Неосознанный плагиат у Шкловского
* * *
Пустая комната. Пахнет застоявшимся табачным дымом, опилками, свежей штукатуркой, несвежими носками и перегаром. На одной из голых, обшарпанных стен висит молоток. Сквозь мутное окошко пробивается белесая хмарь. Тихо скрипя, точно пустые качели на детской площадке или самоубийца в петле, под потолком раскачивается тусклая лампочка. Под лампочкой в позе лотоса сидит Герасим. Его большая, лысая, ушастая голова светится отраженным от лампочки тусклым светом. Рядом стоит нервный, небритый Федор с треснутой, измочаленной на конце штакетиной в руках. Он держит штакетину, как бейсбольную биту.
Герасим сидит, старательно жмуря глаза. Перед ним на полу – открытая коробка с кремовым тортом. В креме – след от лица Герасима. На лице Герасима – следы крема, что делает его отчасти похожим на белого клоуна из провинциального цирка. По телу Герасима проходят щекоткою мураши, колонной по трое, великим исходом, пародией эксода, по-зэковски сложив за спинами среднюю пару лапок, маршируя вдоль позвоночного столба. Щекотка становится невыносимой. Герасим ерзает. Федор с размаху бьет Герасима штакетиной по плечам, приговаривая:
- Камбай тэкитэки сайрай-но и! Зимняя слива – именно в этом смысл прихода с Запада! Смысл прихода – лишь в этом! Патриарх терпел – а ты?!! Завтра работу сдавать, а мы из графика проекта выбиваемся на две недели!.. Где твой трансцендентный гештальт, а?! Где, я тебя спрашиваю, твое имперсональное откровение?!!
Нервно выкрикивая эти слова, точно пуганый грач, Федор непрестанно носится по комнате и думает: «нет, вот ведь сука какая, ****ь! Я ему ***** как человеку: Петрович из второго цеха – мужик серьезный, мастер третьей категории по дзен, черный пояс, шесть лет отсидки, два года в завязке… Не потерпит! Сорвет, сорвет Герасим проект к чертям собачьим, сукой буду!»
Герасим лениво приоткрывает один глаз:
- Ты это… Ты не мельтеши давай. Ты веди себя ровно. – Герасим слегка меняет позу, думая при этом:
«Как, в сущности, нелепа вся эта затея с проектом! Трансперсональное откровение… Вербальные словоформы аморфны изначально, ибо не в силах претворить метаязыковую реальность, актуализировать ее вне пределов эстетики эйдоса… Стало быть… Стало быть, и мысль, и чувства, и все, что обретается…»
Федор вновь лупит Герасима штакетиной, на сей раз – по голове. Штакетина ломается.
- Слушай! – внезапно выкрикивает Федор, останавливаясь на месте, - а может быть, целесообразней пойти другим путем?..
- Эт как? – искренне недоумевает Герасим. Он думает, что непосредственный чувственный опыт есть всего лишь отражение трансцендентного, а всякое стремление, желание даже – не более, чем игра пустого случая на поверхности тусклого окна, сквозь которое не всегда различим свет. И что давно пора поменять лампочку –как-то черно светит. Тени – белые, а свет – черный… Неправильно это, нехорошо. Сплошной негатив.
- Коан! О, ххосподи, - сокрушенно воздыхает Федор и бьет себя по лбу. Затем, точно спохватившись, ударяет обломком штакетины по тому же месту у Герасима:
- Неужели так трудно догадаться? Ну почему я вечно должен тебе все растолковывать! Если не получается с дза-дзен, то нужны коаны!
- Это когда с всякой хренью прикапываются?
- Не с хренью прикапываются, а металогический нарратив конструируют! Вот смотри: почему если в воду круглый камень бросить, то по воде - круги, а если кирпич в пруду утопить, то квадратов не наблюдается, а?
- Ясен перец, оттого, что если воду на камень или на кирпич полить, то ни кругов, ни квадратов ни на камне, ни на кирпиче не заметишь.
- Кретин! Дегенерат! Олух! Ну как, как, скажите на милость, - Федор раззадорился настолько, что кажется, будто он обращается к невидимой аудитории, - как в одной упряжке с таким идиотом достичь окончательного и полного просветления? Как, я вас спрашиваю?!!
- А никак, - бровь у Герасима рассечена, и глаз точно скрыт за алою повязкой. Герасим утирается замызганным рукавом, оставляя на ткани розовые пятна крема, и продолжает:
- Ясен перец, проект – он… это… важный, короче. Самое важное дело. Такое, что если не выполним – то хоть вешайся, - Герасим косится на лампочку, сплевывает себе под ноги и продолжает:
- Самое важное. Важнее, чем… даже не знаю, чем что, ёкараный бабай.
