«Дело в том, что хотя прошлое и отделено от настоящего преградами, холмами, горами, трещинами, оно, тем не менее входит, просачивается в нашу жизнь, неведомое, но настойчивое, оно омывает нас, и мы, сами того не зная, погружаемся в него все глубже.»
Фернан Бродель.
« Наше сегодня имеет смысл, лишь если оно ведет в завтра, если мы «выходим за порог»».
Фернан Бродель.
Память осколками разрывает день сегодняшний. Летит в прошлое, вытягивает из кромешной тьмы воспоминания, которым отказывается верить логичный и последовательный ум. «Такого не может быть», «такого не может быть»… « Но это есть» -- отвечает сердце…
Мы есть отражение этого Мира, в нас есть все, что мы ищем. Попытка увидеть «Блаженный Свет» в одном человеке и как он проявляется в жизни, в повседневной жизни, и жизни наедине с собой, может быть в фантазиях, в предыдущих жизнях. Реальное-нереальное. Где та грань, разделяющая чувства – какое из них реальное, какое нет. Оно существует. Но ум упрямо говорит: Этого не может быть. А сердце: Но есть же что-то Единое, что объединяет все реальные нереальности. Жизнь состоит из кусочков памяти, может быть, нелогичных на первый взгляд и разных, но при соединении получается единая жизнь. И эта абсурдность может быть и есть логика жизни.
Может быть не существует времени, все события текут одновременно, параллельно, и мы перескакиваем из одного потока событий в другой, что тянутся бесконечно, но могут закончиться мгновенно. Нет прошлого, нет будущего, но каким то удивительным образом нам удается это проживать не в одну жизнь, у которой есть начало и конец. Или нам это тоже кажется? А что же есть?
Есть Единое, есть Блаженный Свет, Владеющий Миром.
-- Сны – это жизнь. Или скажем полнота жизни.
По вечернему Арбату идут две девушки. Огни, шум, витрины, кафе, уличные музыканты.
Одна из девушек увлеченно говорит, не обращая внимания на то, что другая ее почти не слушает, смотрит по сторонам и на свое отражение в витринах.
-- Во сне видна суть. То, что в жизни, обыденной жизни скрыто декорациями, ширмами, масками. И там все на пределе. На пределе возможностей, на пределе переживаний и ощущений. Там все живо.
А здесь очень надо постараться, чтобы увидеть жизнь. Много пустого, мертвого.
-- Пойдем куда-нибудь выпьем кофе. Я замерзла.
-- Пойдем. Только не в это. Мне здесь не нравиться, -- увидев куда ее тянет подруга. – Там, дальше есть…
-- Ты как будто живешь параллельно несколькими жизнями. И знаешь, я думаю, что однажды можно проснуться в каком-нибудь сне. И жить там, например, в средних веках. Правда, здесь придется умереть.
-- Как это умереть, ты что.
-- Ну можно и не умирать. Но, чтобы не погибнуть во сне, надо стать истинным, живым, очистить себя от мертвой шелухи «так надо», и «надо соответствовать». Даже те, кто хочет быть «не таким как все» -- вон смотри – девушка показала куда-то – они потом соответствуют этому: «не такой как все». Есть только одно соответствие – самому себе.
А остальное призрак, неинтересный, скучный сон обыденности. Без запахов, без звуков, без музыки и чувств…
Они остановились у витрины, где в музыкальной шкатулке куклы танцевали механический вальс.
Южная Франция IV в.
В темноте крик птицы, тяжелые сырые стены, где-то под гулкими сводами замка. В полумраке слышны мужские голоса.
-- Какой день, как мы здесь?
-- Второй. То ли пленники, то ли…
-- Гостей не держат в комнате на засове…
-- Но пленников держат в подвале.
-- А это чем не подвал. Вечный полумрак.
Темнота глушила слова. И только шорох одежды и шкур, укрывающих «пленников», говорил, кто где находится.
-- Ты спишь, Изабелль? -- раздался женский голос. Молодой, немного нервный и звонкий.
Тишина поглотила звуки.
-- Нет, -- не сразу отозвалась Изабелль.
-- Чем он тебе не нравиться? Смотри какой благородный. Не хочет брать тебя силой. Сколько нам здесь сидеть. Все равно он нас не выпустит, пока не добьется твоего «да». Если бы я ему понравилась, мы бы уже давно были дома.
-- Сестра моя, вы, кажется, очень взволнованы и несете чушь, о которой скоро пожалеете, -- ответил ей насмешливый и тоже звонкий мужской голос.
-- Роланд, да что ее ждет дома? Могла бы еще понять жених завидный, а то увивается «римский червяк», ни силы наших предков, ни мудрости. Одна хитрость да интриги. Тут ему равных нет. Даже противно вспоминать. И как только ваш отец, Изабелль, перед смертью мог пообещать ему свой родовой замок и поместья.
-- Только до моей свадьбы.
-- Именно поэтому он и хочет жениться на вас.
-- Вы мне открыли глаза, Летиция. Благодарю.
-- Не стоит, -- в тон ей ответила Летиция.
И они засмеялись.
-- Роланд, почему бы вам не жениться на Изабелль, чтобы избавить ее от этого проклятого римлянина.
-- Честно, сестра моя?
-- Желательно.
-- Я боюсь.
-- Вы?
-- Да. Боюсь, что Алесия не оценит столь благородного шага.
-- Ах, да, все время забываю про вашу Алесию…прости, прости…
Жаль Рэмон не может просить вашей руки, вас ему не отдадут, -- задумчиво произнесла Летиция.
-- Изабелль, у вас один выход, -- со вздохом уверенно продолжала она, будто просчитав все возможные варианты, -- дать согласие нашему дикарю. Этому Хлодвигу. Или как там его зовут. Он богат. Правда, он дикий франк, но вы воспитаете его, сделаете из него сеньора, характере вам не занимать. Приобщите его душу к вере и он будет не хуже наших войнов.
-- Благородству нельзя научить, -- надменно вставил Роланд, -- это в крови.
-- Ну почему же, ведь он поступил почти благородно с Изабелль. Он ждет ее ответа.
-- Правда, при этом благородно заточив нас здесь, -- добавил Роланд.
-- А вы что хотели сударь? Он борется за свою любовь, как может, -- в запале защитницы возразила Летиция, но даже это для него благородно. Вспомните рассказы кормилицы о этих ужасных франках. Дикость, кровь, зверство, свирепость. Они убивают всех, кто не подчиняется им. У них нет сердца. Камень и тот мягче, чем их глаза в бою. И что мы видим?
Этот дикий франк с шальным ветром в сердце, когда он мог взять не спрашивая, убить не раздумывая, на это «нет» Изабелль, и нас между прочим, он смирился, насколько ему возможно, и ждет! Это небывалый случай. Его же засмеют собственные войны.
-- Если посмеют. Давайте спать, сестра. Все равно это решать не вам, А Изабелль.
-- Да приснятся вам всем ангелы, как сказала бы наша кормилица, -- примирительно произнесла Летиция.
Память выхватывает из темноты крохотные картинки мозаики жизни.
Дом в предгорье Альп. Зелень, солнце, жужжат пчелы, стрекочут кузнечики. На солнечной поляне девочка лет семи, то прыгает и скачет, то затаившись лежит в траве и наблюдает за жуком, что он делает? Зачем? Куда ползет?
В тени дубов сидит женщина, чешет шерсть, возле нее два холмика шерсти: один – свалявшейся, другой – пушистый. Девочка подходит, садится рядом.
-- Кормилица, расскажи мне что-нибудь.
-- Что же я могу рассказать.
-- Сказку.
-- Сказку? Что ж. Сказку так сказку.
Медленно и монотонно текла ее речь, а руки привычно разбирали шерсть…
-- В некотором королевстве, ни бедном, ни богатом, жили король с королевой. И была у них дочка. Король, правда, хотел сына-наследника, но родилась дочь. Это опечалило всех только вначале, дочь оказалась чудесной девочкой, и король в ней души не чаял, а она в нем.
Тьфу-тьфу-тьфу. Не жеманница была, живая, этакий лучик света носился по замку, да звонкий голосок эхом окрылял своды… Любила волю как и он. И сказки. Своенравна была правда, да это только всех забавляло. Все понимала, хоть мала была. Порой поругаются король с королевой, всяко случается, король с дочерью закроется в комнате, что уж он ей там рассказывает неведомо, а она хоть и мала, а молчит, понимает, что перебивать нельзя, смотрит огромными серыми глазами, все в них вбирает и кажется королю, что эта кроха всем своим существом понимает его.
Король то был сильным, мудрым, но мягким сердцем человеком. Благороден, вспыльчив, честолюбив, но отходчив, и если королева, что посоветует… Молод он был еще… королевские дела, скажем прямо, не всегда по совести сделать можно. Из двух зол приходилось выбирать меньшее… Это в былые времена, когда римляне еще и не думали о наших землях, все по чести и совести делали, полагались на слово. Обещанное перед Богом человек не в силах отменить… А сейчас… Ну, да, отвлеклась я старая…
Король наш и говорил с дочерью, не говорил, скажем молчал. Брал ее на колени, прижимал к себе и молчал. Совестью так разговаривают, не словами.
