассказывает об этом, а я вспоминаю его портреты на стенах в бабулином доме, его рисунки и чёрно-белые фотографии с его похорон. Я вспоминаю старое кладбище, железный памятник с детской фотографией и поминальные конфеты, которые я стеснялась раздавать в школе. Я вспоминаю себя.
10. Мы.
Что останется после нас? Наши вещи, письма, фотографии. Наши хорошие поступки, раздутые до неимоверности. Наши родные, которые изо всех сил пытаются остаться нашими. Останемся мы, даже вопреки всему тому, что… Тому, что останемся.
Пятилетний мальчик, полезший за упавшим рисунком за холодильник … Родители, казнящие себя за то, что не досмотрели… «Скорая», которая всегда приезжает поздно…
Всё это было до меня, в чужом прошлом. Я чувствую себя прямым потомком Ноя. Ковчег разломан на дрова, всё цветёт, колосится, и только земля хранит сырость и холод потопа.
Что останется после нас?
11. Ты
Ты выходишь на улицу, исхоженную до дыр в асфальте. Встречаешь людей, одних и тех же, изо дня в день. Люди знают тебя. Лучше, чем ты сам. Ты «сидел». Ты пьёшь. И ещё работаешь? Надо же! А вчера…
Я знаю куда меньше: ты мой крёстный. Мамин брат. Человек, которого всегда ждали. Безумно красивый парень с фотографии. Откуда ждали тебя – я не задумывалась, даже когда мы ездили в соседний город на «свиданки». Это было ужасно скучно: два часа говорить по телефону с одним и тем же человеком, сидящим в будке напротив. Чёрная роба, казённая комната… Это было странно – оказывается есть место, откуда невозможно уйти, когда захочется. Место, о котором говорят с особым выражением, опуская глаза. Откуда ждут.
Откуда возвращаются в совершенно иной мир. Мир, который стал старше, а ты остался прежним. Где друзья женаты и в меру благополучны. Мир, сложившийся без тебя. Ковчег, куда не принимают неправедных, и где каждый считает себя избранным. Лишняя рука на борту и…
Ты выходишь на улицу, здороваешься с людьми, идёшь на работу.
12. Я.
Когда закончится время, начнётся прошлое. Память – проездом в вечности. Вечный проездной. Деревянный вагон, «пары», жующие свои припасы, запах казённой постели. Ты откидываешься на сиденье и закрываешь глаза.
Если что и останется после нас, то это…
13. Ной.
Спотыкаясь, он бредёт по улицам, размазывая дождь по лицу. С каждым днём дождя лицо всё больше отекает. Время останавливается. Капли замирают на лету.
Дождь. И вечное ожидание: потопа, солнца, спасения, смерти... Страх ошибиться в своей избранности. Страх оказаться забытым в болтающемся по волнам хлеве. И радость спасения, стёртая бесчисленным количеством лет. Кто он теперь – слабый, пьяный старик. Что ему остаётся – нажраться и валяться в шатре: гордый как Бог и голый как Адам, ха-ха… Пальцами, мозолистыми от рубанка, он ощупывает щёки, нос, лоб. Он бормочет под нос имена, стараясь вспомнить все до единого. Штормит.
Его потомки, по-детски жестокие, бегут за ним и кидают в спину камешки. Они смеются. Они знают, что Ной давно ничего не слышит – только шум. Мерный, непреходящий рокот воды.
14. Ты.
Когда ты говорил со мною, я терялась. Я не знала, как воспринимать тебя. Как взрослого, ровесника моих родителей? Но твоя страсть к магнитофону, к плакатам, кассетам; твоя детская неприспособленность. Бабуля – твоя мама – постоянно тебя воспитывает… Воспринимать как равного? Как подростка, школьника? Ага, хорош школьник: женился, работает. Полная неопределённость.
Твои поступки были странны и неожиданны. В день моего рождения (лет в 10 – 11) я забежала к бабуле, и ты был дома. Бабуля засуетилась, стала совать тебе в руку шоколадку: поздравь, мол, поздравь. Ты отстранил «подарочек» и вынес из своей комнаты духи. Дорогие, классные. Наверняка, не мне приготовленные.
Ты так и не повзрослел. Страшно видеть, как человек медленно спивается, как опускается на самое дно. Ещё страшнее разочароваться в человеке. Этот мир не прощает детства. Не прощает даже той иллюзии поистине детского всемогущества, которую даёт алкоголь. Мир наделяет человека близкими людьми, чтобы не дать ему почувствовать свою цельность. Чтобы разделить его на множество разных, стремящихся к совершенству частей. Близкие видят тебя таким, каким хотят видеть. Тебе остаётся только поддерживать иллюзию. До тех пор, пока декорации не лопнут по швам и вода не потечёт по улицам.
Дождь
15. Я.
Я чувствую, что теряю время. Дождь никогда не кончится. Может, пока не поздно, собрать родственников и пару собственных кошек в какой-нибудь деревянный сарай. Растянуться на полу, слушать дождь и ни о чём больше не думать.
Комната. Я - спиной к двери, за окном дождь. Тишина. День. Целый день. От каждого стука в дверь комната вздрагивает. Спина вздрагивает, принимая удары. За окном дождь. На столе кофе. И нет времени.
Говорят, только один стук не остаётся без ответа. Если сама Земля стукнет в сосновую дверь…
16. Ты.
Ты уйдёшь и останешься вне времени. А ты уйдёшь, ты так много говорил об этом. О том, что хочешь оставить мне квартиру, о том, что жить уже не можешь. Что окно твоё скоро погаснет. Там, наискосок, за общественной баней.
Ты говорил, и уходил в поселковые притоны за дешёвой романтикой. Твоя жена, гордая молдаванка, билась животом о стену, не желая рожать, била окна, носилась по посёлку с животом поверх неизменных белых брюк.
Вы разошлись. Ты медленно уходил – всё дальше и дальше. Ты говорил, что повесишься. Так часто, что мы привыкли. И ты привык.
Девятого мая.
Комната в твоей квартире. Свет из коридора. Ты лежишь на диване и невозможно поверить… В кухне – опрокинутая табуретка и обрывок бечёвки на полу. Люди, «скорая». Всё.
На похороны привели твоего сына. Он с детской непосредственностью комментировал происходящее и повторял за приведшим: папка, папка, вставай. Все умилялись, плакали. И верили.
17. Бог.
Долгие «проводы» - что это? Страх сцены? Неуверенность? Желание обкатать номер? «Подогрев» зала?
Вера – вечная сцена, где обязательно есть хоть один зритель. Зритель и рецензент. Роли расписаны. Выбраться из собственного амплуа невозможно. В любой момент зритель крикнет: «Не верю!» - откачают и заставят жить дальше. Пьеса для верёвочной струны и одного табурета. Столько раз отрепетированная мысленно. Рассказанная по пьяни. Наконец, сыграна.
Зритель поверил.
18. Все.
Жизнь – вереница домов от… и до последнего дома. Жёсткого, подогнанного по размерам ковчега. Земля несёт его – вдаль, вдаль, вдаль.
Ещё немного, и Земля схлынет. И тогда все они выйдут. Все встретятся. Времени не будет. Тем более, на то, чтобы расстаться.
Я верю в это.
19. Я.
В поезде невозможно строить планы на будущее. Поезд – место воспоминаний. Это не время «от и до» – это время «вне». Время вне времени. Я смотрю в окно на чужие дома и вокзалы. С каждой станцией потоп поднимается выше. Выше. Подходит к горлу. Каждую пройденную станцию накрывает волна. У меня есть кофе и дождь за окном.
Время кончилось.