- И что?! – не выдерживает Федор. Голос его срывается на нервный писк. Федор думает так: «****ь, вот ведь напарник… урод полный… чтоб ему… убью, суку. Вот если сегодня запорем проект – завалю, как здрассьте. Петрович поймет».
Герасим продолжает:
- Значит, оно… ну, это… должно типа идти без напряга. Чисто как дышишь. Типа, если не дышать – на раз ласты склеишь. Вот как дышать важно. А прикинь: себя напрягать, чтобы надышаться – тоже не метод. Не надышишься. Перед тем… ну, короче когда проект сдавать – сто пудов, не надышишься. Отвечаю.
Федор непечатно ругается и что есть злости пинает стенку. Пританцовывая, прыгает на месте, ухватившись за ушибленную ступню. Успокоившись, сообщает:
- Эврика! Я понял! Необходимо страдание! Просветление через страдание!
- Это с какого такого перепугу? – Герасим совершенно огорошен.
- А с такого, остолоп! С такого, что вся жизнь есть страх и боль! Боль и страх! Значит, чем больше боли и страха, тем больше страдания – тем ближе мы к правде жизни, и к выполнению проекта! - с убежденностью кричит Федор, думая при этом: «****ь сука ну какого хека он выеживается, козел? Другой бы давно уже достиг, а этот, *****… Нет, в следующий раз другого напарника возьму! А этого, суку, убью, нах!»…
Федор отделяет от штакетины острую щепу и прокалывает Герасиму щеку. Герасим сидит на полу. Сейчас, с белым кремом и красной кровью, с щепой в щеке, он очень похож на индийского йога во время ритуального праздника. Ему трудно говорить, потому что мешает щепа в щеке, но он очень старается:
- Страдание… - еле шевелит Герасим языком, - муйня это, а не страдание! – и плюет на стену кровавой слюной. И вот что думает Герасим, пока его слюна летит к стене: «Дзигэн дзи сюдзё. Фукудзю кай мурё. Сярадзюгэ хатидзюсансай роно сёсу. – Глаз Сострадания охраняет живых существ. Море благословений безбрежно». На серой штукатурке остаются темные брызги, расплываются пятнами. Красные потеки темнеют, меняют цвет на коричневый, с черным муаровым отливом. Контуры делаются четче, пятна превращаются в бабочек. Бабочки взлетают со стены и кружатся по комнате.
- Ну вот… уже кое-что… Отрицательный результат – тоже результат, - произносит Федор. В его голосе и взгляде неожиданно появляется какая-то отрешенность и пустота. Словно у опытного наркомана, вколовшего дозняк, но не воспарившего к высотам, а поднявшегося из черного, жаркого адского провала к серому, единообразному плато, где нет более боли и былого страдания, но и радости прежней, утраченного рая - тоже нет.
- А может быть… - задумчиво, словно вслушиваясь в собственные мысли, излагает Федор, - может быть…
- Ага, - кивает Герасим. Говорить ему трудно. Он встает, подходит к стене, на которой чудесным образом обратился в бабочек плевок, и прижимается спиной к серой штукатурке. Руки его разведены в стороны, ладонями наружу. Бабочки подлетают и усаживаются на запястья.
Федор снимает со стены молоток и достает из кармана гвозди. Подходит к Герасиму и аккуратно прибивает бабочек к запястьям и стене. Остальные бабочки кружатся рядом. Потом Федор вынимает щепу из щеки Герасима:
- Ну как? – с любопытством спрашивает Федор.
- Больно, ****ь, - отвечает Герасим.
- Сейчас, - говорит Федор, достает из кармана медицинский жгут и аккуратно, как учили, накладывает его на шею товарищу. Сквозь полустертый грим крема можно разглядеть: Герасим синеет красиво. Его незалитый кровью глаз вылезает из орбиты.
- А так – больно? – спрашивает Федор.
Герасим не отвечает, потому что у него вываливается язык, а говорить с вывалившимся языком неудобно. Не принято.
На лоб Герасиму садится бабочка. Федор выуживает из кармана огромный гвоздь, похожий на ржавый химический карандаш, и с одного удара вгоняет его Герасиму в лоб. Прямо в бабочку. Бабочка и гвоздь остаются на месте подобием третьего глаза. Вернее, второго глаза, поскольку один глаз у Герасима залеплен кремом и кровью. Может быть, даже единственного глаза, поскольку тот глаз, что вылез из орбиты, едва ли не взрывается – так сильно выпучен этот глаз. Лампочка под потолком лопается, обрызгав Федора стеклом. В комнате наступает сумрак. В дверь звонят.
Федор взмок. Он отирает рукой пот и идет открывать дверь. На пороге стоит участковый милиционер.
- Герасим? – спрашивает он Федора.