А еще они любили быструю езду. Ветер, воля… С отцом дочь не боялась ничего, ничего не могла с нею случиться, пока он Есть.
И вот однажды королю приснился страшный сон. Как какой то придворный лестью и интригами заманил его в ловушку и убил.
Короля похоронили.
С его смертью, как ни странно, королевство исчезло, как будто его и не было.
И все поняли тогда, что король и был их королевством.
Все поплакали, погоревали, но жить-то надо. И стали как то жить.
У королевы сразу хлопот прибавилось. Что говорить, умная и сильная женщина. Но королевство все одно было не то.
Дочка, пока королева пыталась новое королевство создать, была предоставлена сама себе.
Ее мир рухнул. Детство закончилось.
Вначале она не могла понять ничего, а когда поняла, растерялась и… проснулась. Оглянулась и ничего не увидела. Пусто. Она стала плакать. И вдруг, вера ее предков ожила, стала ее жизнью. Она слышала о других мирах, но верила в это как верят сказке или скажем сну…а тут она увидела, нет, не увидела, а почувствовала, что отец рядом. Он Есть. Он все так же Есть. Так чего же плакать. Она стала с ним разговаривать. Так же, как бывало, скакать верхом по лесам. Не сразу она научилась его слышать и понимать. Мысли путались, где свои, где его… Мир, мир, о котором они мечтали, молча несясь по бескрайним дорогам – существовал. И теперь она это знала точно. Отец, ее отец не мог умереть и стать ничем. Он Есть. И он в том вольном мире.
Потом она стала часто видеть его, там, текла жизнь, где она снова могла его видеть, ощущать. Но однажды он снова покинул ее, сказав, что ему надо уходить. И, может быть, когда-нибудь они снова свидятся. И она осталась одна.
Но мир ее исчез. Она проникла за пределы королевства и увидела прекрасный и сказочный мир. Что она видела – передать словами она не могла, но все ее существо переполняли радость, свет и ликование. В этом Свете она жила.
И однажды она там увидела себя и все, что с нею должно произойти… Ну что же ты плачешь? Ведь все хорошо.
-- От того и плачу. Ты рассказывай, рассказывай.
-- Нет, дальше другая сказка, и когда-нибудь ты ее сама мне расскажешь…
… Снова темнота замка.
«Так вот о чем говорила кормилица. Так это я. Я, та девочка, дочь короля из сказки. И еще тогда, когда отец был жив, кормилица знала, что произойдет. А «королевство» сейчас действительно не то, что было при отце. Папа, милый папа… Пусть Богиня тебя не покинет и не лишит своей любви. Ты мой замок детства, детский сказочный мир… и самый чудесный сон. Я не хочу забывать…
«И однажды она там увидела, что с нею должно произойти…», -- звучали слова кормилицы.
-- Вы, по-моему не спите, мои повелительницы? – Изабелль вздрогнула от неожиданных слов Роланда.
-- Да, не спиться, -- со вздохом ответила Летиция.
-- Сестра, уж не плетете вы тонкую интригу, как заполучить нашего варвара, Хлодвига, как вы его называете. Советую переодеться в одежды графини Изабелль и под покровом ночи проникнуть в спальню господина-душегубца и далее, вы понимаете, задушить его в своих объятиях. Тем самым вы спасете нас из этого заточения. Это благородно. И всем хорошо…
-- Прекратите! Брат, вы как всегда не выносимы, -- в напускной раздраженности прервала его Летиция.
Но веселый, молодой звонкий смех уже полетел по галереям и сводам. Молодость берет свое. Темницы, засовы, сырость и старая солома, не могут быть причиной уныния и скорби молодости.
-- «Изабелль, о Изабелль, молю вас, повелительница моя, станьте моею. И навсегда солнце воссияет над этим богами забытом замком, -- притворно-томно продолжал Роланд, -- и рай, проповедуемый нашим священником, снизойдет на нашу грешную Землю». И это все вам, Летиция… Аминь.
-- Богохульник, замолчите, -- Летиция громко смеясь, кинула что-то, что под руку попалось в темноте.
-- Рэмон, вот досталось и вам, за то, что все время молчите. – Хохоча, сказал Роланд.
-- Рэмон, простите, это предназначалось моему любимому брату.
-- О, сестра, благодарю, я восхищен вашим широким жестом.
Изабелль смеялась так же весело как и ее подруга, чье имя «легкость и радость» -- Летиция.
Молодость не умеет долго грустить и предаваться печали, особенно под Солнцем Южной Франции, где любовь к жизни может победить лишь любовь к свободе…
Россия XX в.
Утро. Комната. Солнечный свет еще не проник сквозь гардины в комнату, хотя пробился сквозь щель один луч и упал на часы. Циферблат высвечен и кажется белым пятном. Лишь мерный звук хода часов. В луче солнечного света – пыль, туманной дорожкой проходит через всю комнату. (камера постепенно наполняет комнату вещами).
Каждая вещь отдельно имеет смысл, имеет значение, и интересна, но вместе – хаос нагромождения. Много старых вещей – часы, посуда, какие-то безделушки и тут же вещи современности. Но их кажется меньше.
Стол и стулья, диван, книжный шкаф со стеклянными дверцами. На письменном столе в углу – компьютер. (камера медленно проезжает мимо них)
На стенах репродукции картин мастеров 15-16 веков фламандской школы и тут же рекламные фотографии живописных уголков Франции – Камарга, Прованса…
Есть черно-белые репродукции современных художников, которые как нельзя лучше вписываются сейчас в серый фон спящей комнаты.
Все в тишине, под звук часов. На стене, возле кровати висит ковер с замысловатым рисунком. На кровати лежит девушка, очень напоминающая Изабелль. Глаза открыты и смотрят, не мигая, на рисунок на ковре. Так какое то время, затем не спеша из-под одеяла выползает рука и палец повторяет рисунок на ковре, едва касаясь его. Услышав шаги, девушка опускает руку, но не поворачивается.
Кто-то прошел и открыл форточку. Шаги замерли за дверью.
Постепенно до слуха начинают доносится звуки за окном. Вначале гомон птиц, затем машин, голоса людей, кричащих что-то друг другу.
Девушка поворачивается на спину и смотрит в сторону окна, ничего не выражающим взглядом. Руки безжизненно лежат вдоль тела. Взгляд падает на репродукцию на стене. (Камера показывает крупным планом картину) Кто-то в это время тихо открывает дверь. Заходит. Что-то ищет, находит, чуть шурша бумагами на столе, уходит, также тихо прикрывая дверь.
Взгляд устремлен на картину. На ней средневековье. (Брейгель « ….Павла») Картина преображается и начинает двигаться…
…Мощенная камнем дорога. Круп лошади. Стук колес по мостовой. Вдоль дороги люди, склоненные ниц, шляпы держат в руках. Черно-белые тона. Все грубо, грязно, свинцовое небо просматривается за тяжелыми постройками. «И эта телега называется каретой», -- тихий голос за кадром.
(Камера смотрит от первого лица) Равнодушно, вначале на склоненные головы, затем на круп лошади, краем взгляда улавливая движение мощенной дороги.
Кто-то рядом берет ее за руку, улыбается и говорит, говорит. Она отворачивается – головы до конца площади, поворачивается – а он все говорит. Ничего не слышно, только губы двигаются. Ей неприятно. Она отворачивается снова; чувствует как ей целуют руку.
Взгляд переводится на него. Улыбка сползает с лица, он замолкает. Глаза испуганно-виноватые, но лишь на какое-то мгновение. Так как сан не позволяет. Это перед ним все пали ниц. Ведь теперь он их владетель. Омерзение к этому человеку вдруг волной сбрасывает кажущееся равнодушие и с силой вырывается рука из рук «владетеля». «Римский червяк».
И взгляд снова переводится на склоненные головы, серые, черные, грязные тона зданий и людей переходят в краски картин Брейгеля. (Голос за кадром, лежащей на кровати девушки) «Запоминается то, что сильнее всего чувствуется. Надо же ничего больше не помню. Лишь булыжники мостовой, а остальное как приложение к ним.» -- Произносится монотонно и безлико. Равнодушно. «Римский червяк».
Дверь отворилась. Тихий женский голос спросил:
-- К тебе можно зайти?
--Зайди, -- безразлично ответила девушка.
Молодая женщина, чуть старше той, что лежит на кровати, проходит и садится на стул возле стола, заваленного бумагами и журналами. Теребя в руках конец пояса, не знает, как начать говорить. Видны ее смущение от пристального взгляда и решимость, с какой она берет себя в руки и поднимает глаза: голубые, чистые, светящиеся, теплые.
На нее смотрят холодно, безразлично и кажется бесконечно долго.
-- Можно я поставлю какую-нибудь кассету.
