Она никогда не сможет выбросить эту пуговицу. Никогда! Пуговица лежит в деревянной шкатулочке и тихо посапывает там вот уже который год… простая, белая пуговица от детской пижамы. Это Ее детство, Ее слезы, Ее потеря, Ее горе, Ее друг. Пуговица белого цвета, с двумя дырочками-глазками, с кантиком по ободку. И женщина всегда помнит, что пуговица там лежит. Всегда. Этой пуговицей женщина пришита к своему далекому детству, и пока есть пуговица – есть она, вечный ребенок.
Ее детство никогда не было детским. Оно всегда было взрослым. Женщина в детстве долго и тяжело болела и поэтому лишена была того, что есть у каждого нормального ребенка: движения и присутствия родителей. Ей казалось, что она не родилась, а появилась, и не в семье, а сама по себе, из пустоты. Ничто не связывало ее с местом, где она родилась, с домом, в котором она иногда появлялась. Ее страдания были безутешными, как страдания старого человека, потерявшего все. Тотальная усталость убивала в ней ребенка, но заставляла сопротивляться и жить той жизнью, которую она придумывала себе сама. Она нуждалась в любви взрослых, но ее окружали медсестры, врачи, казенное белье и окна без занавесок. Лампа без абажура преследовала ее, как злейший враг. Ее до сих пор раздражали яркий электрический свет, тумбочки у кроватей и белое больничное белье.
Ночью, когда в очередном санатории затихала жизнь, она лежала на подушке, и слезы тихо струились из глаз. Ее детское горе было таким большим, таким безграничным, что казалось, сердце выскочит из грудной клетки и взорвется. Она научилась тихо плакать именно там, в детских оздоровительных учреждениях, где маленькие дети ходили в полосатых пижамах и часто забывали, как выглядят их родители. Было бы неправдой сказать, что больные дети никогда не смеялись. Но детский смех звучал вперемешку со стуком маленьких костылей и палок, а гипсовые «сапожки» оставляли на блестящем паркете белые следы. Нянечки смотрели на детей и частенько плакали… Их слезы, их сочувствие тоже были казенными, лишенными родительского тепла. Эти слезы были ненастоящими, сиюминутными, в них не было любви. Они будто радовались, что их собственные дети здоровые, и беда не зацепила их семьи. Эти женщины забывали пожалеть упавшего ребенка, погладить по головке, подуть на бесчисленные синяки и ссадины. Они представляли чужих детей маленькими роботами, которые не чувствуют боли и страданий. Дети привязывались к ним, как щенки. Им нужно было быть с кем-то, при ком-то. Дети тосковали по далекому дому, который был построен из детских кубиков и выглядел забавно.
Женщина помнила каждый день, каждый час своего вынужденного «изгнания». Ей выдали новую пижаму. Полоски у пижамы были веселые и какие-то солнечные. Полоса розовая прижималась к голубой, голубая – к желтой, желтая – к красной. Это чередование цветов напоминало почему-то радугу и летнее утро в доме, в котором жила мама. Пижама связывала ее с далекой мамой. Девочке легче было вспомнить мамино лицо, яблоню за окном, веранду, скамейку под забором. Она чувствовала, что с этими санаториями, начинает забывать что-то очень важное в своей жизни. И это что-то уходит все дальше и дальше. Пижама была для нее защитным скафандром в этом ненормальном космосе больниц и санаториев.
Однажды вечером у пижамы оторвалась пуговица. Хорошо, что не потерялась! Девочка уснула с пуговицей в руке. Сон был тревожным и беспокойным. Нехорошее предчувствие мучило ребенка всю ночь. Ей снилось море, которое она не смогла полюбить, колючие ракушки, больно ранящие ступни ног, мертвый краб на берегу и жалящие медузы. Она не любила южное чужое солнце, раскаленный песок и соленую морскую воду. Она была здесь чужестранкой и чувствовала враждебность мира. С ссадинами на коленках больно барахтаться в соленой воде!
А утром пропала ее веселая пижама. На спинке кроватки висела пижама мрачного синего цвета. Мир раскололся на две части! Одна часть этого мира была соткана из боли и слез, а в другой части жила маленькая надежда на то, что пропажа найдется, и любимая пижама опять появится на спинке кровати. Нужно только зажмуриться крепко-крепко и чудо произойдет. Но чудо где-то заблудилось…
Во время завтрака девочка увидела свою любимую пижаму у другого ребенка – пухленькой голубоглазой девочки и вспомнила, как новенькая не хотела одевать синюю пижаму, и медсестра пообещала ей эту, веселенькую и чужую. Нет-нет, ошибки не было. У пижамы отсутствовала пуговица, которую ребенок держал в кулачке.
Мир сразу стал черно-белым! Ненавистное солнце выжигало в груди маленького человека дыры, наполненные чем-то вязким и тягучим. Не хотелось плакать. Не хотелось и не моглось. Хотелось исчезнуть, раствориться, пропасть. Это было похоже на маленькую смерть, потому что сердце перестало стучать и посылать сигналы. Вокруг шумела жизнь, мягко падали в траву перезревшие абрикосы, смеялись и плакали дети, стучали костыли и палки, неприятные запахи кухни висели в воздухе. Но жизнь маленькой девочки остановилась, застыла, покрылась тонким слоем обмана, подмены, воровства.
Девочка вяло жила на этом свете, как-то нехотя, из последних сил. Ей прописали витамины, рыбий жир, прогулки и массажи. Но витамин счастья прописать забыли, вернее, никто не знал, что такой витамин есть. Мама, приехавшая за дочерью, была поражена ужасными переменами в ребенке. Золотистые локоны печально лежали на серьезной, повзрослевшей головке девочки. Глаза маленькой старушки смотрели на мать безрадостно и безразлично.
Это был последний санаторий в жизни ребенка. Никакие уговоры, доводы не могли заставить девочку поехать на море. И только маленькая белая пуговица тяжким воспоминанием легла на дно шкатулки: ЕЕ детство, ЕЕ слезы, ЕЕ потеря, ЕЕ горе, ЕЕ единственный друг.