Дождь. Грязь. Слякоть. Кошки не хотят мочить лапы в уже холодных лужах, а потому забираются ко мне в душу и скребут, скребут, словно пытаются найти там что-то, чего уже давно нет. Мне тоже не хочется мочить свои дорогие сапоги, и я любуюсь осенью из окна. Почему-то (видимо, из солидарности) силюсь заплакать. Ищу повод. Вспоминаю давнюю любовь, которой в сущности и не было, рисую банальную киношную сцену прощания и наслаждаюсь собственной болью. Только слез почему-то нет, лишь осадок на душе. То ли оттого, что со слезами ничего не получилось, то ли от этих упрямых кошек, которые, несмотря ни на что, продолжают скрести. И я даже слышу этот противный звук от лап, закапывающих что-то в моей душе. Ловлю себя на мысли, что и мне самой хочется избавиться от этого «что-то», но Богу угодно, чтобы помнила.
Как славно начинался этот день. Проснувшись рано утром от не по-осеннему ослепительного солнечного света, заполнившего все уголки нашего гнездышка, мы сразу решили – идем гулять. Мы летали по комнатам, совершенно друг другу не мешая ни в маленькой ванной, ни в игрушечной спальне. А кухню и вовсе миновали: для чего нам завтрак, коль душа просится летать, ибо в ней весна, которая по календарю давно уже прошла.
- Мама, я надену розовое платье! – сообщил мне задорный, ликующий голос дочери.
И тут что-то произошло. Моя душа грохнулась с небес прямо на этот темно-коричневый линолеум; вероятно, ушибленная, воспротивилась:
- Нет!
Сейчас я понимаю, что все и началось-то именно с этого «нет», но тогда мне казалось, что ничего правильнее, логичнее я сказать не могла. Как можно надеть платье, предназначенное для утренника?! Мыслимо ли отправиться потом на праздник в уже поношенном наряде: могут подумать, что у нас нового нет! И я говорю все это своим ровным учительским голосом, глядя тебе прямо в глаза. Я вижу, как рушится в них целый мир, как разбивается красивая мечта о нашем празднике… Я все вижу, но разве можно меня остановить, когда я думаю, что права. И я упиваюсь правильностью своей речи – я воспитываю!
Думается мне, ты и половины умных слов моих не поняла тогда, только для меня это не было главным: я не искала понимания, я учила… А твои глаза сначала потемнели, потом в них что-то блеснуло, и я услышала:
- Нет!
Я даже не помню, на какую из моих фраз ты бросила это «нет!», потому что и это не было для меня важно; я вовсе не желала разбираться в сути спора, необходимо было лишь подавить мятеж, и тут все средства хороши. Я говорила жестко и громко. Ты сначала что-то лепетала в ответ, потом нахмурила лоб и замолчала: ты уже тогда все поняла. А я, такая взрослая, имеющая высшее педагогическое образование, чтобы не проиграть бой, решила воспользоваться нокаутом и бросила тебе в лицо:
- Если что-то не нравится, иди на улицу и ищи себе другую мать. Мне такой непослушный ребенок не нужен.
И ты пошла. И, вытирая слезы, стала застегивать своими тоненькими дрожащими пальчиками сандалии. Сердце вдруг запрыгало где-то внутри меня, как будто пытаясь разбудить во мне что-то человеческое. Но я стояла в позе и ждала, когда же мне споют эту фальшивую ноту: «Больше не буду».
И вдруг ты (опять ты, не я), покончив наконец со второй застежкой, подняла на меня глаза… В них не было ни злобы, ни упрямства. Это был взгляд человека, потерявшего вдруг все, весь мир…
Милая, славная моя девочка, хрупкий, нежный ребенок, ты спишь сейчас в своей мягкой постели; отдыхают на безмятежном лице уставшие ресницы, по теплым детским губам порхает улыбка. Ты все простила и забыла. Поверив моим объятиям и слезам больше, чем громким словам, ты с радостью приняла меня обратно в свой мир.
Я гляжу на тебя, и из души уходит осень. И совсем не хочется возвращаться к окну, о чем-то думать, о ком-то вспоминать. И уже сквозь сон слышу, как где-то, словно убаюкивая, мурлыкает кот. Где?