-- Поставь какую-нибудь…
Она начинает искать, перебирая кассеты. Зазвенел трамвай за окном.
(Хотелось вынести из света
Ничем не смешанную тень
И ждать, чтоб жил на крыше где-то
Не начинающийся день.)
-- Вы что тут, с ума посходили. Это надо придумать такое. Депрессия, видите ли у одной, а другая ей в этом помогает. Работать надо, тогда никакая депрессия ваша не пристанет, -- все это резким, громким, так не вписывающимся в эту тихую комнату, голосом, произнесла бойкая старушка с мокрой тряпкой в одной руке, и бутылкой с водой, в другой. Протерла подоконник, полила цветы. Посмотрела в окно и отдернула шторы.
-- Вон – жить надо, -- кивает головой в окно, -- нечего глазами сверлить потолок, все равно не упадет.
-- Бабуль, ну как вы…., -- тихая женщина с теплыми глазами, пыталась найти слова, -- как вы так можете, -- не нашла ничего лучшего, что сказать.
-- а вот так и могу. Дурь все это. – Хлопает дверью старушка.
Снова тишина и в этой тишине спокойный голос с кровати:
-- А ведь она права, Лиза.
Звучит музыка.
-- Так и моя бабушка говорила. Еще и прибавляла – на поле бы сейчас, дурь то как рукой сняло.
-- На какое поле? – не поняла Лиза.
-- На какое? В деревнях какие бывают. А, не знаю, -- отмахнулась.
Девушка села на кровати. Смотрит, что делать. Качается рассеянно.
-- «И умереть, чтобы проснуться».
Лиза с тревогой оглянулась.
Ты не волнуйся, Лиза. Цитата, -- поймав ее взгляд, сказала девушка. – Все хорошо. Я ничего с собой сделать не смогу. Слишком я жизнь люблю. А это так, -- неопределенно кивнула в сторону кровати, -- не обращай внимания. Пройдет. Вспоминала детство.
Смешно возможно сейчас говорить о ребенке и таких чувствах, но все, что чувствую, ощущаю – все из детства, все знакомо.
Из детства помню эту смесь тоски, грусти, страха безысходности. Вечерами, когда запирались все калитки в саду, двери, зажигалась керосиновая лампа ( хотя был электрический свет). Запах, неуловимо неповторимый, принадлежавший этому дому, теплый, родной, грустный, душный и почему-то тревожный – возможно он и был причиной той тоски охватывающей меня с детства. А может быть, все вместе: потрескивание лампы, мягкий свет, мерный говор, приглушенный звон цикад или кузнечиков. Таинственно страшный мир стучал в окна ветками. Никто не боялся, а я замирала. Грустно, тоскливо, страшно.
И тогда приходила мысль, которую гнала в любое другое время: все это ПРОЙДЕТ.
Все это закончится. Боже, как я любила всех своих родных, дедушку, бабушку, сильнее, горестнее, с горьким комом в горле…
Забиралась к дедушке на колени, слушала его, расчесывала его седые волосы, гладила руки – большие, узловатые, а в горле стоял ком, зажатых слез. Это чувствовалось всем существом, но не объяснялось. Это был мой страх. Боялась этого чувства, но желала его ощутить каждый раз, когда наступал вечер. Но не всегда получалось. Летом редко сидят вечерами долго в деревне – работают. Рано вставать, а вечером побыстрее лечь спать.
Было что-то в той жизни живое, родное, но таинственное, как будто здесь рядом есть еще мир, что страшил своей непонятностью – стуком веток яблонь в окно. Или яблоко на крышу упадет – сожмешься в кровати в комочек и ждешь – сейчас войдет «страшный», «бородатый»…Специально вслушиваешься, а знаешь, если быстро-быстро заснуть, то ничего не будет. А там жизнь идет, а ты спишь. Посреди ночи проснешься – на двор надо идти, что делать жутко-то жутко, а надо. И идешь. До сеней дошел, можно здесь ведро найти, но нет, идешь во двор, а там красота. В небо вопьешься глазами, будто и звезд-то не видел, смотришь-смотришь, и насмотреться не можешь. Голова кругом. Небо превращается в чашу опрокинутую с чудесно мерцающими звездами. И дух захватывает, и забываешь где ты, что ты, и нет страха, страх там остался по дороге от кровати к двери, а здесь не может быть ничего страшного, здесь хочется лететь и все выше и выше, и представляется, как звезды растут, приближаясь…
-- Ну, где же ты пропала, -- возвращает на землю с ошеломляющей скоростью, аж сердце заходится от внезапности.
-- И с попой голой, что стоишь. Простудишься. А ну, быстро в кровать…
Уводят. Ложишься снова, но теперь чувство иное, не то, что заставляло любить сильнее людей меня окружающих. Теперь мне кажется, так птица себя в клетке чувствует. Улететь бы, и дверца открыта, вот-вот, ан, нет. Хлоп. И безнадежность и невозможность. И надо смириться…
А утром, проснувшись, смотришь на «лошадок», что на ковре в последовательности узорной стоят. Смотришь на стол с вазочкой конфет, комод со статуэтками и всякими немудреными безделушками, на окно – теперь в нем солнечные ветви яблонь, пионы весело качаются из стороны в сторону, тихо тикают часы. Где-то мычит корова и кукарекает петух. Слышен приглушенный голос бабушки, зовущей кур. И лишь тихонько где-то глубоко внутри кольнет воспоминание звездного неба. И мысль, что надо бы еще раз ночью выйти. И всё.
А дальше день, полный света и новых впечатлений. Здесь ничто не пугает, и запахи более понятны, и чувства привычны… Но всё же нет-нет, да подумаешь, что вечером все же лучше. И ждешь его со всем нетерпением ребенка.
Ты возьми меня
на крыло свое
Сон таинственный
уносящий в детство
В сад, где дом стоит,
в чье окно стучит
Мир непознанный
тихой ветвью
Где сверчит сверчок
Пахнет печью
Лампы свет
По стене бежит
Нашей тенью
Спицы бабушки
Тихо пляшут в ритм
Слышен шепот губ
перед сном
молитв…
Солнце, зеленый яблоневый сад, в глубине голубой деревянный дом. Возле окон, вдоль тропинки, красные пионы. Стрекочут кузнечики. И та же девочка качается на качелях.
Потом бежит к бабушке, что загоняет коз. Куры клюют зерно. Дедушка возле сарая строгает доску, стружка завитками падает на землю. Бабушка и та кормилица очень похожи.
Огород, бабушка-кормилица собирает помидоры, девочка помогает ей.
Потом сидит на дорожке, наблюдает за муравьями. Бегут какие-то мальчишки, зовут ее, она бежит с ними. Оборачивается.
Кормилица смотрит вслед, прикрыв рукой глаза от солнца…
-- Мне снился странный сон, Летиция.
-- М-н, -- послышалось в ответ.
-- Я будто маленькая крестьянская девочка. Меня давит жизнь там, но я так все люблю…
Стариков люблю. Дом скрипучий, звездное небо…
А еще я помню тени, пляшущие на стене.
-- Души умерших, наверное, -- вставила сонно Летиция.
-- Не знаю, но не страшно. Только завораживает. Седого старика помню. У меня почему то сердце болело от тоски, будто в последний раз вижу. Я расчесывала его, сидя у него на коленях, а он рассказывал, рассказывал, как наша кормилица, когда мы были маленькими. Помнишь? Я любила его, Летиция. И бабушку. Ты знаешь, она очень похожа на нашу кормилицу.
Я помню шепот в темноте, бабушка молилась, и знаешь как чудно: «Богородица, матерь божия». Разве мы так говорим, когда разговариваем с Богиней? Да и кормилица ни разу так не молилась.
-- Приснится же. Я и не думала, что крестьяне у нас такие верующие, -- зевая подала голос Летиция.
-- Нет, это мало похоже на нашу деревню. Это где-то не у нас. Но мне понравилось. Я не испытывала таких чувств еще никогда. Они какие-то…острые, как ножи. Сейчас только воспоминания остались вот здесь, -- и она положила ладонь на грудь и шею.
-- Послушали бы тебя сейчас… никто не догадается, что это наша надменная и неприступная Изабелль. И когда мы только в родной замок попадем? Изабелль ты думаешь, что-нибудь или все сны смотришь. Мне надоело спать на соломе. Попроси этого очаровательного дикаря перевести нас в комнаты с кроватями и грелками. Что он себе думает – сам дикарь, привыкший спать, где придется и как придется, так и мы, что ли можем спать в этой сырости и холоде.
Летиция прервала свою речь, надеясь услышать хоть слово.
Но Изабелль молчала, и предрассветную тишину нарушали лишь голоса просыпающихся птиц и мерное дыхание спящих мужчин.
-- Как ты думаешь, -- не унималась Летиция, -- нас выведут сегодня за эти проклятые стены?
Но уже не утруждая себя ожиданием ответа, она набросилась на спящих мужчин.
