— Скажи, Марина, почему так плохо
всё? Даже мелкий дождь весенний
настраивает на грустный лад
и заставляет плакать. Почему
нож-бабочка просверливает сердце
под вечер? Почему, когда мне плохо, —
мне хорошо?
— Откудова мне знать?
Я женщина, а не пророк.
Тем более — не психоаналитик.
Пристал бы к вышним, горним…
— Ты не о боге?
— Никакого бога нет!
Есть черти, четвертинки и чернила.
И мальчики, которых я любила.
Всё прочее — мираж и суета.
Все поэтические девочки твои,
все эти Анечки, Наташеньки, Иринки,
все драки с мусорами и шпаной,
тобою же и начатые, Лёша,
пристрастие к вину и само-
уничтоженью, Моцарту и проч.,
и даже Достоевский твой хвалёный
(нашёл себе учителя, дурак) —
они смешны, забавны, но не боле.
Вы пуще смерти все боитесь боли.
А жизнь, Алёшка, проще и сложней.
Её петлёй не меряют.
— Не понимаю…
— Ты всех купить решил за медный грош,
а как дошло до дела — вышла глупость.
Гроша не оказалось! А талант —
весёлый, золотой и настоящий —
ты свой зарыл настолько глубоко,
что даже мне теперь не откопать.
Возись-ка сам с своими мертвецами.
— Какая ты, Марина, всё же сука…
— Ну, началось…
— А я тебя любил
когда-то.
— Всегда и никогда.
— Опять чего-то я тебя не понял.
— Да и не надо этого… Иди,
люби Анют, Наташечек, Иришек.
И не грусти. Дурацкий дождь пройдёт.
Начнётся лето. Осень и зима,
весна… Какая, к хую, разница взаправду?
И мы с тобой ещё поговорим.
Ты только имя не забудь моё.
Когда намыливать начнёшь верёвку
иль бритву припасённую достанешь, —
вдруг зазвонит тревожно телефон,
иль кто-то в дверь негромко постучит,
иль залетит незваная ворона
в раскрытый рот, иль книга упадёт сама,
сто лет тобой нечитанная, на пол, —
всё это буду я. Ты помни имя.
Ты только имя не забудь моё.
Ты только имя помни. Помни имя.
Ты никогда его не забывай.
Ты помни, помни, помни, помни имя-а-а…