Занавес медленно поднимается. Посредине сцены – ветхий стул, на нем сидит женщина неопределенного возраста. Тихо звучит бетховенская «Лунная соната», в зале – напряженная тишина.
На плечи женщины небрежно наброшена белая шаль; ноги в мягких кроссовках запрокинуты одна на другую. Лицо слабо освещено. В руках – обычная школьная тетрадь. Женщина начинает читать, откинув прядь со лба. Голос спокоен и ясен – так с легкой грустью вспоминается об ушедшем лете…
«Белая дорога. Усталая грудь дышит спокойствием; зеленые глаза отражают силуэты обнаженных деревьев на фоне унылого светло-серого неба. Мартовский полдень. Идешь, не слыша ни хруста рыхлого снега под ногами, ни карканья ворон – полное отреченье от реальности, абсолютное погружение в себя…спрашиваешь – отвечаешь…Что прожито – не обратиться, не воротиться; что предначертано – сбудется, сверится,…но сколько усилий еще приложится – не описать. Сохранить бы, что есть – уже счастье… Но нет, сердце еще стремится к новым свершениям – значит, для сердца еще не старость…
Здесь, на этом новом горизонте – так бесконечно далеко от устоявшегося мирка, далеко от предрассветных страхов, от светлых мечтаний прошлого…Только сейчас, на пороге восемнадцатой весны…»
Она замолкает. Софиты ярко освещают сцену, слышатся звуки фламенко, вспыхивает какое-то бешеное движение, но я закрываю глаза рукой, я не хочу, я не должна видеть, что произойдет дальше. Я выбегаю из зала, яркие лучи заходящего солнца ударяют в глаза, я покупаю пиво и мирно бреду к метро… Я не досмотрела пьесу до конца. Я не знаю, чем все закончится. Все знают, кроме меня – а мне еще предстоит узнать. Хоть в жизни не закажешь, я знаю наверняка, что все еще повториться – и этот блеск апреля в бензиновой луже, и шрамы на руках, и новые песни, и этот вкус любимых губ, и всепрощение, и бессонные ночи, и клятвенные обещания повзрослеть…