-- Просыпайтесь, просыпайтесь, -- капризным тоном стала кричать Летиция, -- сколько можно спать. И скажите тем недоумкам у дверей, что нам надо выйти подышать свежим утренним воздухом. Мы не привыкли пропускать самое лучшее – радость встречи с солнцем.
-- Ты с ума сошла, сестрица. Когда это ты просыпалась в такую рань, и кричала столь отвратительно… Да еще «радость встречи с солнцем…», -- проворчал, переворачиваясь на другой бок Роланд.
-- С сегодняшнего дня. А потом вспомни нашу кормилицу, разве в детстве не она нас приучала к этому?
-- Рэмон, -- взмолился Роланд, -- умоляю вас, она к вам ближе, от меня передайте ей платок и пусть она завяжет себе рот.
-- Фу-у-у, -- протянула Летиция, -- и это говорит благородный муж? Нет, это говорит неотесанный мужлан.
Летиция при этом лежала на спине на соломе, укрытая какими-то шкурами, глядя в свод комнаты, положив ногу на колено, раскачивала ею и еще пыталась жестикулировать, несколько раз задев Изабелль. НО та даже не подала вида, лежала молча, тоже глядя вверх, но видела ли она что-нибудь…
Хотя по мере того, как Летиция входя в образ, говорила все громче, Изабелль засмеялась.
-- Хорошо, вы меня уговорили. Сейчас же пойду к нашему дикарю и мы попытаемся перебраться в комнаты.
-- Ой-ой-ййй, что я слышу, -- завизжала Летиция, вскакивая, и нам, наконец-то, будут греть постели грелками! – она кинула солому в сторону мужчин.
-- Летиция, ты не только сама сумасшедшая, но и сведешь с ума всех вокруг. Все утро только тебя и слушаю, твой противный писклявый голос, -- уже окончательно проснувшись и смахивая с лица солому, произнес Роланд.
-- Роланд, миленький, голубчик, ты только послушай, что она говорит, ради этого я даже прощаю тебе «писклявый и противный голос». Хотя он у меня звонкий, мой дорогой.
-- Изабелль, -- прервал Рэмон Летицию, -- что это значит?
-- Не то, что вы думаете, сударь. Не то. Я не сдаюсь, но жить в подвале, думаю, вас не вдохновляет. Так что это малое, что могу для вас сделать. В какой-то мере я виновата в вашем заточении. Не поедь вы со мною, были бы сейчас на охоте, а ты, Летиция, своим поклонникам отдавала распоряжения.
Летиция прикрыла глаза и дурачась томно сказала, понизив голос:
-- Не напоминайте, графиня этот сладкий сон.
Все засмеялись. Утро началось. Спать уже было бесполезно.
-- Рэмон, а почему вы поехали с нами? – спросила Изабелль, поднимаясь и приводя себя в порядок, насколько это возможно.
-- А он в тебя влюблен, разве ты не видишь, -- выпалила Летиция, пытаясь справиться со своими волосами.
Рэмон смутился, как смутился бы любой юноша, вошедший лишь недавно в общество таких болтушек, как Летиция. Этот молчаливый, спокойный и сильный молодой человек, внушал доверие и надежность. Хотя войны, большой войны он не видел, но все в нем обещало быть хорошим и достойным войном.
-- Я тоже люблю утренние поездки, как и вы, -- как бы не обращая внимания на слова Летиции, ответил Рэмон, -- и как видно защита вам нужна.
-- Фи, противный, это мне нужна защита, а ей она бесполезна, -- вдарив перчатками по плечу, капризно сказала Летиция.
-- Конечно же и вам.
-- Ну, все я почти готова, -сказала Летиция, -- стучите, сударь. Мы отправляемся на аудиенцию к нашему дикарю. Мы вам понравимся, Хлодвиг!
Высоко подняв голову, выпрямив даже немного неестественно спину, Летиция, натянув перчатки, произнесла, будто уже беседуя с владетелем замка:
-- Вот сударь, во что вы нас превратили, -- она развела руками. – Нам нужны, -- продолжила она уже деловым тоном, -- кровати, туалеты, наконец, невозможно спать и ходить в одном и том же. Ванны, и много-много -- море воды. Если хотите, чтобы мы не умерли от грязи.
Мы же цветы. А за ними нужен надлежащий уход.
Ужимки и мимика Летиции были столь неподражаемы, что все не выдержали и рассмеялись.
-- Сестра, идите быстрее, а то вместо Хлодвига вы погубите нас. Рэмон, женщинам не нужно владеть оружием, они и так уморят, кого захотят.
-- Судари, лучше пожелайте нам удачи!
-- Удачи, сестра? Она уже с вами.
-- Стучите. Хлодвиг, мы идем к вам.
За столом сидит Лиза и что-то читает. (мы слышим ее голос за кадром)
За окном идет снег, но его видно лишь в щель между шторами. В комнате сумеречно. А за окном деревья покрытые пушистым снегом. Мальчишки играют с снежки. Плачет капризный малыш, его успокаивает мать, что-то тихо говоря.
Идут люди. Едет трамвай. Несутся машины. А над всем этим купола, золотые купола собора и голубое небо.
«Франция. Франция балует своих детей, живших и живущих, питая их гордыню. Она любит их так, что дети, где бы они потом ни
родились, в какой другой стране, не могут забыть ее. Нить, связующая с Францией остается, как сладкая боль по детству, как
ностальгия по теплой, нежной, с любящим сердцем, матери.
И я, по прошествии веков, шепчу ей издалека и знаю, что она меня услышит: --- я люблю Тебя. Люблю твои леса и горы,
цветочные поля, твое дыхание, наполненное ароматом трав. Нет ничего приятнее этих воспоминаний, и нет ничего больнее.
Нет ничего губительнее, привитого тобою благородства души и неукротимого свободолюбия. Где бы мы ни родились, дети твои,
потом, мы можем узнать друг друга по этому смешному и немного детскому в своей непосредственной прямоте внутреннему
благородству. Ты внушила всем своим детям без исключения, что они короли и королевы. Мы так живем. Мы можем быть бедными, (
не нищими), но королевские дети не могут позволить себе взять, что «плохо лежит». И не потому, что это «плохо», а потому
что гордость не позволяет опуститься в собственных глазах. Мы же благородной , крови!
А наше свободолюбие?
Наша жажда свободы превосходит все, даже любовь к жизни. А как мы любим жизнь!!! Вобрать все, сделать все, увидеть,
познать – все, мы умеем наслаждаться жизнью, где бы мы ни были – это все от Тебя! Спасибо, Тебе, наша древняя Мать! Ты
показала нам, что значит жить в гармонии, здесь, на Земле, свободно и счастливо. И в какую потом страну нас не занесла
Судьба, мы стремимся восстановить в своей жизни тот рай, которым одарила нас Ты.
Ты и есть Дар Судьбы и мы стремимся к Тебе, каждый по-своему….Кто пересекает границы, кто во сне, а кто-то пытается найти
Тебя там, где живет. И находит. Ты никогда не покидаешь нас, каждого из своих детей. Ты живешь в наших сердцах, как
необъяснимое стремление к Свободе.
….в моем сердце поселилась еще одна любовь. Любовь к России. Я полюбила ее нежно, трепетно и немного жалостливо, как
любят повзрослевшие дети своих молодых матерей. Может за простор, может за созвучие внутреннему буйству чувств, их
истинность, за стихийность и искренность, и любовь, которую я чувствую здесь.
И может быть, мне надо было родиться именно в России, чтобы вспомнить и понять свою привязанность к Тебе.
Здесь все пропитано любовью. И здесь есть воля.
Она очень на Тебя похожа, как сестра. Младшая сестра. Может быть в молодости ты было такой же? Но правда она сдержанней,
суровее, возможно из-за близкого севера и долгих …бесконечных зим…
Я же помню Тебя безудержную в своем веселье, шутках и праздниках, и …независимую, не смотря ни на что!
Я еще и еще шепчу Тебе издалека:
-- Я люблю Тебя. Я вернусь к Тебе. Вернусь. Чтобы перед дальней дорогой Ты благословила меня…»
-- Что читаешь, - впархивает в комнату наша героиня. Только что с мороза, она бодра, весела, принесла с собой запах зимы и солнца.
-- Извини, Маша, -- как то неожиданно для себя, рассеянно, а не извиняясь, произнесла Лиза.
-- Случайно нашла твой дневник на столе, -- тут такая свалка, -- и не смогла оторваться. – Ты о Франции действительно так…
-- Ах, это… -- переодеваясь весело сказала Мария, -- а что национальная гордость имеет что-то против?
-- Нет, но это так странно.
-- Ну если ты полистаешь, там есть еще более странные вещи…
-- Но ты же не была во Франции, -- тихо произнесла Лиза.
Мария не слыша ее, продолжала:
-- Лермонтов, по-моему сказал, что любишь сильнее того, кто приносит боль и страдания. Но от былого счастья тоже больно. Знаешь, -- Мария подошла к окну, отдергивая шторы так, что солнечные блики заходящего зимнего солнца заплясали на книгах, стенах, и какое-то ликование нежности наполнило комнату.
