Она мчалась навстречу прозрачным, призрачным облаком. Хвостом кометы летели волосы. В глазах цвета усталого металла сквозил свет. Улыбнулась:
- Знаешь, тебя долго не было. Я скучала.
- Я тоже скучал, пока не появился, - признался я, взлетая вверх и вдыхая запах солнечных прядей. Августовскую землянику на лужайке. Спросил:
- Ты ангел?
- Теперь уже нет, - ответила она. Легко и беззаботно. Так ребенок признается, что потерял надоевшую игрушку. – А ты?
- Ангел, - подтвердил я.
- Павший?
- Теперь уже нет, - ответил я, и расправил крылья. Кожистые складки захлопали на ветру, как подхваченный ветром плащ. Я описал круг, вернулся, и мы полетели рядом.
- Вместе, - заметила она.
- Да. И нет, - сказал я. – Зачем ты летишь вниз?
- Я никогда не была внизу, - призналась она.
- И правильно, - заметил я. – Ничего хорошего там нет. Сплошная скукотища. Огонь, вода, лед… И люди. Постоянно орут, а если замолкают – то и молчание у них паскудное.
- Бедные, - пожалела она людей. – Как им плохо…
- Мне тоже было плохо, - подумал я вслух, - а меня никто не жалел.
- А ты жалел кого-нибудь? – спросила она.
- Нет. Зачем?
- Тогда почему ты думаешь, что вправе рассчитывать на жалость к себе?
- Мне не нужна жалость, - заметил я. – Мне нужна свобода.
- А зачем свобода, если нет жалости? – удивилась она, и ресницы ее задрожали, будто лепестки черных хризантем на ветру.
- Потому что свобода – это всё, - объяснял я. – Она больше, чем жалость.
- Но разве свобода, в которой нет жалости – действительно всё? – продолжала удивляться она.
Накатила злость, и я замолчал. Молча развернулся. Мимо проносились миры. Мы летели, каждый в свою сторону. Неожиданно она сказала:
- А знаешь, до встречи с тобой я даже не представляла, зачем мне вниз. А теперь точно знаю, зачем.
- Да?
- Да. Я лечу вниз, чтобы помочь людям. Мне их жалко. – призналась она.
- А нас?
- И вас мне тоже жалко. Еще неизвестно, кто страдает больше – люди или вы.
- Люди умирают, - напомнил я.
- И попадают к вам. А вы сильнее. Люди – слабые, и поэтому мне их жалко сильней. А вы – сильные, и вас мне тоже жалко, но меньше, – рассуждала она.
- Люди попадают в собственные души. А там уже мы, и вместе нам душно. И вообще, люди умирают, а у нас не получается. Значит, мы страдаем сильней.
- Вы не можете страдать, - заметила она.
- В этом-то и есть наивысшее страдание, - заметил я.
- У тебя такой необычный ум! – произнесла она. И мне было непонятно, смеется она или удивляется. Я предположил:
- Необычный – значит грязный?
- Необычный – значит непохожий. А если бы он был грязным, ты не летел бы вверх.
Кстати, ты так и не рассказал, зачем. Нечестно получается. И вообще, мы разлетаемся все дальше и дальше, и скоро совсем не сможем общаться. Так что рассказывай, пока еще есть время.
Сильнее всего я ненавижу, когда мне приказывают. Но на этот раз отчего-то подчинился:
- Я никогда не был наверху, - признался я. – Вернее, был, но так давно, что теперь почти ничего не помню, только какие-то красивые пятна. И музыку. И свет, - я старался вспомнить еще что-то, что-то большое и важное, но не получалось.
- Вот видишь, - сказала она, - а теперь представь, каково тем, внизу?
Я попробовал представить, но и здесь потерпел неудачу. Все дальше и дальше разлетались мы, но я слышал, как бьется ее сердце. И знал: она тоже слушает тишину в моей пустой груди.
- Вместе, - снова сказала она, все быстрее и быстрее опускаясь вниз.
- Вместе, - согласился я, все быстрее и быстрее взмывая вверх.