- Нет, это вы к нам пришли, вы – участковый милиционер, - отвечает Федор.
- А где Герасим? – спрашивает участковый милиционер.
- Герасима здесь нет, он здесь больше не живет, - отвечает Федор, и, отступив на шаг, поспешно добавляет:
- Да вы заходите, товарищ участковый милиционер.
- Спасибо, - с достоинством отвечает участковый милиционер и заходит в помещение.
- Темно у вас как… - В движениях его сквозит обстоятельность и неизбытое после вчерашнего.
- Лампочка лопнула, лейтенант, - объясняет Федор и стыдливо сгребает ногой стеклянное крошево в кучку.
Глянув на приколоченного к стене Герасима, участковый мимоходом замечает:
- Давно?
- Да только что, - охотно делится информацией склонный к сотрудничеству с органами правопорядка Федор. Участковый спрашивает, можно ли ему закурить, и Федор кивает. Дождавшись, когда участковый докурит, просительно заглядывает ему в лицо:
- Не поможете, лейтенант?
- Разумеется, - кивает участковый милиционер.
Вместе они тащат тело Герасима на кухню. Федор держит за правую руку, участковый – за левую. В кухне Федор берет длинный нож и спрашивает у участкового:
- Вы будете?
Участковый вежливо отказывается: он на работе. Впрочем, лейтенант готов помочь нарезать мясо. Когда весь Герасим, кроме печени, лежит в тазике на плите, ответственный квартиросъемщик Федор, зарегистрированный по месту проживания, и находящийся при исполнении служебных обязанностей участковый инспектор устраивают перекур.
- Говорят, Бога больше нет, - сообщает лейтенант, дымя папиросой. Кровь с пальцев пропитывает тонкую бумагу, и по кухне распространяется странный запах – так бывает, если передержать в микроволновке сэндвичи с ветчиной. В клубах дыма колотят крыльями бабочки. Некоторые сталкиваются и бренчат гвоздями. – Не слышали ничего подозрительного? – испытующе заглядывает участковый в глаза ответственного квартиросъемщика Федора, зарегистрированного по месту проживания.
- Умер или убили? – уточняет Федор, и тут же добавляет:
- Интересно, кто его? Никому же вроде бы не мешал… Хотя… если Бога нет – то все дозволено, верно?
Участковый смеется и шутливо грозит темным от крови пальцем:
- Нормы жилищно-правовового кодекса и устав патрульно-постовой службы еще никто не отменял!
Федор охотно смеется. Потом предлагает участковому еще раз, для порядка, взглянуть на печень.
Печень у Герасима большая, рельефная, и пахнет пивом с воблой. Рабочий день лейтенанта закончится через десять минут. Участковый принюхивается:
- На фуагру бы…
- Так сухариков нет, товарищ старший лейтенант! И зелени…
Участковый достает из широких штанин пухлую пачку бакинских:
- Вот тебе зелень. Тут за углом ашрам какой-то был… Ты бы сбегал, а? И пивка заодно. А я пока тут посижу, постерегу, чтоб не убежал, - мягко намекает лейтенант.
Понятливо кивнув, зарегестрированный по месту проживания ответственный квартиросъемщик Федор уходит из квартиры. Участковый инспектор достает из-за пазухи планшет, садится перед печенью и начинает писать четким, но слегка небрежным подчерком, высунув от усердия язык:
- Западная сторона. Холм Змеехвостой Богини сдвинут к Голубиному Узлу. Времена Волчицы Морей. Благоприятно иметь, куда выступить. Благоприятен брод через великую реку…
В тазике на плите закипает. В дверь звонят. Выругавшись, участковый идет в прихожую и открывает дверь. На пороге стоит Герасим. У него – три глаза.
- Ну че, отошел? – спрашивает участковый милиционер, и пристально всматривается Герасиму в глаза. Потом уточняет:
- Убежал? Убежал все-таки, сука?
Герасим кивает. И тут же мотает головой.
- Другой?
- Другой, но в собственном соку! В собственном окружении! – бодро сообщает Герасим и переступает через порог: - Разрешите, товарищ лейтенант?
- Другой… Другие – это, ****ь, ад, - беззлобно ругается участковый и направляется на кухню, заканчивать рапорт (это слово он неизменно пишет с двумя П, а когда при случае вставляет в разговор, то ударение делает на последнем слоге: раппОрт), - ну заходи уж, раз вернулся, будь как дома… Гы!.. Герасим… или Федор... Все равно, один хек... Пиво не забыл?
- Не-а, трясет большой, лысой, ушастой, трехглазой головой Герасим. И следует на кухню за участковым.
Из тазика с мясом появляется перерожденный Федор. Он тоже купил пиво.
Все трое открывают бутылки и, закусывая фуагрой, начинают обсуждать нелегкие трудовые будни.