-- Знаешь, я помню много своих жизней, я была разной: надменной гордячкой, неистовой и веселой; рабой, проданной своему мужу и вынужденной всю жизнь терпеть и привыкнуть к одиночеству; просто счастливой женщиной, любимой женщиной. Сколько я помню меня всегда любили. Даже мужчина, рабой которого я была, он меня любил и боялся. Думал, что я ведьма. В средние века, это серьезное опасение. Чудак. Я привыкла, что ко мне всегда относились как к божеству, и я, по правде сказать, так себя и ощущала. Нечто далекое нереальное. Я позволяла себя любить, или снисходила на мгновенья, чтобы в следующий миг убежать еще дальше. И мне это нравилось. Но только в России я почувствовала, понимаешь, сама почувствовала Любовь.
Эту нестерпимую боль любить. Каждое мгновение, всегда, день за днем, минуту за минутой.
Эту радость, это сумасшествие любить. Вряд ли, живя во Франции, я смогла бы написать ей эти слова.
А знаешь, кто научил меня любить?
Лиза смотрела «во все глаза», как на привидение. Мария отвернулась от окна, увидела выражение лица Лизы и рассмеялась, но это ее не остановило.
-- Русская женщина. Только не пугайся. Первый раз я родилась в России на переходе веков и родилась мужчиной. Я помню переживания и ощущения семилетнего мальчика. И эти ощущения мальчик пронес через всю жизнь. До смерти. Даже когда везде рвались снаряды, и из его души ушел страх даже за собственную жизнь, в его сердце все-таки жил образ матери. Той русской женщины, которая меня, того мальчика научила любить.
-- Ничего не поняла, -- медленно сказала Лиза, покачав головой.
-- Ну что непонятного. Мальчик родился в семье дворян, и все свое детство провел в провинции, в усадьбе. И слава богу, я считаю. Отца я плохо помню, приезжал-уезжал. А я все время жил с матерью.
Более высокого существа здесь на земле я не помню. Ангел. Вот настоящая богиня. Или мое детское восприятие так ее рисовало, не знаю. Но атмосфера нежности непередаваемой, тепла, любви, какой-то нереально высокой любви, -- такое только на небесах встретить можно. Это как нескончаемая колыбель. Куда бы не пошел, не побежал, что бы ни делал – ощущение материнских рук, нежных, ласковых, как будто она постоянно держит тебя и качает на руках. Какое-то неземное счастье.
Мария замолчала.
-- А что стало с этим мальчиком, -- тихо спросила Лиза заинтересованно.
-- Ты что-нибудь Бориса Зайцева читала, -- спросила Мария.
-- Да.
-- Я раньше не могла понять, что притягивает меня в этом писателе. А он – это я, когда был тем мальчиком. То же детство в провинции, тот же переход веков. И такое же божественное ощущение матери. Это наша любовь.
-- Так что же стало с тем мальчиком, -- повторила Лиза.
-- Да что стало, что стало. На войну ушел. Выбрал карьеру военного, вернее ему выбрали. Ушел в войну. А мужчины, ты знаешь, что выберут, как шоры наденут и пока до конца не дойдут, иного не видят.
Он стал жестким, но справедливым. Меня даже там любили. Франция наделяет благородством души. Гордость такая. Понимаешь. Короли не могут поступать низко, даже если никто не знает, что они короли. Не знаю, хорошо, или плохо, но свет матери этот мужчина хранил в своем сердце всю жизнь. Может быть, еще поэтому его все любили – свет не может храниться – он светит.
Только этому генералу было все равно: все чувства, все эмоции, иначе не сможешь отдавать приказы и хладнокровно следить за ходом сражений. Он воевал. Честно, как мог. У него не было иной жизни, кроме войны.
-- А почему плохо, что свет матери был в сердце, -- спросила Лиза.
-- Да потому, что не нашел другой женщины с таким светом. И не смог жить в мертвом мире людей. Только на грани жизни-смерти существует настоящая жизнь. Живая жизнь.
Война – самое гадкое, но тогда единственное место было.
Мария отошла от окна, села за стол напротив Лизы.
-- А мне этот генерал боком выходит в этой жизни. Все комплексы от него. Все мужчины у меня должны быть такие же благородные, сильные духом, честные, живые, как он. А сама я для мужчин стремлюсь быть той женщиной. Понимаешь. Светом, нежностью и любовью хочу наполнить жизнь. НО во мне сильно и стремление исчезнуть, как это я делала всегда…
А, бог со всем этим… Пойдем ужинать.
-- Бабушка нас позовет.
-- Нет, пойдем, я хочу сама приготовить, отвлечься.
-- подожди. А почему я не помню какой была я, -- рассеянно спросила Лиза.
-- Не знаю. У каждого свои причины не помнить. Сила нужна не сойти с ума, когда вспоминаешь. Шучу. Но мне иногда хочется назвать тебя Летицией. «Легкость и радость» -- красиво, а? Да-а, -- протянула Мария, -- ты мало сейчас соответствуешь этому имени.
Они засмеялись.
За окном опять зазвенел трамвай. Сумерки незаметно прокрались в комнату. В окне снег светом покрывал все и вся, танцуя вокруг фонарей свой причудливый танец.
…Они ужинали на кухне. Желтый свет абажура пятном лежал на столе, высвечивая деревянные салатники и пустые тарелки. Девушки хлопотали, резали, мешали, смеялись, бабушка, довольная происходящим, вязала что-то, сидя у окна. (та, что похожа на кормилицу Изабелль)
-- Бабуль, правильно я делаю, -- время времени спрашивала Мария, -- бабуль…
Бабушка воспользовавшись тем, что они с Марией остались одни на кухне проворчала:-- Ну что ты заладила: «Бабуль да бабуль…», они же знают, что я умерла, еще испугаются…
…Мария проснулась.
Ей почудился дождь за окном. Она огляделась и не совсем поняла, где она.
Печь в углу, стол у окна, табуретки колченогие, кровать посредине комнаты, вернее избы. В железных набалдашниках на спинке кровати отсвечивала гроза. Под штукатуркой беленных стен видны рейки набитые крест-накрест.
Она услышала храп. Здоровый мужик спал рядом. Она напряглась вспоминая. Господи, неужели это не сон. Безвыходность навалилась воспоминанием. То был только сон – чудесный, нереальный сон. А реальность – это вот этот храпящий мужлан, которому продали ее еще совсем девочкой.
Отчаянье сменила приобретенная с годами невозмутимость. Но тоска, тоска запертой птицей в клетке, съедает изнутри. Она лежала не шелохнувшись, устремив взгляд на стену, на эти рейки крест-накрест.
Муж заворочался, посмотрел:
-- Опять не спишь…
Она даже не повернулась и ничего не отвечала.
-- Придумываешь опять чего-нибудь, ведьма.
Помолчал.
-- Слышь, кому говорю.
Молчание.
-- Иди ко мне. Ну. Иди ко мне поближе.
Он обнял и стал притягивать ее к себе.
Она повернулась к нему и посмотрела в глаза.
-- Тьфу, ты, ведьма.
-- Ты пьян. Завтра, -- спокойно произнесла Мария.
-- Да у тебя всегда – завтра. Хоть трезв, хоть пьян.
И он, не слушая ее, силой притянул, стал целовать, кровать заскрипела.
Она не сопротивлялась. Бесчувствие – это все чем она могла защититься. Рейки на стене крест- накрест запрыгали вверх-вниз…
…Молчание повисло в темноте. Гроза перестала, только дождь шуршал еще за окном.
Через некоторое время послышался храп.
Мария потихоньку встала, оделась в темноте и вышла за порог.
Глухая тишина ночного леса после дождя. Мария постояла на ступеньке, прислушиваясь. Тихонько позвала кого-то. Мелькнула тень. «Пойдем со мной, мой мальчик.»
Большая дикая кошка неслышно приблизилась к женщине, потерлась боком и гордо пошла дальше. Женщина за ней…
…Ветви хлестали, осыпая каплями, но они неслись, не замечая ничего.
… Верхушки деревьев и звездное небо. Звезды все ближе и ближе… И ветер, ветер омывал прохладой разгоряченное тело… Свобода. Свобода вот она… «Я – Свободная Птица» Я – Свободная Птица.
Она смеялась…
… -- Вы теперь удовлетворены, сеньоры, туалетами, комнатами, едой?
Большая зала замка. Стол заставлен яствами. Стулья с высокими спинками. Хозяин-франк во главе стола пьет из большого кубка. Он не красив, но черты лица правильны и мужественны. В нем нет изящества Роланда и Рэмона, но в нем есть естественная простота, выверенность и четкость движений война. В нем грация зверя. Голос громок как в сражении, нож в руке точен. И лишь глаза. Глаза дикого зверя. С отблеском холодной стали.
Дамы в новых туалетах, мужчины остались в своих, не воспользовавшись щедростью хозяина.
