Билли КОЛЛИНЗ
ОЧИЩЕНИЕ
Писать люблю я на исходе дня,
По будням, а особенно по средам.
Примерно так:
завариваю чай, несу к себе
и двери запираю.
Потом я всё, что есть, с себя сниму
и брошу дикой кучей на полу,
как будто бы я до смерти растаял,
а всё моё наследство: пара брюк,
рубашка, чашка и холодный чай.
Снимаю плоть и вешаю на стул:
она легко, как шелк, скользит с костей
затем, чтобы строфа была чиста
и вовсе от телесного свободна.
Я внутренние органы кладу
рядком-ладком на столик у окна –
ведь мне их ритмы древние помеха:
мой барабан свою заладит дробь.
Теперь сажусь за стол и начинаю:
Очищенный скелет перед машинкой.
Да, иногда я не снимаю кий:
нельзя ж совсем пренебрегать соблазном…
Скелет с воздетым кием за машинкой.
Вот так пишу я страстные поэмы,
Чья тема – вожделение и смерть,
и весь я – средоточие вселенной,
где только вожделенье, смерть, машинка.
Порыв пройдёт, и я снимаю кий.
Потом весь полдень
череп над машинкой стучит костями.
Только смысл и суть, без рюшек, оторочек и оборок.
Пишу о смерти лёгким языком,
как воздух между рёбер.
С закатом я дарю себе прогулку.
Укладываю органы на место,
достойно надеваю плоть и кожу,
штаны, рубашку и иду в гараж.
По лесу мчусь извилистой дорогой,
потом средь ферм и мёрзнущих прудов,
прибитых к месту, как слова в сонете.
Перевёл Самуил Черфас
------------------------------------------------
Billy COLLINS
PURITY
My favorite time to write is in the late afternoon,
weekdays, particularly Wednesdays.
This is how I go about it:
I take a fresh pot of tea into my study and close the door.
Then I remove my clothes and leave them in a pile
as if I had melted to death and my legacy consisted of only
a white shirt, a pair of pants and a pot of cold tea.
Then I remove my flesh and hang it over a chair.
I slide it off my bones like a silken garment.
I do this so that what I write will be pure,
completely rinsed of the carnal,
uncontaminated by the preoccupations of the body.
Finally I remove each of my organs and arrange them
on a small table near the window.
I do not want to hear their ancient rhythms
when I am trying to tap out my own drumbeat.
Now I sit down at the desk, ready to begin.
I am entirely pure: nothing but a skeleton at a typewriter.
I should mention that sometimes I leave my penis on.
I find it difficult to ignore the temptation.
Then I am a skeleton with a penis at a typewriter.
In this condition I write extraordinary love poems,
mostly of them exploiting the connection between sex and death.
I am concentration itself: I exist in a universe
where there is nothing but sex, death, and typewriting.
After a spell of this I remove my penis too.
Then I am all skull and bones typing into the afternoon.
Just the absolute essentials, no flounces.
Now I write only about death, most classical of themes,
in language light as the air between my ribs.
Afterward, I reward myself by going for a drive at sunset.
I replace my organs and slip back into my flesh
and clothes. Then I back the car out of the garage
and speed through woods on winding country roads,
passing stone walls, farmhouses, and frozen ponds,
all perfectly arranged like words in a famous sonnet.