Я появился поздно, самым младшим ребенком.
Каждый в семье хотел дать мне именно то имя, которое, как казалось им, полнее всего отражало мою истинную суть.
Истин было множество – столько же, сколько родичей. Каждый стоял на своей.
Сошлись на компромиссе: тот, чье предложение получит большинство голосов, может добавить к истине свое слово.
Меня назвали Пейотль-Кока-Ганджабханг-Лизергин-Этил-Мескалито-Кетамин. Семь имен, по числу семи истин.
Моя мать была Луной, сестры - звездами. Кроме отца, Солнца, я оказался единственным мужчиной в роду. У нас со стариком были дружеские взаимоотношения и полное взаимопонимание. До сих пор помню, как отец сажал меня на плечи, тряс длинными дредами над землей и говорил:
- Посмотри, сын, это – наш мир. Когда ты вырастешь, я передам его тебе.
- Какой маленький, - разочарованно говорил я.
- Другого у нас нет, сынок, - вздыхал отец, но я с самого детства знал: он недоговаривает.
Однажды во время такой встречи я спросил:
- Папа, а кто это там внизу, такие крошечные?
- Это люди, сынок, - сказал мне отец.
- Люди, - попробовал я на вкус незнакомое слово. Оно было светлым, легким, звонким, влажным и горячим, но в то же время – темным, тяжелым, глухим, сухим и холодным. Так я впервые постиг амбивалентность.
Однажды я играл с сестрами, и они случайно меня убили. Я не умер до конца, но мать все равно долго горевала, а я совсем не мог ее успокоить, потому что был мертв. Когда собрались все родственники, чтобы меня оплакать, то на семейном совете приняли общее решение.
Я ничего не мог сказать, потому что кто станет вас слушать, если вы мертвы? Тем более при живых и влиятельных родителях…
Решение было таким: отправить меня к людям.
Сестры разрезали мое тело на куски и разбросали по земле. Девчонки плакали, мать была всё так же безутешна и лила слезы в три ручья, и даже старик-отец долгое время не показывался людям, а когда наконец глянул на землю, то прослезился.
Там, куда упали слезы, прежде стоял очень красивый город.
Шло время. Я вырос, вытянулся, окреп, возмужал. Больше всего мне нравились широкие степи. Отец часто приходил ко мне, и мы долго разговаривали – без слов, как только и могут говорить друг с другом настоящие мужчины и друзья. Или враги.
Как только начиналось Время Птиц, и на лесных лианах раскрывали голодные пасти зверь-цветы, то люди выползали из своих подземных жилищ – черные, грязные, боязливые.
Старейшина выбирал девственницу, рожденную в Час Охотника. Неизменно – из знатного рода, без единого пятнышка на коже, с ладонями и ступнями, подобными листьям пляс-дерева, - девственницу, чья походка схожа с горным ручьем, чье дыхание свежо, как аромат сонных трав, а взгляд - свободен, как моя любимая степь, где я вырос после второго рождения.
По семь старух и по три карлика-скопца из Восьми Благородных Родов обряжали мою невесту. В волосы ей заплетали побеги оленьего дерева, чьи ветки разрывают покров между нашим миром и миром людей. Браслеты и подвязка с колокольчиками, вызванивавшие песни города, спаленного слезами отца, украшали ее правую руку и левое бедро.
Из одежды на ней была только краска из синей земли и длинные, до пят, волосы.
Когда наступала ночь, единственная ночь в году, в которую уединялись отец и мать, моя невеста приходила ко мне. Только сестры видели нас, но сестры издавна были участницами моих тайных забав.
И под взглядами сестер нагая девственница танцевала передо мной под биение своего сердца.
Благоуханный пот орошал тело возлюбленной, и окроплял землю, достигая моих корней, и тысячами цветов рвался я наружу – к ней, к сестрам. Ее сестрам - и моим, ибо в ту, единственную в году ночь, мы становились единой семьей.
Семьей, не знающей ни Отца, ни Матери.
И моя пыльца окутывала невесту, и проникала в ее ноздри, трепещущие, точно у загнанной лани, заполняла собой нежные легкие, смешивалась с благоуханным потом, и ладони любимой, подобные листьям пляс-дерева, разглаживали пыльцу по нежной, без единого пятнышка, коже.
И когда пыльца входила в лоно девы, то дева вскрикивала и падала на землю. И земля, которая не была нам ни сестрой, ни матерью, подхватывала ее.
Люди всегда умирают, но моя невеста – нет. Она лежала, и тело ее пребывало между нашим миром и миром людей.
Девять таких ночей, девять Времен Птиц спустя, пока плясали и падали новые возлюбленные, даруя земле свой пот, а моей пыльце – лоно, рождался ребенок.
Мои дети были лучшими воинами, и никогда не умирали, не пролив человеческой крови. Многие пытались построить город – такой же прекрасный, как тот, что сжег своими слезами отец.
Но кто способен превзойти древних?
После каждой ночи приходили по семеро старух и по три карлика-скопца из Восьми Благородных Родов.
Снимали с моей жены украшения. И собирали пыльцу, но лишь ту, что смешалась с потом моей милой, ибо все, что исходит от мужчины, но не принимается его возлюбленной – всё это исчезает под взглядом его отца.
И я оставался пыльцой, я сливался с потом моей жены. Люди зачем-то скатывали из нас маленькие шарики, и глотали их. Тогда они могли заглянуть в наш мир – словно через ветки оленьего дерева. Те, кто съедал слишком много шариков, приходили к моим родичам навсегда.
Шарики светились – не так ярко, как мой отец, но я был счастлив с женами простым, тихим счастьем. По-своему я любил и старика, и не хотел соперничать с ним в чем.
Однажды он пришел и молча сказал:
- Сын, тебе пора становиться настоящим мужчиной.
Я засмеялся и так же молча ответил:
- Отец, мне принадлежит половина мира! Я любим прекраснейшими девственницами из знатнейших родов. Люди преклоняются передо мной. Мои дети – герои, и каждый раз, когда они приходят к тебе, вы с матерью встречаете их и позволяете взять в жены любую из сестер. Я – правитель нижней половины мира людей, а когда захочешь ты, то получу и верхнюю половину. Кроме нас с тобой, здесь нет других мужчин. Я – первый, после тебя. Разве я - не мужчина?
Отец лишь засмеялся и покачал головой, а потом бессловесно произнес:
- Не любовь, не слава, не успех и не власть создают мужчину.
- А что же? – не понял я.
Но отец промолчал, ничего не говоря.
Тогда я еще не знал, что меня ожидает...