Можно подумать, что это большая семья ужинает в своем замке.
-- Да, вполне, -- ответила за всех, Летиция, -- как непривычно римское обращение «сеньоры».
-- Разве несколько веков для вас этого мало, чтобы привыкнуть к римским названиям.
-- Видно маловато.
-- Что нас ждет, -- притворно сокрушенно, -- А как же вас величать?
-- Привычнее – сударыня, сударь, -- ответила Летиция, блеснув глазами и улыбнувшись франку.
Он посмотрел на Летицию и засмеялся громко, откинув голову назад.
-- По-моему, я не на ту поставил?
Летиция опустила глаза в тарелку, чтобы соблюсти приличия. Она чуть не выпалила «Да»…
Позднее в комнате, кружась и дурачась, Летиция тормошила Изабелль:
-- Ты видела, видела, он за мной ухаживал, он обратил на меня внимание..
Изабелль с сожалением посмотрела на Летицию.
--Он не лишен шарма. Он совсем не мужлан. Просто они много времени проводят на войне. Его сердце надо отогреть, -- чирикала, разбираясь на ночь, Летиция.
Потом серьезнее.
-- Изабелль, я бы попросила тебя отдать его мне, но я не выдержу этого холода. Я умру, если его сердце откроется в моем. Он смерть моя. Ты же знаешь, я не люблю быть одна и быть печальной, и упаси меня Богиня от страданий… А его сердце наполняет мое тоской и смертным холодом. Я не выдержу…
…-- отдай его мне. На погибель мою отдай, -- кинулась Летиция к Изабелль.
-- Ты же знаешь, это не от наших желаний зависит.
-- Но ты сильная, тебе дана богами власть безжалостности, ты можешь сказать судьбе – «нет». И говоришь.
Изабелль, сидя перед зеркалом, посмотрела на свое отражение, встала и пошла к кровати.
-- Никто не может ей этого сказать. Надо лишь смиренно принимать.
-- А что же ты здесь разыгрываешь, -- удивилась Летиция, сидя на полу возле кресла, откуда ушла Изабелль. Кривляясь и передразнивая Изабелль, она стала на разные лады произносить «нет».
-- Смиренница. «нет-нет», нет,нет,нет…
Изабелль ничего не говорит.
… -- Он убьет нас, убьет. Это ты довела его до этого. Я не хочу умирать. Я хочу жить. Изабелль, ну скажи хоть слово. Изабелль! И Роланда и Рэмона – всех, -- Летиция на грани истерики.
Изабелль сидела не шелохнувшись.
-- Что же ты за женщина, -- в ужасе закричала Летиция, -- бездушная, бессердечная. У тебя такое же каменное сердце как у него.
Посмотри в кого превратился Хлодвиг. Два месяца, вечность, мы сидим здесь. Нас уже давно оплакали в замке, и уже не ждут нашего возвращения, Изабелль! Очнись же! От свирепости нашего франка ничего не осталось. У него помутился рассудок.
-- Но этого не достаточно для любви. А без любви не тсмысла в соединении, -- как зауцченный урок, произнесла Изабелль. -- И смерть здесь не поможет. Но я пойду к нему.
Она идет у нему и предлагает драться на мечах.
Он предлагает условия. Если он победит – она будет его…
Изабелль перебивает:
-- Если ты победишь – я буду мертва. Если победа моя – труп твой. Все Других условий нет.
Глаза в глаза. Холод одного наткнулся на твердость другого. Так же как при первой встрече.
Идет бой. Молча, сурово, здесь же, без свидетелей.
Он предполагал, что она идет на смерть, но не знал, что галлы с детства не только мальчиков, но и девочек древних родов приучают к оружию, в память о подвигах своих предков, где женщины воевали вместе с мужчинами, и оружием владели не хуже. Это его незнание и подвело. В конце концов она побеждает его, он тяжело ранен. Она ложится рядом и говорит почему она сопротивлялась.
-- Ты зверь, зверь в душе. Впервые твоя душа полюбила сильно, страстно, но захотела лишь обладания, лишь то, что обычно ты делал с женщинами. Да ты сам стал бояться, что я соглашусь, и тогда кончилась бы твоя любовь на утро. С первым лучом солнца, как это бывало всегда.
Я же знала иное. С первым лучом света ты стал бы моим рабом. А он мне не нужен. Ты живешь иной жизнью, ты идешь, принимая или не принимая, что встречается на твоем пути.
Если что-то хочешь – берешь силой. Если что-то не нужно – бросаешь не раздумывая.
Я не живу так. Я делаю лишь то, что нашептывает мне Дух, что подсказывают тени сумерек, что слышно в едва уловимой музыке дня и ночи. Мне не нужно того, что привлекает внешним блеском, и не нужно того, что прячется и сопротивляется. Я выполняю веления Судьбы. Так меня учила кормилица-дриада. Так учит наша Богиня.
-- Ты ведьма…
-- Молчи, не трать силы зря.
Я – женщина, о которой ты не имеешь понятия. И как всегда, ты захотел быть первым, иметь то, что никто не имеет. Судьба поймала нас на этом в ловушку, и сплела нити наших путей в смертельный узор, и мы его не скоро развяжем. Смерть ничто в сравнении с подарком, которым одарили тебя Судьба и Богиня.
-- Ты, что ли этот подарок.
-- Т-с-с-с, -- она приложила ладонь к его губам. – Нет. Это то, КАК ты умираешь. Я лишь помогаю тебе принять этот подарок, иначе ты пройдешь мимо него, не заметив.
Слушай, слушай, именно сейчас, когда смерть открыла твои уши, когда смерть открыла твой Дух, этот Дух говорит моими устами, говорит для тебя, твоей Душе, очерствевшей в потоках звериной и людской крови, омертвевшей еще при жизни, и почти потерявшей остатки веры. Не достучатся до твоей души, не докричаться сквозь крики жертв и клич победы. Богиня избрала меня, чтобы открыть и убрать твою закостеневшую и опостылевшую форму. Но я лишь орудие. И если бы я хоть на миг забыла об этом, ты стал бы моим рабом. Я сильнее тебя. И ты стал бы преданней собаки, а со временем я уничтожила бы все, что ты не уничтожил сам.
Я ведаю вещи длиннее жизни, я слушаю и вижу вещи, что происходят с нами, но не здесь. И нет необходимости говорить об этом в обычной жизни, ты меня бы все равно не услышал, но сейчас, сейчас, когда ты между мирами, когда ты видишь и слышишь тоже, что и я, устремись ввысь к своему Духу, пусть он будет проводником…
-- Ты чувствуешь, как я люблю тебя… Это через меня любит Богиня, она тебе все прощает. Она сейчас возьмет тебя на свои руки и ты увидишь сон…
Она дотронулась ладонью до его груди и знала, что чувство, что переполняло ее сердце передалось ему.
Закрыв глаза и прижавшись всем телом к умирающему, она горячо зашептала: «Лети, лети..».
И им снился сон.
Он – охотник, живущий одиноко в лесу. Однажды, спустившись в деревню, увидел молоденькую девушку. Он сам не знает почему, пошел и посватался. Родители не долго думая, отдали. Лишним ртом меньше, да и жених всегда из леса дичь принесет. Она плакала. С чужим человеком жить одной в лесу – страшно. Она слишком молода. «Стерпится, слюбится», -- благословили родители.
В доме кажется, что лес шумит над ухом. Столько звуков странных, непонятных. То ли волк завоет, то ли птица закричит. И муж точно зверь. Большой, сильный, молчаливый. Уходит в лес надолго, когда вздумается, возвращается нежданно. Но она привыкла. Он любит ее как любят звери – преданно, страстно, ревностно.
Он боится ее, как боятся звери огня, он ненавидит за непонятность, за ту грань, что разделяет их, и за которою не то, чтобы она не пускает, он не может пройти. Как она боялась, когда только пришла, ночного леса и его звуков, так и он боится ночного леса в ее душе. Он владеет ею, она его собственность и иногда хмель и страсть бьют ему в голову, он насильно овладевает ею, он хочет причинить боль, увидеть слезы, ужас, что угодно, но видит безразличие. Он думал, что со временем его страстная привязанность пройдет, и он сможет выгнать эту ведьму. Но время шло, а ничего не менялось. Когда ночной лес ее Души раскрывается, он бежит от нее в лес, настоящий лес, чтобы успокоить ужас, разрывающий его Душу. Он не мог перенести ее свободу. Она была его женой, собственностью, но она всегда… недосягаема. Она не была ни его, ни еще чьей-либо. Она как призрачное облако проходила сквозь пальцы – необъяснимое мучение. Как любишь свои грезы, свои сны.
А она, а она убегала ночью, и вот то ли сова летит, то ли она, пути-тропинки сходятся и перекресток звездами и луной расцвечен. То ли волчица бежит, то ли она, чует запахи, что разрывают плоть и тянут сильнее железных прутьев. Бег, листья, деревья, ветви мелькают, все летит вместе с нею, звезды, звезды приближаются, мерцая…
Он просыпался и не находил ее рядом…
-- Ведьма, ведьма, -- горячий шепот в темноте.
