Выйдя из суши-бара, отложив томик с шёлковыми горами и вишнями на обложке, увидев девушку, похожую на утреннюю сосну, с тонким грушевым оттенком кожи – найдите зеркало, или исцарапанное стекло трейна, или фару, что прыгает по лужам и посмотритесь в них. Вы увидите Японию, такую Японию, какой её хотят видеть только европейцы, и чаще, европейцы не бывавшие у Фудзи, у этих странных проток, среди рыбацких и рисовых деревушек... Я тоже там не бывал и здорово подозреваю, что этой страны не существует. Существует другая, более сложная, по иному притягательная, разная – её предстоит ещё увидеть. А пока я мою посуду в Нью-Йоркском баре, копя деньги на билет, я придумал свою, совсем-совсем маленькую Японию и поселил её на одном балконе в южном Бруклине, в тех домах за каналом, где сосны и сирень, и поутру можно перевалиться через ограду и бежать к океану, а рассвет будет зелёным.. впрочем, ещё бывают лиловые и жёлтые рассветы, но к океану лучше подходит оттенок молодых хвой, и чтобы постепенно синело, а потом цвета гасли, и наступал день. Я хотел было построить Японию под деревом – под чем-то очень мощным и плакучим на заднем дворе, под узловатым шатром из веток, где почти не было солнца и ничего не росло. Но она ушла на балкон. На макете были храмы и лодки, слабый изгиб мечей и слабый травяной отсвет, чуть блестящий от океанской воды.
Нори была маленькой и весёлой. А ещё она была лошадкой. Нежной пони из какого-то желтоватого фарфора или, может быть из слоновой кости. А рис был высоким и густым, и так приятно было скакать по илистым лужицам между стеблями. Брызги слегка кололи ноги, небо кружилось, как юла, и падало на плечи, как роспись по шёлку со стены, если ввалиться в дом пьяным, а потом оно улетало вверх, как воздушный змей, и мигало оттуда, как фонарик, и вообще, с ним можно было так здорово играть, с этим небом! Например – кувыркнуться от ушей до хвоста и почесать копытами облака, заляпав их травяным соком, и слегка всхрапнуть, вскакивая, и снова примерить ветер на холку, а когда ветер свалится – куснуть его что есть сил и зализать рану.
А ещё там были крестьяне. Двое, или, может быть, больше каких-то с мотыгами. Нет, мы с Нори не имеем ничего против крестьян – если те смотрят на вечернее, солнце или, например, целуют лягушек. Но мы почти уверены, что всё, чему суждено вырасти, вырастет и так.. впрочем, люди с мотыгами нам нравятся. Беда только в том, что мы не нравимся им. И почему эти лица такие красные? Где вы видели японцев с красными лицами? Эй-эй, а вы уверены, что махать вашей кривой и тяжёлой мотыгой – на совсем-совсем маленькую лошадку – это путь? Разве этому..
Нори пустилась прочь, обиженно озираясь. И замечательно делала, что озиралась – так парню-художнику, что стоял чуть поотдаль на холме легче было поймать образ. Он немного напрягся, потом вздрогнул, шевелинулись разбухшие вены на руках, воздух свистнул по горлу туда и обратно. А потом маленькая пони вдруг сделалась самой-самой крошечной на свете, и уместилась на кончике кисточки, и перелетела на бумагу. Теперь покусанный ветер мог отыграться, но он только напел какую-то странную мелодию и укутал Нори, и той стало тепло, а потом она проснулась на моём японском балконе, напилась ночного дождя и пошла скакать по веткам сирени. По тем самым утренним веткам цветущей сирени, за которые.. да, так хорошо сидеть вечером на клетчатом покрывале, прихлёбывать чай, кусать овсяное печенье и думать о том, что бы я отдал за утренние ветки цветущей сирени.. и не придумать.
А у Нгароро – того самого художника – настал в его жизни самый глупый период. Он жил в банановой роще, и картинка с Нори висела под потолком его хижины, привинченная к бамбуку. И слишком часто парень стал хмуриться, глядя на неё. Нарисовано было отлично. Тонкие линии – чёрт их разберёт, резкие или плавные, странный разлитый свет, непонятная улыбка полотна, и почти неуловимая черахда красок, а всё вместе – рисовое поле, лошадка и разгневанные крестьяне.. виден был даже истоптанный рис – этот самый незаметный наш персонаж, виден со всё неразборчивостью его чувств, с физической болью, с тоже почти физическим наслажденьем от игры, с благодарностью крестьянам и с тоской по лошадке. Это всё было, или, лучше сказать – жило, но Нгароро всё равно хмурился. Он не мог отделаться от чувства, что сам, своей такой знакомой ладонью бросил Нори в какой-то иной мир.. впрочем, это конечно было очевидно.. и всё же, плохо различимая тоска всё чаще присасывалась к коже художника, он даже взялся чинить старую сетку от москитов, но бросил и вместо этого вдруг с силой сжал и разжал пальцы, как будто разгоняя кровь, а потом шагнул, и картинка открылась, просто плёнка реальности перед ней расползлась, как раньше, во время работы, расползалась перед глазами и таяла в сердце. И тогда Нгароро шагнул ещё раз.
Я и теперь часто встречаю рассвет на пляже. Мы сидим там за шахматным столом – я и мой дядя из Японии.
- Из Японии? – недоверчиво переспрашивают встречные, косясь на его волосатые рыжеватые руки, на длинный нос, круглые карие глаза и английскую шкиперскую бородку.
- Из Японии – согласно киваем мы.