И продолжается сон.
Он живет за решеткой. И все это место называют тюрьмой. Там свои законы, но так мало отличаются от звериных, ему не привыкать. Он знает как себя вести, чтобы быть одному. Как всегда одному. «Предать другого большой грех, но еще более тяжкий – предать себя». – поучает его, еще молодого, какой то человек с крестом на шее. Полжизни он видел эти прутья. А потом он встретил ее. Где- то в горах, когда его выпустили из тюрьмы. «кто же отпустил такого ребенка одну в горы», -- подумал он о ней. И снова закрутилось все. Она вспомнила его и рассказывала сказки, об охотнике, живущем в домике в лесу, о средневековом войне, безжалостном и сильном, но не сказала, что и охотник и воин -- это он. А ему было все равно, что она говорит. Они ходили по горам, ловили форель, в пламени костра она говорила о звездах, мирах, о вечности, и они, лежа на земле смотрели как мерцают и падают звезды.
Он любил и боялся как всегда. Она была здесь, но, когда говорила и смотрела на звезды, ее уже не было, был призрак. Грезы.
Он рассказывал о своей жизни, она жалела. Ей неведома была та жизнь. Сказала, что пойдет замуж за него. Она жалела его, но не любила. Но он обрадовался, хотя не верилось. Так и случилось. В последний момент: «Мне были знаки, я не должна этого делать. Давай на следующий год.» Давай, -- согласился он. Он стал смиренным. Сердце болело. «Молоденькая она очень, что ей со мной старым делать. Только маяться. Она все о Вечности говорит, знаки какие то, а мне что-нибудь человеческое…» А сердце так и тянет к ней… как всегда исчезнувшей грезе…
… -- Ведьма, ведьма…
-- Богиней нельзя обладать. Ее любовь – подарок.
-- Ведьма…
-- Я – всего лишь женщина, которой ты еще не знал, но у тебя все впереди.
-- Ты видела то же, что и я?
-- Да.
-- Так будет?
-- Так уже случилось. Но ты это скоро забудешь. Богиня любит тебя. Мне не ведомо почему, но любит. Помни только об этом…
Послышались шаги. Это спешили приближенные хозяина замка. Смерть не заставила долго ждать. Воин умер. Приближенные все в один голос говорили, что смерть изменила лик их правителя. Как то смягчила черты, просветила, и лицо уже не внушало такого ужаса своей свирепостью и безумием бешенства, как обычно.
Изабелль шла по темной галерее и шаги гулко звуча, эхом уносились куда-то в свод и бесконечный коридор.
Хоронили его на утро, когда солнце только восходило над миром. Но бывшие пленники похорон уже не видели. Они возвращались домой. Впереди ехали женщины. Дорога ветвясь среди луга, уходила в горы. Тени отступали быстрее, чем двигались всадники и вот солнечные лучи засияли разноцветьем радуги, и роса весело затрепетала под копытами, приветствуя новый день.
Всадники скрылись между горами.
Закончилась бесконечно Долгая Ночь.
Франция. Прованс.16 век.
-- Одним растением можно вылечить все болезни. Смотри. Лепестки имеют даже разный цвет. Вот этот светлый, этот темней. Утренний сбор лечит от одной болезни, дневной от другой. Есть травы, которые собирают только ночью и один день в году.
-- Знаю, знаю. Земляника.
-- Хорошо, что помнишь. Но лучше, чтобы травы тебе сами говорили, когда их собирать.
Мария сидела на коленях в тени деревьев, возле старики с необыкновенно ясными и светлыми глазами. Он нежно касаясь стеблей, листочков и лепестков, говорил о том, как надо слушать цветы, травы и деревья.
-- Слышишь, что деревья шепчут?
-- Не уверена.
-- Слушай.
-- Вон те сплетничают.
-- А как ты думала лес может узнать о нашем появлении. А потом они не сплетничают, а радостно сообщают всем, что мы пришли. Разве ты не чувствуешь, как они нам рады.
-- А может быть они рады и мне , отец?
Мария оглянулась. Он заслонил собой казалось пол неба. Веселые глаза улыбались, улыбка пряталась в черной бороде. Он напомнил ей один из портретов, висевших в замке старика.
-- Дедушка, ты говорил, что на портрете в замке твой прадед. Но он называет тебя отцом.
Веселый хохот подхватил ветер, шелестя листвой, а птицы затрезвонили еще громче.
Мария вскочила и убежала.
-- Что это за дикое создание, отец? Кто-нибудь из наших крестьян.
-- Разве ты не помнишь?
-- Нет.
-- Дочь наших чопорных соседей.
-- Леоноры и Креона? Она была совсем маленькой, когда я уехал.
-- Да, лет девять. Тебя не было десять лет. Ты вернулся совсем.
-- Да, отец. Я нашел, что искал.
-- Ну, что ж. Я рад за тебя. Пойдем. -- Старик поднялся и взял сумку с травами.
-- За Марию не волнуйся. Она меньше всего любит заботу о себе, -- увидев, что сын посмотрел туда, где скрылась девушка. – Сама вернется. Она помогает мне собирать травы, а вечерами мы читаем тайные книги, -- таинственно-шутливым шепотом произнес старик.
-- Правда, ее это сейчас интересует не больше, чем пролетевшая мимо красивая птичка или жук-носорог на картинке в книге. Но у нее пойдет, пойдет. Только давить нельзя. Ужасный характер, говорят.
-- Говорят?
-- Да, говорят. Я не нахожу. Она знает свободу. Понимаешь? А свободу нельзя посадить в клетку.
-- ее родителям не повезло. Они не изменились?
-- Что ты. Они рабы древнего рода и гербов. А это неизлечимо.
-- Отец, как странно. Мы не виделись десять лет. А говорим о девчонке, как будто я уезжал на месяц и ты рассказываешь новости прошедших дней.
-- Странно от тебя слышать эти речи. Я знал, что ты вернешься.
-- Да, отец, я знаю, знаю: время призрак, его нет. И эти десять лет как один сон, который и был то не со мной. Кажется ничего не изменилось, и я тоже.
-- Это только кажется. Я рад тебя видеть таким. – старый граф повернулся и долго посмотрел на сына…
Не которое время спустя Мария влетела в залу, увешанную портретами предков, где за столом, уставленным яствами, сидели отец и сын.
-- О, пардон, -- быстро произнесла Мария и выбежала из залы.
-- Она так и будет дичиться меня.
-- Пока не узнает. Она осторожна. И ей есть что охранять.
-- Ты меня заинтриговал. Но, кажется, она не знает как себя вести.
-- Если тебя это действительно интересует, то все светские манеры она знает. Сеньора Элеонора постаралась. Это Мария не хочет. Ей нравиться все делать наоборот. А потом она сейчас в образе крестьянки, как ты сказал, и по-моему, ей это удается. Возраст такой. Ты же знаешь.
-- Ты очень много о ней говоришь.
-- Она последнее время – моя жизнь.
-- Отец, что я слышу? – весело блеснув глазами и улыбкой, произнес молодой граф.
-- Только то, что говорю.
-- Она называет тебя дедушкой?
-- Да, она твердит, что я ее дедушка и боится, что я ослепну.
-- Бог мой. Ну и фантазии.
-- Когда ты поближе ее узнаешь, поймешь, что это не фантазии. Она живет всеми жизнями одновременно, что нам даны. Только не понятно – дар это или проклятие.
-- В каком смысле всеми жизнями.
-- У нее нет границ между сном и явью. И где-то есть жизнь, где я ее дед и в старости ослеп.
-- У нее с головой все нормально?
-- Лучше чем у тебя или меня вместе взятых. Ее спасает пока то, что она не думает об этом. У нее не т границ разумного: как должно быть. У нее нет есть только то, что есть в данный момент. Ей еще никто не сказал, что это не нормально.
-- Лучше об этом никому не знать. Костры у нас еще не отменили?
-- А никто и не знает. Крестьяне считают ее феей. Она как бабочка, любит жизнь и весело порхает вокруг, но никому не дается в руки. А потом она дочь Элеоноры, ты понимаешь, что как бы там ни было, но единственное дитя Элеонора будет защищать как волчица. Этого у нее не отнять. Пусть дитя непокорное и непонятное, а материнский инстинкт делает эту рабу гербов – женщиной с сердцем. Она с трудом переносит постоянное присутствие дочери здесь у меня, но боится запрещать, чтобы совсем ее не потерять.
-- Отец, мне кажется ты влюбился.
-- Бог послал мне в конце пути истину в образе этой девочки. То ли как насмешку, то ли как награду. Эта девочка хранит в себе истинный свет. И хорошо, что я стар телом, этот свет греет мое сердце… Я не знаю видел ли я себя или сон Марии, но я действительно был слеп и стар, с седыми волосами. Я плакал. Марию, совсем кроху увозили от меня. Я гладил ее волосы, руки и плакал. Я боялся ее больше не увидеть, хотя я и был слеп. Она ниточка, которая связывает меня с самим собой. Она свет моего сердца…
… Голубой деревянный дом, -- сон Марии, -- старик строгает доску и стружка завитками падает на землю…
Мария расчесывает седые волосы деда, гладит его руки, а он что-то рассказывает, так же как сейчас, только глаза его не видят…
-- Она станет твоею женой.
Молодой граф посмотрел в окно, где Мария бегала с дворовыми мальчишками.
… Солнце мелькает в резных окнах, по галерее из залы в зал, открывая двери, несётся и громко смеется Мария.
-- Я все равно догоню тебя и выпорю, -- несется ей вдогонку.
-- Догони, догони, -- смеясь, кричит она.
-- И догоню. Тогда о пощаде не проси.
Ее бьют, то ли веревкой, то ли плеткой, видно что под руку попало. Она вначале смеется, уворачиваясь, потом как кошка начинает царапаться, кусаться и бить куда попало. Мужчина намного старше ее, сильный, высокий, она против него – ребенок, сопротивляться просто бесполезно, но она не сдается, выворачивается как уж, снова и снова, что выводит мужчину из себя.
И если раньше он собирался ее выпороть больше в воспитательных целях, то теперь ярость заглушила все осторожности разума. Она может вывести из себя даже ангела.
…Тело покрыто красными рубцами, она рыдает, лежа на полу. Затихает. Но лежит. Вечереет. Слуги боятся к ней подойти. Идет тот мужчина, что бил. Пыл сошел, он винит себя, не зная как себя вести.
-- Давай-ка, мы посмотрим, что у тебя.
-- Она не реагирует.
Он разрывает платье на спине, вздохнув, раздевает, берет на руки и несет.
Слуга улыбается, глядя в след и отворачивается.
Она, положив голову на его плечо, тиха и безропотна.
-- Вот всегда бы так.
Она молчит.
-- Больше не будешь так себя вести?
-- Буду.
Он громко смеется.
Какое то время спустя, в кровати, он мажет ее раны какими то мазями.
-- Скоро все заживет, радость моя.
Она как послушный ребенок лежит на подушках.
-- расскажи мне что-нибудь.
-- Ну, вы уже не маленькая, принцесса моя.
-- Пожалуйста.
Он ложится рядом, гладит ее по голове.
-- Об африканцах, маврах, хочешь послушать?
… Слуги разбегаясь прочь, кричат, чтобы позвали хозяина.
-- Что там, опять, -- хозяин выходит из флигеля в длинном восточном халате.
-- госпожа буйствует опять. Чуть повара не убила.
… Повар сидел у стены за грудой кухонной утвари. Огромный тесак, разрубив кусок мяса пополам, торчал в столе.
-- Он чуть-чуть до него не долетел, господин граф, - слуга докладывал за повара, который не мог говорить.
-- Понятно. Где она.
-- так, кто ж знает, господин граф.
… -- Милая моя, что случилось, -- входя в спальню начал было граф, но увидев, что она плачет, замолчал. Подошел, взял за руку. Она вырвалась.
-- Ну мне это не нравится
-- Мне тоже, -- в сердцах крикнула Мария. Он засмеялся, пытаясь ее обнять и успокоить, она стала вырываться, но это было бесполезно, она пыталась его бить ладонями по плечам, но он завернул ее руки и стал целовать, она еще сопротивлялась. Он поднял ее на руки и понес…
… Через какое то время, лежа в постели, гладя ее обнаженное разгоряченное тело, он говорил:
-- Если мы все время будем заниматься только этим, у нас времени ни на что другое не останется. Можно подумать, что мы первый год женаты, любовь моя.
-- Тебе не нравиться, -- лукаво спросила Мария.
-- В том то и дело, что не могу отказаться. Так какого черта ты бросила этот тесак в повара, -- попытался перевести тему.
Но она уже не слушала, мурлыкала что-то, целуя его в грудь, шею…
-- Ну сколько можно, -- смеясь и сдаваясь произнес граф..
-- До бесконечности…
… Госпожа, госпожа графиня, беда, господин граф умирает, -- слуга задыхаясь вбежал в спальню.
-- Где он?
-- У себя , во флигеле.
И снова солнце мелькает по галереям, несясь из залы в залу, открывая двери. В глазах тревога.
-- госпожа, вам нельзя туда, госпожа графиня, -- задыхаясь бежал за ней старый слуга и умолял.
-- Мы останемся без вас обоих.
-- Вон, все вон, -- кричала она, расталкивая толпу слуг, стоящую на почтительном расстоянии от дверей флигеля.
Старуха тихонько причитала. Кто-то вывел коня из конюшни и уже скакал мимо флигеля во весь опор.
-- Не входить,, -- почти шепотом сказала Мария и вошла во флигель, закрыв за собой дверь.
-- Бог мой, ведь она умрет от проклятия…
Женщины шептались, всех разбирало любопытство, но подойти и заглянуть во окно никто не решился.
Слуги всего дома столпились во дворе.
-- Вот оно колдовство, до добра то не доводит..
-- А лечится небось к нему бежишь…
-- Да что случилось- то, - прибежал еще кто-то.
-- Да что, что… покойника с того света вернул, да сам туда пошел, вместо него… Так то… Богу виднее кого забирать. С богом не поспоришь.
-- А госпожа то, я такой ее еще не видела…
-- Считай тоже покойница, нельзя нам смертным влезать в эти дела, нельзя… А тут еще сам граф запретил ей туда заходить.
-- Такой запретишь, мало он с ней намучился, строптивая, как необъезженная дикая кобылица Камарги.
-- Да любит он ее, любит… «Намучился», тоже мне. Это вы мучаетесь…
… «Так что делать, что делать»..
Полумрак помещения, где она не была никогда. Муж лежит – мертв или без сознания – она не подошла, нельзя терять ни мгновения.
Колбы, склянки, порошки, мази, травы. «Боже, спаси его, Боже прости его.»
Книги, книги. «Заклинания!» «Так быстрее-быстрее», листая книги и откладывая одну за другой, приговаривала она.
Увидела книгу, лежащую невдалеке от мужа. Стала листать. Нашла. Так. Свечи. Быстро. Свечи-свечи. И огонь. Она делала все быстро и четко. Но к мужу так и не подошла.
Все закружилось в действии. Полумрак, огонь в печи, потрескивание поленьев, -- она кружилась по комнате, находя все, что необходимо.
Строчки, четко были видны в свете огня. Она произносила вслух…
Но дочитала ли она до конца, она не помнит. От высокого напряжения потеряла сознание.
… -- Ну вот вы и пришли в себя, любовь моя.
Она услышала знакомый голос. Открыла глаза, увидела знакомое лицо. Он улыбался ей.
Лежала тихо и неподвижно.
То ли сон, то ли явь.
-- Вы простите меня, -- прошептала она.
Он улыбнулся:
-- Не знаю.
Это были два измученных человека.
-- Вам придется теперь стать ведьмой, дорогая моя. И вашим учителем буду я сам.
-- Вы чуть не погибли, -- уже не шутливым тоном произнес граф. – Девочка моя, почему ты молчишь.
Он посмотрел на нее. Прежней девочки не было. Она умерла. Здесь была женщина, которой он еще не знал. Изабелль.
Она закрыла глаза.
… Золотые купола, снег, голубое небо.
«Богородица, матерь божия…» -- молилась какая-то женщина перед иконой, -- « заступница милосердная…»
«Вдохни Огня в Меня Всесильный
Чтоб Жизнь почувствовать
Все чувства обостри.
Пусть по острию пойду
Пусть каждый камень
Мне лезвием покажется
Чтоб тихий лист случайно павший
Запомнить, записать и жизнь вернуть…
Мария идет по улице. Мимо проносятся машины, идут люди. Она не одна. С нею молодой человек что- то говорит, держит ее за руку. Она кивает головой, а внутри звучит молитва… Вслед им смотрит кормилица, прикрыв глаза рукой от солнца… Летнего солнца Прованса…
О, Бог, прости меня за непокорность
За то что все «сама-сама».
Ошибки, промахи, лень, капризы.
Как море в шторм...
Молю Тебя, прости меня…
Не знаю многого и не ропщу
Тебе себя вверяю смело.
Что стоит лгать?
Ведь без того я вся перед Тобой открыта.
И мне за себя не стыдно.
Прости за все за это.
Быть может за гордыню
Что ослепляет часто…
Может быть…
Я Верю, Господи,
Я Верую, Отец,
Твоя я часть
А Ты во мне.
Весь Мир своей любовью обойти хочу.
Где Храм построить, как не в Сердце
Где Силы укрепить, как не в Любви.
Ты освети мой Путь
Далекой звездочкою Будь
Чтоб никогда Тебя не потерять
Идти к Тебе
И Быть всегда в Тебе!
О, Отче,
Благослови.